Фабрикант просит:
— Пропусти денек, приходи с артелью, товар у меня пропадает в котлах.
— Не меня проси, к Совету нашему обратись. Что Советом повелено, то мной будет сделано. А без воли Совета нет моего тебе ответа.
— Я хозяин, я власть! Захочу — живком всех забастовщиков проглочу!..
Данилыч только усмехнулся, рукой махнул и пошел, куда ему нужно.
Дулся, дулся Федька, а простой по карману бьет, прибытки из рук уходят. Решился, сам на Талку подался. Хоть не хотелось своим же рабочим кланяться, да делать больше нечего.
Прямо-то по луговине не пошел, а зашел от лесу, встал за кустом и смотрит. На лугу за городом народу видимо-невидимо. Красные флаги запретные полощутся. Пестрым-пестро. Ровно куртины цветов по лугу разбросаны. Народ — кучами вокруг вожаков. Тут оратор на ящике стоит — речь держит. Там большим табором на траве расселись, о чем-то спорят. Поодаль кто-то гармошку через колено гнет, молодец в красной рубахе запевает, другие дружно подхватывают:
Зима люта настает —
У рабочих сердце мрет,
У рабочих сердце мрет —
Жандарм с обыском идет.
Про жандарма проклятого как помянули, так еще хлеще, еще жарче загромыхала песня припевкой своей:
Эх… эх… доля моя,
Где ты водою заплыла?
Голос у запевалы не так тонок, зато звонок, знай выводит:
Появились во столице
Подозрительные лица.
Трепов, жирный генерал,
Всех жандармов собирал.
Всех жандармов собирал
И такую речь держал.
«Эй вы, синие мундиры,
Обыщите все квартиры».
Обыскали квартир триста,
Не нашли социалиста.
У курсистки под подушкой
Нашли пудры фунт с восьмушкой,
У студента под конторкой
Пузырек нашли с касторкой.
У рабочего у Гришки
Под подушкой нашли книжки.
Собрался тут весь синклит
И решили: динамит.
Динамит не динамит,
А при случае палит.
Всех больше эту песню фабричные любили. Стар и мал ее знали от начала до конца. Как услышал Гарелин про динамит, в озноб его кинуло. Вот так песня-песенка! Вышел он из-за куста, спросил:
— Кто тут власть у вас?
Афанасий, сноваль, почтенный старик с окладистой бородой, в синей рубашке, в очках с железной оправой, оглядел Федьку с головы до пяток, узнал ли, нет ли — и отвечает, усмехаясь в бороду:
— Смотря по просьбе. Тут у нас всяк свое дело правит.
— Не велика моя просьба: кучера Харлашку да кухарку Машку домой забрать, да товар из котлов вынуть — красильщик Данилыч нужен.
Сноваль показывает:
— Ступай вон к тому кусту, около березы. Там рассудят — надо послать или не надо.
Подходит фабрикант к кусту, а под кустом сидят пятеро. Народ серьезный, с виду строгий. И Данилыч тут с ними. У березки неподалеку, глядь, и Маша.
Богатей глазам не верит. Вокруг Маши ткачихи толпятся — кто жалуется, кто совета просит. Легче бы на голове он от дому до фабрики дошел, чем кухарке кланяться. Не знает, как и начать. Думал, думал да и ляпнул:
— Эй, Машка, ты, что ли, тут власть?
— Машки тут нет, здесь Марья Ивановна Челнокова, — Маша ему ответила. Сама и глядеть на него не желает.
«Фу ты, заноза какая», — помыслил Федька. Делать нечего, картуз снял да, как и должно быть, обращается:
— Марья Ивановна, я до тебя.
Узнала, о чем просит, — к Данилычу послала. Тот от дела оторвался, спрашивает:
— Что надобно, Федор Никоныч?
У фабриканта глаза на лоб полезли — неужто Данилыч и есть сама власть?
— Перво-наперво мне бы кучера Харлашку да вон кухарку Марью Ивановну домой заполучить, — просит Федька.
Нахмурился Данилыч.
— Еще что?
— А еще тебя самого с артелью бы, хоть на два дня — на фабрику. Товар в котлах пропадает.
Данилыч ему напрямик режет: нельзя, мол, просьбишку уважить, покуда фабрикант не даст Совету согласья сделать все так, как рабочие хотят.
Услышал это Гарелин, позеленел, заорать с привычки хотел, но рабочие смотрят на него, в глазах гнева море, на испитых лицах желваки по щекам похаживают. Хвост поджал, с тем же вроде смиреньем подъезжает:
— За эти два дня рассчитаю твою артель по тем расценкам, как твоя власть желает.
— Ладно, — говорит Данилыч, — посиди там, на лужайке, одумаем, ответ дадим.
Отошел Гарелин, как прибитый, рад бы, кажется, горло всем перегрызть, да зуб неймет.
Потолковали промеж себя рабочие и порешили: пойти на фабрику, а из получки забастовочную кассу пополнить.
Маша тут подходит.
— И мы с Харлампием заступим на работу, когда все заступят. Уж коли все за одного, то и один за всех.
Так хозяину и сказали.
Данилыч с артелью товар из котлов повытаскали, в дело пустили, деньги получили и себя уважили и в забастовочную кассу, что положено, отделили.
Кто грош, кто копейку несет, в один картуз бросают, а и порядочно набралось. С миру по нитке — голому рубашка. Больно уж лишний-то рубль в ту пору дорог был. Марья Ивановна за казначея правила, каждой копейке строгий учет вела. На втором месяце забастовки нестерпимо туго приходилось. Прожились, последние пожитки на картошке да на плесневелом сухаре проели. Но твердо на своем стояли. Хозяева не уступают, ткачи к станам не становятся, — нашла сила на силу.
Пришла раз ткачиха Фекла на Талку, еле на ногах стоит, одного на руках несет, двое за подол держатся, инда ветром бедную шатает. Подошла к Марье, опустилась на землю и заплакала.
— Голубка Маша, сил моих больше нету, не супротивница я мирскому делу, никогда на поклон не пошла бы к мироедам-дьяволам, да голод гонит. Посоветуй, как быть, с завтрашнего дня заступать хочу…
Помогла Маша Фекле из общей кассы. Ну, Фекла и не пошла ткать. Ни угроз губернаторских не испугались, ни на посулы хозяйские не польстились наши ткачи, голодуху вынесли, а что задумали, то сделали. По своей воле с фабрики ушли, по своей же воле и на свои места через два месяца заступили, когда хозяева расценки подняли.
Губернатор в спайке с фабрикантами тоже не дремали, расправу тишком готовили над нашим братом. Полиция за свое мерзкое дело принялась. Рабочих вожаков среди бела дня хватали, смертным боем били, в тюрьму кидали.
Данилыча и Машу пока что не трогали. Федька проходу не дает Маше. Явится на кухню, привередничает:
— Ну, ты, рабочая власть, чего щи нынче пересолила?
А прогнать Машу не хочет, нигде другой такой кухарки не сыщет.
Но вскорости и до Данилыча добрались. Заковали Данилыча в кандалы, на поселенье послали.
Как народ-то опять в бараний рог согнули, снова Федька в разгул ударился. Вот как-то раз опять заявился в полночь домой навеселе, как до спальни дошел — не помнит. Ночью проснулся и слышит — снова под спальней, в кухаркином подвале, будто что-то постукивает глухо этак. А уж к тому времени он знал, что полиция потайную партийную типографию ищет.
Пиджак накинул, засветил свечку да пьяным шагом спустился по лестнице к Машиному жилью. Встал за дверью, приложился ухом к замочной скважине, слушает. Что за стук такой? Уж не крамолу ли творят! Постой, вот он их в западне и накроет. Бросился вприпрыжку по лестнице наверх, чтобы одеться. Свеча погасла, оступился с пьяных глаз да и покатился кубарем с лестницы. На тот шум Маша дверь открыла:
— Ты что тут возишься?
— Оступился вот, спать иду.
Поняла все сразу Маша. Федька в полицию торопится, сюртук надевает, а Маша под пол весточку дает. Там сразу перестали грохать. Вылезают из-под пола трое: большевики-подпольщики. Мешок листовок с ними. Дело не шуточное. Искать начнут. Печатный станок надо спасать, шрифты. А как спасать? В карман не положишь — железо, свинец — тяжесть во какая! Типографию потерять — это все равно что языка лишиться.
Слышно, как по лестнице протопал Федька кожаными сапогами. В полицию понесся. Конспираторы наказывают:
— Во что бы то ни стало надо задержать сыча, время выгадать, чтобы типографию спасти.
Маша на улицу метнулась, да еще один с ней. А кучер Харлампий лошадь запрягает.
Бежит, бежит царев радельник узкой уличкой, ноги у пьяного заплетаются. Лунно, светло. Что такое? Впереди будто золотая нитка поперек дороги протянута. С разгона-то запутался Гарелин, споткнулся, сидит, охает, за нитку держится:
— Батюшки-светы, неужто золотая ровница? — щупает нитку, глаза огнем загорелись. — А, черт с ней и с полицией, золото дороже. Смотать эту нитку! — И принялся сматывать. Нить звенит, а не сматывается.
— Ух ты, проклятая сила.
Плетень-то вдруг как затрещит, раздался в обе стороны, и, как из-под земли, кто-то выскочил, набросил на лупоглазого аркан, и, не успел пьяный опамятоваться, подтянули его к столбу да накрепко, в десяток рядов, и привязали.
Вот и видится Федьке при луне: золотой опояской к столбу он привязан. Молитву противу страха читать начал:
— Да воскреснет бог и расточатся врази его!
Стоит ни жив ни мертв, а кричать боится. Почитай, часа два этак проторчал у столба. Светать стало, показался на улице пастух с рожком, ткачи на утреннюю смену выходят из калиток. Видит Федька: не золотой нитью, а медной проволокой к столбу он прикручен. Ткачи идут другой стороной, глядят на него, а никто не подходит. Увидал фабрикант городового да как заорет:
— Эй, любезный, пятишку золотом даю! Отвяжи меня да скорее ко мне в дом лети, у меня под полом потайная типография!
Нагрянула полиция к нему в дом, никакой типографии не нашли. Кухарка Маша спит-посыпает, Харлампий у ворот рысака чистит, ворчит:
— Тпру, стой! Федора Никоныча возишь, а к порядкам не привык. Ишь, дурень, блажит.
Под пол полезли, под полом пусто. Так и ушли не солоно хлебав царевы радельники. В управе Федьку ругают:
— Этому балбесу опять спьяну разная чертовщина померещилась.
Однако не прошло недели — пришли к Маше синие мундиры и Машу увели. А печатный станок той порой уж в другом укромном месте постукивал, свое дело большое делал, сеял доброе семя правды большевистской. Данилыча и Машу боевые друзья выручать готовились.