Так добирается прощальник до самого монастыря; тут компания его останавливается у стен святой обители, а сам он кланяется собравшемуся народу на все четыре стороны, просит у всех прощения, братски обнимается с каждым и наконец подходит к воротам монастыря и стучит в них:
— Хто такий?
— Запорожець!
— Чого заради?
— Спасатися!
Тогда ворота отпираются, и прощальника впускают в обитель, а вся его веселая компания, с музыками, горилками, пивами и медами, остается у ограды монастыря. Сам же прощальник, скрывшись за стеной монастыря, снимает с себя черес с оставшимися червонцами, отдает его монахам, сбрасывает дорогое платье, надевает грубую власяницу и приступает к тяжелому, но давно желанному «спасению».
Свята брама обчинилась —
Козака впустили,
1 зное брама зачинилась,
Нав'т зачинилась Козакова..
240 _
Сокрушение «сосудов скудельничьих» (см. Отк. 2: 27), насыщение народа рыбой (символ Евхаристии) и бубликами (от которых ещё навсегда остается дырка), насмешка над главным адским атрибутом (дегтем) и тому подобное предельно обнажали антиномию жизни сичевого рыцаря в момент её наивысшего напряжения — принятия «равноангельского чина» — бесповоротного личного разрыва с миром людей. Другим средством преодоления двойственности была славная смерть на войне.
Отслеживание перипетий монашеского пути бывших запорожцев, таких, например, как есаул Дорош, казак Семен Коваль, требует слишком много места, хотя, безусловно, его достойно. Трудно удержаться, правда, чтобы не провести весьма красноречивую параллель. Пустынники, удалявшиеся в необжитые места Афона, назывались, подобно запорожцам, «сиромахами». Они не были приписаны ни к какой обители, добровольно влача нищенское существование. Святогорское сиромашество было своего рода иноческой вольницей, альтернативной по отношению к жесткой олигархичности кинота1. Постепенно смысл этого подвига все более утрачивался как для монахов-келиотов, считавших сиромахов обыкновенными тунеядцами, так и для самих пустынников, не проявлявших себя уже ничем замечательным, кроме дикого поглощения пищи во время трапезы, когда они собирались на престольный праздник какого-нибудь афонского монастыря. Близка этому оказалась и инволюция запорожской сиромы: от бедного рыцарства, сознательно расточающего отнятое у супостата богатство во имя обета нестяжания, к голоте, которая не прочь осесть на земле, но, в силу разных обстоятельств, не может себе этого позволить. Здесь суть пертурбаций, постигших сичевое казачество за последний период его существования с 1734 по 1775 год.
Падение или отступление?
Анализируя причины гибели Сичи, историки чаще всего останавливались на силовом устранении ордена, как это провозглашено в манифесте Екатерины II: «За оскорбление Нашего Императорского
Орган монашеского самоуправления на Святой горе Афон (греч.).
Величества чрез поступки и дерзновение, оказанные от сих Козаков в неповиновении Нашим Высочайшим повелениям». Писали, что Войско утратило значение ближайшего к Крыму форпоста, что «крепостники» стремились овладеть плодородным краем и подчинить себе «трудовое казачество», потушить очаг народной борьбы. Попутно отмечались хозяйственный рост Запорожья, более быстрый, чем в центральных районах России, развитие капиталистических отношений. Исследователи-«экономисты» отказывались признать существование строгих этических принципов, на которых было основано устройство низового товарищества. Поэтому изменение внутренней структуры Сичи с её разрушением не связывалось.
Процесс, закончившийся падением Сичи, можно было бы обозначить как отступление от пути, постепенное удаление от первоначально постулированной оппозиции окружающему миру в сторону экономического, социального и религиозно-нравственного поглощения им. Этот процесс внутри Войска протекал на фоне всеевропейской редукции иерархии Средневековья, нарастающего выхолащивания православной традиции в России. Напомним, что к XVIII веку относятся отмена чина патриарха, прекращение летописания109, насильственное сокращение числа монашествующих, борьба государства со всем, что выступает за рамки табельной церковности, включая юродивых, нищих, целителей, старцев, прорицателей и прочих авторитетов духа, ставших таковыми без санкции клерикальной бюрократии.
Совершая набеги на соседей, уводя из плена «ясырь», увозя драгоценности и золото из господских домов, ограничивая амбиции держав-конкурентов, показывая пример бескорыстия, небрежения о тлене, Кош руководствовался не голым грабительским интересом, а осуществлял евангельскую потребность в войне против всех и вся, что только может ограничивать свободу христиан — свободу как принцип. «Истина сделает вас свободными» (Ин. 8: 32); «где Дух Господень, там свобода» (2 Кор. 3: 17). Это было настоящее сраже-
Хоругвь с двумя фестонами.
Самарский курень Запорожской Сичи. 1772
ние с бездушной цифирью, подменившей одухотворенную традицию, «против мироправителей тьмы века сего» (Еф. 6: 2).
Для современного человека, привыкшего рассматривать веру со стороны религиозности, не учитывая метафизических принципов, лежащих в её основе, дальнейшее рассуждение может показаться странным. Тем не менее следует сказать со всей определенностью, что именно отстаивание беспредельной дарованной Христом Спасителем внутренней и внешней свободы являлось главной функцией Запорожской Сичи, как православного рыцарского ордена. Хотя большинство сичевиков и являлось выходцами из Украины, а потом оказалось в подданстве у Московского царя, воевали они не за какое-то конкретное государство, а за чистоту упования Церкви, проповедуя не словом, а ратным подвигом наступление Божьего Царства, водворившегося в их душах.
Однако как раз в последний период — Новой Сичи — запорожское казачество шаг за шагом утратило предпосылки, необходимые для манифестации возвышенных истин. Вернувшись из Крыма, казаки получили угодья не на «Божьей земле», как раньше, а на размеренной геодезическим циркулем территории Российской империи. Войско воспринималось всеми уже как составная, хоть и автономная, часть государственной армии. Теперь Кош не имел права предпринимать военных действий в соседних, и тем более в российских, владениях без санкции правительства.
Подчинившись державным интересам на внешнеполитическом уровне, низовое рыцарство быстро теряло свой эффективный инициа-тический опыт, который приобретался преимущественно на войне. Консолидируясь, запорожская старшина превращалась в класс землевладельцев и работодателей (к чему подталкивала её и государственная политика). Иного выхода просто не было. Массовое показа-
ченье 1640—1650-х годов, когда «усе, що живо, подалося в козацтво», переросло в устойчивую тенденцию прихода на Запорожье людей, искавших не реализации своего воинского призвания, а более легких условий труда, материального благополучия.
Увеличилось не только количество женатых казаков, но и подотчетных Войску крестьян («посполитых»), которые зачастую, пробыв на Низу небольшой отрезок времени, возвращались домой и с помощью кошевого аттестата избавлялись от несения повинностей. Оседая в Запорожье, слободские жители охотно нанимали работников и сами сдавались внаем. Крупный запорожский зимовник получал все более отчетливые черты помещичьего хозяйства. Переход из посполитых в казаки (семейные, разумеется) формально не был ограничен ничем. Желая распространения на себя казачьих прав, богатые посполитые нередко вступали в Кош. Бывало и наоборот: разорившись и потеряв способность нести службу за собственный счет, казаки переходили в посполитые.
Предпринимались попытки найти выход из создавшегося тупика, которые, правда, не имели долговременного успеха, ибо вели в конечном счете либо к противоречию с вольностями ордена, либо к столкновению с законами империи. Опираясь на традицию чумацкой валки — оружейно-промыслового извоза, давно существовавшего в Войске, — Сичь неуклонно превращалась из республики воинов в республику купцов. Рыболовство, земледелие, садоводство, скотоводство, пчеловодство, различные виды ремесел из занятий редкостных и маловажных для казацкой вольницы перерастали в наиболее престижные виды деятельности. Спрос на продукты запорожского хозяйства во второй половине XVIII века в центральных областях страны и в Крыму поднялся очень высоко.
Самое забавное, что метаморфозы, постигшие Войско, были богословски истолкованы, иконографически закреплены. Так, в Самарском Пустынно-Николаевском монастыре находилась икона Вседержителя с идиллией мирного труда запорожцев, вписанной в яблоко державы в руке Спаса. На нем виден лес, посреди леса озеро, из озера протянута речка, через речку переброшен мостик. Наряду со всем этим изображены три фигуры запорожцев, из коих один стоит у моста и удит
рыбу, другой целится из камышей в плавающих по реке уток, а третий сидит у казанка, повешенного на треножнике, и варит какую-то пищу. Около запорожцев стоит чумацкий воз — «мажа», а на воде качается одномачтовая казацкая чайка. Мысль художника очевидна: Бог любит запорожцев, покровительствуя всем их занятиям, оттого и держит на своей длани.
Рос объем торговых операций внутри Сичи. Увеличивалось количество постоялых дворов и питейных заведений. В Самарской паланке к 1768 году таких заведений насчитывалось в общей сложности девяносто семь. Из них 41-м владели неженатые казаки, 52-мя — женатые, четырьмя — посполитые. Старшина, богатые казаки не брезговали ростовщичеством. Институт молодиков, состоявших ранее оруженосцами при опытных товарищах, выродился то ли в школу передового хозяйствования — для способных, карабкавшихся по служебной лестнице, то ли в армию «наймитов». Подчас непосильным испытанием служил порядок работы «без найму», что означало службу «при козаках безденежно, за самую только харчь».