Саид не был так силен на тот момент и не имел необходимых связей, но, в конце-концов, помог Ирине скрыться. Не знаю, что между ними было на самом деле: секс или какие-то чувства, потому что я так и не понял, каким образом Ирина попала в дом Ахмеда и почему ее держали там насильно, но мог предположить, что Бакит уже тогда занимался работорговлей. Поставлял своему братцу игрушки бесправные и годные для любой нужды.
На бесстрастном лице Саида я не видел ни одной эмоции, когда он мне рассказывал, кто такая Ирина и кем она была для Ахмеда. Самым парадоксальным было то, что он и сам верил в отцовство брата, ведь мать Лексы была его любовницей (хотя Саид употребил совсем другое слово), долгое время работала в его доме. Ирина побоялась признаться, думая о том, что Саид, которому не нравилось такое обращение с женщиной, не рассчитав силы, пойдет против Ахмеда, и тот, узнав правду, уничтожит и ее, и его, и их дочь. Она таким образом хотела защитить малышку. Она верила, и не напрасно, что даже такой монстр и ублюдок, как Ахмед Нармузинов, все же не посмеет причинить вред собственной дочери. И ее можно было понять, она слишком хорошо изучила этого больного на голову маньяка, чтобы предугадать его действия и реакции. Нет, у него не было за душой ничего святого. Но были какие-то свои больные принципы и фанатичные идеалы. Притом в семье Нармузиновых не рождались дети. Александра была единственным ребенком. И когда после неоднократных разговоров Ирины я сложил все воедино, то понял, что рано или поздно для каждого приходит время истины. И, как ни странно, после того, как она призналась мне во всем — чужому, по сути, человеку, то пошла на поправку. Наша память, как невидимый палач, решает, в какой момент пощадить нас, а в какой уничтожить. Груз вины и дикого страха сковали ее кандалами мнимого безумия, блокируя то, что разрушало ее душу. И когда она смогла наконец-то сбросить эту тяжелую ношу, даже выражение ее лица изменилось, плечи распрямились, и она заплакала. Не истерически, не навзрыд, а так тихо, отчаянно, с облегчением и благодарностью. Я обещал, что очень скоро она встретиться с дочерью. Что все эти годы ее мучений не были напрасными. Что сука-Ахмед гниет в земле и больше не посмеет их и пальцем тронуть. Она как-то, слегка смущаясь, спросила, как живет Саид сейчас, близок ли он с Сашей, и я успокоил ее, сказав, что он стал ее ангелом-хранителем рядом с тем чудовищем, с которым находилась ее дочь. Пусть это было правдой с очень большой натяжкой, но это именно то, что нужно было сказать сейчас. Я ни на секунду не забывал, что говорю с очень больным человеком, пережившим самое жуткое насилие и страшные лишения в течение многих лет. Думаю, она хотела знать и о его личной жизни… но всему свое время. Это те материи, в которые посторонним вход воспрещен, и я понятия не имел, чем дышит настоящий отец Александры. Более сдержанного и замкнутого человека я раньше не встречал.
Мы с Александрой ехали в машине на заднем сиденье, и я глаз не спускал с сына и моей девочки. Ни на секунду отпустить ее не мог, так, словно стоит мне только моргнуть — и их здесь не будет. На сына смотрел и прислушивался к спокойному дыханию.
— С ним точно все в порядке? Может, разбудишь?
— О Боже, Андрей — засмеялась впервые так искренне и легко, — зачем? Ты знаешь, что когда ребенок спит — это золотое время для его родителей?
Так умно рассуждает, такая юная… не верится, что у нашей бешеной страсти такие серьезные и сводящие с ума последствия. Сын. Мать вашу. У меня есть сын. Савелий Андреевич Воронов. Это охрененно звучит.
— Я не знаю. Иногда мне кажется, что он лежит как-то слишком спокойно и мне это не нравится… Обвила за шею руками и на ухо шепнула:
— Дурачок мой… он просто спит… спокойно и сладко, потому что мама и папа рядом.
И тут я вдруг почувствовал кожей что-то горячее — она расплакалась. И у самого глубоко в груди закололо.
— Не плачь, пожалуйста. Теперь мама и папа всегда будут с ним рядом…
— Это от счастья, Андрей. Боже, как же я мечтала услышать эти слова. Как часто, когда пела ему колыбельную, валясь с ног, я представляла, что ты стоишь позади и вот-вот прикоснешься, обнимешь за плечи и на руки подхватишь, чтобы уложить на кровать…
Мне каждое ее слово, как ножом по сердцу. Бедная моя, маленькая моя девочка. Никогда не прощу себе этого, этих чертовых месяцев вдали от меня, ее бессонных ночей, в которые она по частям умирала, но собирала себя заново ради нашего сына.
— Я люблю тебя…
Это впервые, когда я произнес эти слова. Никогда раньше не говорил, и об этом жалел не меньше. Как часто мы не успеваем сказать людям главное, думая, что успеем, что еще не время, забывая, что каждое произнесенное наше слово в какой-то момент окажется последним.
Она замерла… сидела несколько секунд, не шевелясь, а потом обхватила ладонями мое лицо и долго-долго в глаза смотрела, чтобы потом прикоснуться к моим губам своими и, едва касаясь, сказать:
— И я люблю. Так люблю, что мне страшно…
Черт. Что же меня сейчас словно наизнанку выворачивает. Не могу сидеть вот так спокойно, хочется остановить чертову машину и выйти из нее, вдохнуть воздух полной грудью, и целовать ее до исступления.
— Больше никаких страшно… Люблю тебя…
— Скажи еще раз… потому что мне кажется, что это сон.
— Люблю… Как одержимый люблю… И это не сон…
— Я ведь оплакивала тебя до самой нашей встречи, жить не могла нормально, понимаешь? Почему так поступил со мной? Знал, что сейчас любые слова прозвучат глупо и жалко, как дурацкое оправдание, которое не выдерживает никакой критики.
— Тебя не должно было быть там… Никто не должен был попасть туда, кроме… Нам пришлось лгать, любимая… — Но как все произошло? Ведь тебя видели… там. И кто этот человек, которого?..
Как же все-таки паршиво от этих ее вопросов. Я знал, что моя девочка не питает иллюзий на мой счет, но рассказывать о том, что я без тени сомнений подставил под пулю другого человека, пусть даже я ни на секунду не жалел об этом, не хотелось. Она и так настрадалась.
Это Фиму расстреляли тогда в центре города. Я не убил его тогда, как будто чувствовал, что пригодится. И когда он пришел ко мне с ребенком на руках, корчась от ломки и умоляя, чтоб денег ему дал… я мальчика забрал и сказал, что сам о нем позабочусь. Что конченому наркоману ни копейки не дам, потому что скорее ребенка уморет, чем он откажется от очередной дозы. Он затаил злобу тогда, через бывших напарников с людьми Ахмеда связался, поэтому и сорвалась тогда вся наша затея, когда Александра к заправке не приехала.
Только Фима в последствии, как оказалось, и правда к ребенку этому привязан, готов был на все ради того, чтобы его вернули. Я пообещал… знал, что лгу, но пообещал, что отдам. Хотел запустить пулю в лоб твари, только подумал, что должников лучше держать в живых. Некоторое время. Особенно если в твоих руках крючок, на котором тот плотно сидит.
И когда мы с Максом и Изгоем думали, как использовать ту информацию, которая у нас оказалась, то мне сразу Фима на ум пришел. Собаке собачья смерть. А мальчик? Пока что он побудет в больнице, пока я не выясню кое-что весьма и весьма важное… Просто не время пока. И вот, в очередной раз, когда Фима умолял дать увидеть племянника хотя бы одним глазком, я сказал, что согласен, но только после выполнения одного задания. Тот согласился, не задавая лишних вопросов.
Ему заранее даже такую же татуировку набили, как у меня на руке была — для формальности. Для протоколов опознания и экспертиз всяких. Понятно, что все, кто был вовлечен в это дело — прекрасно знали об этой спланированной мистификации. И именно об этом мы и толковали тогда с генералом ФСБ. Чтобы похоронили без шума, никаких СМИ, усиленная охрана и ограниченный список "гостей". Фиму приодели… Одежда, обувь, темные очки… Я зашел тогда в задние бизнес-центра и сразу же вышел… Только это был не я… Шагал, делая вид, что забыл что-то в машине. Это заняло секунд десять. Фиму сразу же сняли тогда. Расшибли голову всмятку, и вторым выстрелом в лицо. Это, можно сказать, везением было. Когда тело есть, дело есть, а лица нет… Черный юмор, но уж как есть.
Мы ведь об этом покушении знали все до мельчайших деталей. Настю взяли тогда и держали под присмотром все эти дни — чтобы ублюдки, с которым она тогда общалась, не заподозрили ничего. Так и узнали о том, что они планируют…
А потом Настя так глупо и бездумно ушла "уйти из жизни"…
Но что поделать, это ведь "ее выбор"…
— Когда-нибудь мы поговорим об этом. Ведь главное, что все так, как есть, а не иначе, правда?
— Да, Андрей… Было бы иначе — я бы дышать перестала.
Понимаешь?
— Никаких если бы… С нас довольно.
— Твое слово — закон? — и смотрит на меня безумно нежным взглядом, а я чувствую, что, как и я, не хочет даже на мгновение из вида меня потерять.
— Ты всегда была умницей, Александра…
— Твоей умницей, Андрей… но законы все же надо пересмотреть и внести поправки.
И мы внесли… Вернее, внесла она. Александра сказала, что не хочет выходить замуж в белом платье. Потому что не хочет, чтобы ни у меня, ни у нее возникло дежавю, потому что этот день — только наш. Что не позволит никому и ничему его испортить. Ни одной мелочи. Ни одному воспоминанию. Ни одному слову или взгляду. Что все эти мелочи вроде белого платья, миллиона цветов, фаты на несколько метров давно потеряли для нее ценность. Она должна была получить все это, только при этом выть хотелось от боли и руки на себя наложить. А для нее главное — что со мной. Что страшно ей сейчас кричать о своем счастье. Что боится спугнуть. Сглазить. Вызвать зависть каких-то страшных богов, которые послали нам столько испытаний. Не хотела пафосных клятв, звучащих под звуки храмового органа и внимания чужих людей, которые, как падальщики, набрасываются на чужое грязное белье. Мы расписались на территории нашего дома, разделив свое счастье только с самыми близкими. Во время церемонии она смотрела на меня глазами, в которых смешалось счастье вперемешку со слезами. В них было столько всего — благодарности, счастья, волнения, любви, но самое главное, что в них больше не было страха.