— Я понимаю, я все понимаю. Так я могу сейчас пройти к ней?
— Да, конечно. Только прошу вас — очень осторожно. Обдумывайте каждое свое слово. Во-первых, она вас не знает, во-вторых, любая фраза может спровоцировать очередной приступ…
Пока шел по длинному коридору, вдоль которого размещались палаты, думал об Александре… Да и не только сейчас. Выбросить все вот так, по одному щелчку пальцев, не удавалось. Хотя я и так знал, что это невозможно. Где бы она ни была, я ее присутствие всегда чувствовал. Потому что въелась под кожу и держала сердце цепким маленьким кулачком. Все эти месяцы я каждую неделю с доктором созванивался, спрашивал, есть ли какие-то улучшения, нужны ли какие-то дополнительные лекарства, что угодно достал бы, только чтобы Ирина поправилась. Я так хотел вернуть своей девочке радость. Ту самую, неподдельную и незапятнанную чистую в своей искренности. Нет ничего более святого, чем любовь матери и ребенка. Свою я помнил очень смутно, и всю жизнь чувствовал, что эта рваная рана в душе никогда не затянется. Помнил только, как валялась у ногах в отца, пока он забирал меня от нее, но сразу же заставлял себя останавливаться. Потому что чувствовал, как опять ненавидеть его начинаю. Лютой ненавистью, черной и липкой, когда в один миг стирается все хорошее и боль становится пульсирующим сгустком, который разрастается по всему телу и оголяет затаенные упреки и обиды. Сдирает с них засохшую корку одним движением, и ты понимаешь, что рана все так же кровоточит… И моя Александра… Черт, я ведь все равно говорю "моя". Не привык, наверное, что все иначе уже, что выдрать надо ее с мясом, не смирился… Потому что все о ней напоминает. За такое короткое время заполнила собой все, что меня окружает. И я хотел, чтобы она опять улыбалась. Чтобы в этой улыбке не было и тени грусти, хотя и понимал в то же время, что это утопия. Но я верил, что мама сможет залечить все ее раны, тем, что жива осталась, перечеркнуть все те ужасы, которые Александре пришлось пережить. Как символ новой жизни… возрождения… живого подтверждения, что все и правда можно начать сначала. Что ублюдкам из их семьи не удалось воплотить свой черный план, что, казалось бы, такие беззащитные и бесправные женщины оказались сильнее.
Потому что это правильно…
Подошли к двери и я на несколько секунд задержался. Глядя на невозмутимого как всегда доктора, его на удивление добрые глаза и мягкий кивок головы, решительно протянул руку к дверной ручке.
— Здравствуйте, Ирина. Позволите?
Подняла на меня взгляд, и в нем на миг блеснуло любопытство, которое сразу же и потухло. Она смотрела в окно, и мне не оставалось ничего, как принять ее молчание за бессловесное согласие.
— Доктор рассказывал, что вы хотите найти свою дочь. Я хочу помочь вам в этом.
— Вы не сможете, но спасибо, — даже головы не повернула. Что это? Смирение или отчаяние стало настолько глубоким, что похоронило под собой надежду?
— Вы зря так думаете, Ирина. В этой жизни нет ничего не возможного, просто иногда мы не можем рассмотреть тот шанс, который нам подсовывает судьба. Расскажите мне о ней…
— Ее забрали у меня. Она совсем малышкой была. И я очень надеюсь, что она не помнит, как все это было…
Сгребла пальцами простынь и сжала ее со всей силы. А мне хочется ей миллион вопросов задать, только слова доктора в голове вертятся, что нужно осторожно, что сорваться может в любой момент.
— Для ребенка не важно, что случилось… Ему важно, чтобы мама просто была…
— А нужна ли ребенку мама, которая не смогла уберечь. Которую на глазах у этого самого ребенка превратили в грязь и показали ему, какое она ничтожество… Нужна ли ребенку мать, которая, спасая свою жизнь, все же смогла его оставить… — ее голос дрогнул…
Это потом я узнаю о том, какую казнь ей устроил ублюдок Ахмед. Как нашел ее с маленькой Александрой после того, как они сбежали. Как раздел ее до гола, привязал к кровати и насиловал долго и жестоко на глазах у испуганного до ужаса ребенка. Как материл русскую шлюху, обзывая последними словами, и избивал, превращая в кусок мяса, пользуясь тем, что она связана. А когда маленькая девочка подбежала к нему и укусила его за руку, отшвырнул ее к стене, как щенка, и приказал залезть в шкаф и не высовываться, иначе убьет их обеих. Как Ирина, умоляя его остановиться, получала в ответ лишь очередные удары по лицу, выплевывая свои зубы, а потом, собрав все свои силы просто перестала плакать и рыдать, потому что смертельно боялась за дочь. Что она выбежит опять, и в этот раз он не пожалеет. А потом… потом он позвал своих головорезов и поставил условие — или она сбежит отсюда, он даст ей полчаса фору, потом они отправятся вслед за ней, или же дочь будет смотреть еще и на то, как ее мать дерут на части уже шестеро.
Едва удерживая рвотные позывы, воя в кулак, который она зажала губами и мысленно умоляя дочь простить ее, выбежала в лес. Голая, избитая, с кровоподтеками, ссадинами и кровью, которая струилась по ногам… Бежала что есть силы, надеясь, что сможет скрыться и когда-нибудь вернуться за своей малышкой. Бежала, ступая босыми ступнями по обледеневшей земле, не обращая внимания на мороз, спотыкаясь о корни деревьев, пока не упала без сознания. Они очень быстро догнали ее. Ахмед пнул ее в живот носком своего сапога и плюнул, сказав, что пусть так и лежит здесь. Сгниет, как собака, не заслужила даже того, чтобы хоронить ее. Это ее и спасло. Что времени тратить не хотел, чтобы в земле мерзлой ковыряться и яму выкопать. И ее нашли… Одному Богу известно, как она выжила тогда. Как не умерла от обморожения…
— Девочку зовут Александра, верно?
Я не знал, как она отреагирует, но не хотел, чтобы она проваливалась в эти воспоминания. Действовал по интуиции.
Посчитал, что нужна встряска.
— О, Боже. Вы что, нашли ее?
— Для того чтобы убедиться в этом, мне нужна информация… Что вы помните, Ирина? Что помните, кроме ее имени? — У нее очень красивый голос и идеальный слух. Когда я пела ей колыбельную, она с первого раза улавливала мелодию и сразу же повторить могла… Иногда она лежала со мной и гладила меня по волосам, и мы как будто местами менялись — я слушала, а она пела. Слов половину не знала, что-то свое придумывала, а я улыбалась и говорила, что когда она вырастет, то обязательно станет певицей и даже песни себе сама писать будет.
— Ее отца зовут Ахмед?
— Не говорите так больше никогда, слышите, эта тварь — не ее отец. Не ее. Отец так не поступает. Он просто наказал меня… за то, что ослушалась… Боже, что он сделает с МОЕЙ девочкой. Она не его. Не его. Заберите ее у него… умоля-я-яю.
У нее началась истерика, и сразу же прибежал медперсонал, чтобы уколоть ей успокоительное, а у меня ее слова непрекращающимся эхом… Он не ее отец… Не ее… Понимал, что в виду она имеет. Что такая тварь не заслуживает называться отцом, только червь сомнения внутри подтачивал. Нет, этого не может быть. Это невозможно. И тут же навязчивое "Андрей, в этой жизни возможно абсолютно все…" Внизу меня ждали Макс с Изгоем. Сидели оба на диване возле ресепшн, такие тихие и смирные, шипя сквозь зубы, что их заставили бахилы надеть. Когда меня увидели, вздохнули с облегчением, встали рывком и пошагали в сторону выхода. — Ненавижу эти долбаные больницы, давайте убираться отсюда, — чертыхнулся Макс. В его словах было намного больше, чем обычное недовольство или возмущение, и все мы понимали, о чем он.
— Да уж. Приятного тут мало, хотя… — Изгой сделал многозначительную паузу. — Персонал ничего так… — Ты это о чем? — в недоумении спросил я.
— Не о чем, а о ком, — ответил Макс. — Наш Изгой уже себе тут жертву присмотрел. Брюнетку с третьим размером груди.
— Ну, я рад, что вы не скучали и все успели.
— Слушай, Слава, как она от тебя не сбежала-то? Ты же страшный, как моя судьба.
— Кто это тут обзывается? Мистер смазливая рожа?
— Завидуй молча, жертва пластических хирургов.
— Лучше так, чем лицо женской косметологии.
— Заткнитесь вы, оба. Или это у вас нервное?
— Это особенности нашего общения, брат. Ничего ты не понимаешь. Сигарету дать?
Остановились возле машины, чтобы покурить. Молча… каждый в своих мыслях. Пока вдруг я не нарушил тишину.
— Дело, похоже, приобретает неожиданный поворот…
— И не только это, Граф, — откашлявшись, сказал Максим.
— Ты о чем?
— Глеб звонил. Мы же все не на связи были… Наверное, тебе стоит выкурить еще одну, — и протянул мне пачку сигарет. После того, как выслушал, оторопел и молчал долго, всю злость и страх внутри удерживая, а потом сказал:
— Макс, Слава, нам пора наведаться к нашим друзьям из ФСБ.Без их помощи нам тут не справиться… — Что ты задумал, Граф?
— Садитесь в машину. Расскажу по дороге.
ГЛАВА 20. Лекса
Я сама не понимала, что делаю. Смотрела на пластмассовую куклу Сашу, сидящую на тумбочке, и пальцы медленно, аккуратно вскрывали фольгу на упаковках снотворного и антидепрессантов, выкладывая их в ряд на матовом белом умывальнике.
Одна за другой, красиво и ровненько. "Колеса", которые мне прописали после пребывания в психушке и которые я так ни разу и не принимала с тех пор. Умирать всегда страшно, наверное. Мне тоже было сейчас очень страшно. Только жить намного страшнее и невыносимее. Я не смогу. И дело даже не в пресловутом смысле, о котором столько всего сказано. Скорее, я понимала, что смерть не настолько утопична, как моя жизнь. Ненависть к отцу и панический ежесекундный страх за жизнь Андрея и его членов его семьи разрушили меня до основания. Я каждую секунду боялась, что отец сообщит мне еще о чьей-то смерти. По ночам я видела окровавленные тела детей или ко мне тянули руки мертвецы и хватали за ноги, пытаясь утянуть под землю и разорвать на части. Они открывали рты и шипели, что это мой отец их всех убил. Говорят, человек не может жить под грузом своих преступлений, но Ахмед Нармузинов чувствовал себя превосходно, а сломалась именно я. Меня раздавило осознанием, что я его плоть и кровь. Никто и ничто это не изменит. Я себя презирала за это так же сильно, как и его.