— Когда кончите? — спрашивает Балабилку.
— Сам не ведаю… Видно, к царице на показ бес узор отнес да и потерял во дворце. Подметало поднял, в ящик бросил. Бес, видать, копается в царском мусоре — вот уж, наверно, чего-чего он только не узнал о царице!
— Это ты про какую царицу?
— Вестимо, про мусорную…
Только скатерть со стана сняли, царские гонцы — к хозяину. И глянуть как следует не дали. Сами глянули второпях. Скатерть — красоты удивительной. Под стражей повезли царице.
Балабилка над той скатертью натрудил глаза. Больше недели над чугуном сидел — лечил картофельным паром. Помогло.
А скатертник-хозяин все ждет, какую же пришлет царица награду на сей раз. Прежде-то баловала царица купца.
Идет он раз по канавке от котельной, где товар на выварку в щадрике 36 кипятили на голом огне. По канаве — грязная вода, краски. Видит — в грязи листок с узором. Остановился купец, поднял узор: «Как он в канаву попал?» Слова никому не сказал об этом, убрал узор.
«Вот когда бес узор подкинул!»
Сомненье взяло купца. Не сами ли ткачи картинку с царицей бросили в грязь?
Как раз подвернулся фабричный палач Медянкин, он треххвостой-то плетью на дворе рабочих стегал, когда купец приказывал. Жадный, завистливый и злой человечишко был этот Медянкин. Он и шепчет купцу:
— Ткачи не скатерть, а горе на твою голову соткали. Слух такой идет по мануфактуре.
Купец испугался, велел Балабилку с друзьями посадить в каменный сарай, где лен хранили.
Ночью их схватили — и в амбар за железную дверь.
А той порой в царском дворце столы накрываются, графья, вельможи в золотых нарядах ко дворцу съезжаются, заморские гости — туда же.
Фрейлины и служанки на царицу духами прышут, в парик ее рядят, кисейное белое платье надевают шириной с рыболовную сеть.
Музыка во все дудки и рога грянула.
Вин, закусок, сладостей да пряностей — воза!
Все камчатное дорогое белье вынули из царских сундуков ради такого пированья. Слуги в золотых рубахах, в белых чулках, в перчатках по самые локти, с подносами так и летают. Полы-то все зеркальные, всего тебя видно вверх тормашками. Вон как у них было! Не то что, скажем, в спальном бараке на мануфактуре у купца. Салфеток, скатертей, особенно ярославских, у царицы больше, чем во всем царстве.
Дворецкий-вертихвост спрашивает царицу:
— Какую, ваше императричество, скатерть прикажете на большой стол накинуть?
— Самую лучшую, что вчера привезли от купца ярославского.
Как накрыли царский стол ярославской скатертью с лазоревым узором, вдвое краше в царской палате стало. Вся шатия-братия: вельможи, министры, заморские гости, все в крестах да лентах, — обступила стол. Близко без царицы не подходят, ее ждут. Много у нас диковинных диковин ткали, такую же — в первый раз. Один заморский гость и говорит:
— Я бы за этакую вещь никакого капиталу не пожалел.
На разные лады скатерть расхваливают. Молодым кралям — и тем теперь не до плясок. Только и слышно:
— Ах, что за скатерть!
— Первое удовольствие!
— Бог знает, кто ее и ткал!
Выплывает из золотых дверей царица, впрямь — что бочка кисейная, подол-то на полверсты за ней несут. Блюдолизы придворные — в дугу, им уже не до скатерти. Царица кому кивок, а кому и того нет.
Издали заметила царица новую скатерть, так вся и воспылала:
— Что за узоры! Какая прелесть!
Вблизи-то скатерть еще лучше.
Подошла царица к столу, оперлась пальцами о скатерть — и онемела. Стоит, словно статуя каменная, глаза оловянными стали, да вдруг как взвоет на весь дворец:
— А-а-а-а! — словно ее режут.
Вельможи, придворные да гости заморские глаза выпучили; не свихнулось ли ее императричество? А она — хлоп в обморок. Тут фрейлины ее подхватили. Шум, гам, переполох. Царицу водой отливают. А она, чуть только очухалась, всех распихала, растолкала — да к столу. Свирепой тигрой на скатерть кинулась, стащила ее со стола, всю посуду драгоценную, весь хрусталь перебила, давай скатерть ногами топтать.
Вельможам приказывает:
— Сжечь! Изрубить! На бумагу перемолоть! Все ярославские скатерти, салфетки — все на бумагу! На той бумаге я указы напишу, с супостатов кожу спущу! Тем, кто выткал на скатерти Емельку Пугачева, головы отрублю! Найти, поймать, схватить, перед мои очи доставить!
Слуги начали скатерти со всех столов срывать. Да той же ночью и скатерти, и салфетки, и все камчатное белье дорогое — на воза и на фабрику; все начисто перемололи на бумагу, все поизничтожили. Сколько старанья ткачей было погублено! Что царским дармоедам бессонные ночи тружеников!
Забегали, засновали гонцы, к коням кинулись. Ночь-полночь — в Ярославль на мануфактуру гонят.
Камешки стреляют из-под копыт, пыль столбом за гонцами.
Балабилкино сердце чует: просиди они еще сутки в каменном амбаре — и пропали. Не помилует царица, прикажет головы отрубить.
Не спится и купцу в эту ночь. Чумным волком шляется он около мануфактуры.
Вынул Балабилка дареное полотенце, прошептал:
Раскатися, полотно,
Встань, высокое окно!
Вот и окно появилось в каменной стене. Бросил он полотенце за окно — белый полотняный мосток повис в воздухе. Полотно колышется, чей-то голос приветливый с берега слышится:
Полезай, парень, в окно,
Не сорвется полотно!
И пошагали ткачи один за другим по этому мостику. Мостик как раз над головой у купца. Купец заметил воздушных пешеходов, заорал как полоумный, кинулся за ткачами.
А они поверху идут да насмешки над купцом и царицей откалывают. У берега сошли с мостика. В траве — камешек-светляк, Балабилка метнул камушек в воду, он ударился о хрустальную дверь. Зыбко волна отхлынула от берега, хрустальная дверь отворилась… Видит купец: вышли парни из-под воды на том берегу.
Прибежал он к себе, всех сторожей взбулгачил:
— Ткачи убежали! Поверху! По воздуху! Сам видел, как они надо мной по мосту шагали.
Народ дивится — никакого моста в воздухе нет. Шепчутся меж собой: «А купец-то наш, пожалуй, от алчности рехнулся».
Слышно — по большому тракту стучат копыта. Уж не царские ли посланцы? Так и есть. Они…
Гонцы прискакали на мануфактуру. Хозяин ни жив ни мертв. С него от перепугу штаны нанковые сваливаются.
В амбаре на пороге, под красным кирпичиком, нашли гонцы письмецо. Вот что, брат ты мой, было в нем написано:
«Прощайте, хозяин-каин и царица-медяница!
В гости нас в скором времени ожидайте. На судьбу свою не ропщу, твою фабрику, придет час, по ветру пущу. Пошли мы свое счастье искать. Нам с царями дружить не с руки. Не вхожи мы в тот высокий дом, случится — и в него взойдем. Теперь и вы повидали Емельяна Ивановича. А мы с ним и за ручку здоровались. Ради него и ночей не спали на погибельной мануфактуре. Ну да ладно. По воле мы шибко соскучились.
Белый лебедь
На блюде не был,
Никем не рушен,
А всяк его кушал!
А мы и поболе прочих этого лебедя знавали.
Ткач — скатертный начальник Балабилка, крестьянский сын».
Сгребли гонцы с хозяина золотой пудовичок отступного, заступительного и повезли Балабилкин манифест царице.
Вниз да по матушке по Волге да по шелковым зеленым лугам, что раскинулись, как скатерти, идут день, идут ночь пятеро товарищей: Балабилка, Мартьян, Гусь, Беляй и Грош. Идут да свое счастье гукают:
— Эй, Волга, до счастья нам идти долго или не долго?
А с крутого красного берега, из-за лысых гор Жигулевских, кто-то радует их раскатисто:
— Недо-ол-го-о-о-о!
И дорога не камушком-дикарьком, а травой-муравой стелется им под ноги.
Не унывают Балабилка и его товарищи, голов не вешают.
Да как же с Балабилкой и унывать-то!
Впереди он идет, руками размахивает, приговаривает:
— Сапоги дорогу знают, только ноги подвигай!
Серебряная пряжа
На одной фабрике нашей — сказывают, у Грачева — такая история в старое время приключилась.
Хозяин больно скопидомен был. Карман толстый имел, а одевался вроде конторщика; когда же на фабрику приходил, так и того хуже: все хотел показать рабочим, что он-де, божья сирота, последние штаны протер, за столом в белой конторе сидючи.
Разве что в гостишки к кому соберется — ну, тогда приоденется получше. Сидит на пиру, пьет-ест, а сам все больше на одежду свою глядит — как бы не облить, не вымарать, папироской не прожечь.
Отец у него когда-то горшечником был, ситец доской набивал, на Кокуе 37 с лотка базарил. С лотка у них все и зачалось. Ну, а сын воротилой стал.
Отец ему и рассказал, что когда-то у ткачей, в старое время, была серебряная нитка. Ну раз серебряная, то и дорогая. Да затеряли люди эту нитку, ищут уж сколько лет, найти не могут. Объявится счастливчик, нападет на след, завладеет этой ниткой — озолотится. Хозяин-то спал и видел эту нитку. Слышал он, что секрет этой нитки хранится у какой-то белой зверюшки — то ли у горностайки, то ли еще у какой.
Раз как-то утром хозяин, знать, не на ту ногу встал, весь день ходил по фабрике злой, на народ не глядел, все у него дураки да лентяи нерадивые. К кому ни подойдет, посмотрит на сделанное, только и скажет:
— Работать как следует не хотите, метлой вас гнать с фабрики, дармоедов!
Ткачихи, которые с уроком справились, домой собираются, платки завязывают, пыль с себя метелкой обивают.
Глядит хозяин на сотканное: у одной готовый кусок возьмет, у другой повертит, со всех сторон смотрит, не знает, к чему бы придраться, как бы лишний пятачок сбросить или под штраф подвести. Хозяева на эти штуки мастера были.
И, как на грех, подвернулась ему под руку ткачиха Авдеевна. На плохом она станке ткала, на допотопном. Работала прилежно, любила свое дело, всю жизнь на этой фабрике промаялась, да в чем-то не угодила хозяину, и поставил он ее за старый, никудышный станок. Давно бы пора новый завести. Хозяин и сам понимал, да на новый-то надо денежки, а денежек жалко. Потому решил, что Авдеевна и на старом должна ткать сколько ей положено. А что до сил и здоровьишка ткачихи — об этом ему заботы мало.