— Сиди уж, молчал бы лучше.
Ну и молчит Иванушка. Другой раз молвит отец:
— Что вы ему выговорить не даете? Чем он хуже вас?
А те оба в один голос:
— Молчун он, простофиля, а с простофили и спрос невелик.
Отец в толк не возьмет, почему же Иван простофиля. Вроде ничего такого не приметно за ним. Только тих да уступчив. А когда примется мотать пряжу, так получше и побольше братьев сделает.
Отец нерадивых пошугивает:
— Вон как Ванек старается! А вы дремлете за работой…
Ленивым братцам такой попрек в укор, в обиду. Может, через это-то они и недолюбливали Ивана. Выбегут на лужайку под окно потешиться в бабки, Ванюшку не принимают в игру. Он за бабки, а братья кричат:
— Иди, ворона, где тебе угнаться за нами!
Вот раз сели все за станки. Иван и говорит отцу:
— Если бы я всех сильнее был, кривду бы искоренил, на всей земле правду утвердил. А если бы мне найти челнок-летунок да самотканый станок, я столько бы напрял, наткал, что всех бы одел.
Братья захихикали:
— Чего он захотел!.. Да с твоей ли головой думать про такое, мечтать? Сиди уж лучше… Мы вот думаем, как бы нам самим нарядиться…
Как-то раз Вахрамей понес тканье на торжок. Продал да и купил Ванюшке шапку меховую с красным околышем. Увидел Корнюшка обновку, начал крутиться волчком около отца:
— Тятька, подари мне эту шапку! Я полотна зимой настить понесу, а Ваньке все равно ходить некуда, он дома-то и без шапки хорош. Я ему свою отдам.
К слову молвить, какая уж она, Корнейкина шапка? Ношена, ношена, перелицована да и за сундук брошена. Отец не знает, которого же из них уважить новой шапкой. Корнейка, правда, ходит с отцом полотна расстилать по снегу.
Пораздумал отец, спрашивает:
— Тебе, Ванек, или ему?
— Кому хочешь, папаня, — отвечает Иван.
— Знамо, мне! — кричит Корнейка, подпрыгивает.
Так и уступил родитель шапку с красным околышем Корнюшке.
Отлучился отец из избы. Корнейка сучит пряжу, сам озорует, язык кажет Ванюшке: что, мол, ловко я тебя обыграл? И в моей рваной шапчонке пофорсишь. Ты ведь все равно простофиля, а с простофили и спрос невелик.
Однажды пошел Ванюшка погулять. Дело-то к весне уж. На березах под окнами грачи гнезда вьют. Пульнул Ваня рваную шапчонку на березку; застряла она в сучьях рядом: вот тебе, грач, и гнездо готово, не трудись — хозяином садись.
В этот час, как на грех, Корнейка глянул в окно:
— Тятя, тятя, посмотри, что наш простофиля наделал!
Ванюшка входит в избу без шапки.
— Где у тебя шапка? — отец к нему.
— На березе.
— Как она туда залетела?
— Грач летел, крылом поддел.
— А ты бы его палкой, — подсказывает Корней.
— Палка-то в лесу, скоро ли ее принесу? Я лучше без шапки похожу.
— Простофиля ты и есть простофиля! Палок вон сколько под окном валяется. Уж и на это ума не хватило? — поучает его Корней.
Но, сколько ни заставляли братья, так и не пошел Иван доставать шапку с березы.
Послал отец Корнейку на березу. А уговор-то такой был, когда отец Корнею отдавал новую шапку, наказывал: с чьей головы она в грязь упадет — больше тот ей не хозяин.
Карабкается Корней на дерево, досадует на брата: «Ворона ты и есть ворона…» Только бы шапку снять с сучка!
Ванюшка как крикнет:
— Около солнца — золотое веретенце! Чур, мое!
Корнейка вмиг смекнул: «Ни за что не уступлю золотое веретенце». Запрокинул голову, чтобы глянуть на солнце, шапка новая и свалилась в лужицу. Ванюшка-то шапчонку новую схватил и — себе на голову.
— Сама шапка просится к тебе. Носи, так тому и быть, — решил отец.
Пришлось Корнею нарядиться в свою рваную шапчонку. Не смейся над другими раньше времени!
В другой раз Вахрамей приносит с базара тулупчик с беличьим воротником. У Филипки с Корнейкой хотя и по плохой шубенке, но было, а меньшему вовсе не во что одеться.
Не успел отец вынуть тулупчик из мешка, Филипка бросился к нему со всех ног:
— Тятя, мне тулуп! Тятя, мне!
— Нет, Ванятке надо бы…
Но разве Филипку уговоришь! Тулупчик-то шибко полюбился ему.
— Я уступлю Ванюшке свой поношенный. У меня одежка не хуже, да вырос я из нее. А Ванятке в самый раз. Мне зимой за пряжей в контору бегать не в чем.
— Кому, Ванятка, отдать — тебе или ему? — спрашивает отец.
— Кому отдашь, тому и носить, — отзывается Иван, а сам пряжу сучит, будто его и не касается.
Решил отец: «Уважу Филипку, коли Ваня не против».
— Все вы сыновья мне, но посмотрю, в какой у тебя тулуп будет цене. Недооценишь его — после себя ругай; переоценишь — тоже больше этот тулуп не наденешь…
И подает тулупчик Филипке.
Завладел Филипка одежиной — рад; ловко, мол, обыграл Ванюшку-простачка. Еще насмехается над братом. Швырнул Иванке на печку свой зипунишко-обносок, а на нем и живого-то места не сыщешь: заплатка на заплате сидит, третья потесниться просит.
— На, донашивай, я не в тебя жадный. Ты и такого-то зипуна не стоишь.
А жили они бедным-бедно — пожалуй, хуже-то ихнего никто и не жил. Лачуга разваленная, крыша над сенцами как решето. Соткут, понесут в контору — получка вся на пряжу да на хлеб уходит.
По весне простудился Вахрамей, занедужил. Лежит в сенцах за дверью на соломе, под халатом. А на улице — дождь, сквозь худую крышу каплет прямо на хворого отца.
Кличет отец Корнея: «Сходил бы да залатал дыру надо мной». Корнейка кое-как сунул в дыру горсть соломы. Все равно льет. Отец только головой потряс; посылает Филипку. Филипка тоже кое-как бросил дощечку над дырой и скорее колобком с крыши.
Еще пуще льет дождь. Покряхтел отец, перекатился на другой бок и говорит Корнейке с Филипкой:
— Что же вы крышу-то плохо починили?
— Да нечем, тятя. Мы и рады бы, а Ванька-то нам не помог — с земли глядел да все ворон ловил. Вон какой беззаботник!
Вдруг капать над хворым перестало. А дождь шумит вовсю. Оба брата пустились перед отцом на похвальбу, один перед другим:
— Это я соломкой зашвырял, вот и не течет больше!
— И вовсе не ты, это я дощечкой загородил!
— Ну спасибо, спасибо вам, — говорит родитель, а сам хмурится.
Тут и бежит в сенцы Иванка в холщовой, в ольховом корье крашенной рубашонке; в сто струек вода с него льет, а зипунишки на нем и вовсе нет.
— Где зипунишко, ротозей, куда ты его дел? Или мальчишки выманили у простофили? — расходился Филипка.
— Коли ловок — посвищи, коли зорок — поищи, — ухмыльнулся Иванушка; сам прыг на печку и полеживает за трубой.
— У него ума хватит… Чай, одежину опять грачам подарил?
Филипка выскочил с крыльца, а дождь так и сучит свою пряжу в тысячи нитей с неба до земли. Покрутился Филипка около избы. И вот несется со всех ног с жалобой:
— Тятя, тятя, кто бы это видел, кто бы это слышал! Над нашей-то крышей вторая крыша, чуть повыше. Моим старым зипуном прореха над застрехой прикрыта. Это Ванька-простофиля сделал!
Отец к последышу:
— Что же ты, Ванек, одежду не ценишь? Хоть она какая-никакая, но денег стоит.
А меньшой отвечает:
— Зипун-то я наживу, были бы руки да здоровье, а отца — никогда. Ради тебя, тятенька…
Пришлось Филипке в свой старый зипун нарядиться: новый-то тулупчик отец, как выздоровел, Иванке отдал за заботу, за смекалку.
Потащил Вахрамей на спине коробьё на торженец. Купил для своих сыновей не дорого, не дешево обновку за полрублевку — козловые сапожки со скрипом.
Принес их в избу, подметкой о подметку стукнул:
— Как, Ванек, хороши ли?
Иванушка отложил катушку с пряжей, поклонился отцу:
— Спасибо, тятя, за обновку! Теперь я еще лучше работать стану.
У Корнея и Филиппа было по сапогам, им отец раньше купил. Ну, правда, зря не скажешь, поношены, постоптаны. Быстро стоптали — много бегали.
Подарил отец сапожки Ване и наказал:
— С нови обувку береги — дольше не убежит с ноги.
Иван прошелся по тесовым половицам, а сапоги-то новые — скрип, скрип, скрип… Умелые руки их тачали, на колодку сажали. Любо-дорого глянуть — как игрушки. Сапоги-то, видишь ты, выбраны с запасцем, на рост загадано годка на два вперед. Иван догадался — сена по горстке в носки сунул, вот ему и в самый раз обнова, по ноге.
Глаза у Корнея от зависти так и горят. Опять досадно ему: как же, у Ивана теперь сапоги новые, а у него ношеные.
Дождичек плеснул, навел под окнами лужи, грязно стало на улице, да уж и зябко: осень — старуха-побируха — под окном клюкой стучит. Посылает отец Корнея сбегать в лавку за пряжей.
— А в чем я пойду? — дуется Корней.
— В сапогах.
— Я сапоги-то ныне дегтем смазал, вон они на колышке под навесцем.
— Ну, в лаптях ступай, ноге вольготней; в сапоге нога — дворовая девица, в лапотке нога — вольная царица, — говорит родитель.
Корней пожаловался, что на лодыжках лаптями мозоли натер. Однако хоть и с ленцой, неохотно, но собирается. Пыхтит, кряхтит. Сидит на пороге, онучи заскорузлые отминает в горстях, лениво подвертывает.
Ластится он к меньшому брату, считает его простачком:
— Братец, а братец, не дашь ли ты мне сапоги всего-навсего на полчаса? Приду — отдам. Лапти малы стали, не лезут на ногу, а тебе — в самый раз. Они у меня знаешь какие! Сами ходят, все пути-дороги знают.
— Так что ж, надевай, сходи. Только, чур, назад вороти… Уговор дороже денег.
Иван подает брату сапоги со скрипом, а сам в лапотки приобулся. Отец Корнея спрашивает:
— Ты что у Иванки обувку отнял?
— Мы с ним поменялись: я ему лапти да денежку в придачу дал, — отвечает Корнюшка.
Вернулся Корней. Иванушка свое требует:
— Давай разувайся.
А тот и знать не хочет:
— Какие тебе сапоги, мы же с тобой поменялись!
Иван — к отцу:
— Тятя, чего он?
Отец журит доверчивого сына:
— Хватило ума-разума отдать сапоги, хватит ли смекалки выручить?
Корней в чужих сапогах похаживает, да еще гордится; Подметки поскрипывают, словно дразнят Иванку.