Bildungsroman, кульминацией которого становится частичное избавление одного из «митьков», самого Шинкарева, от пагубного пристрастия к алкоголю и искушений тщеславной юности. Однако на онтологическом уровне Шинкарева и «Митьков» прежде всего занимает дихотомия не серьезного и комического, а мужского и женского. В анекдоте о неудавшейся попытке спасения женщины «митьковский» проект идейного самоотречения выражен особенно ярко. Между рыцарским поступком и фактическим самоубийством русского моряка (самой абсолютной формой самоотрицания) существует красноречивая причинно-следственная связь: чтобы спасти женщину, «Митек» должен поступиться своей мужественностью.
Неудача в самых разных формах — на поражение может обрекаться самоотверженный порыв, миф о мужественности, юмор в трагических жизненных условиях и даже героическое начало как таковое — находится в самом сердце «митьковского» стремления к демифологизации идеологических святынь. В приложении к «Митькам» 1993 года «Весть счастливым алкоголикам» Шинкарев указывает на то, что типичный «митек» воплощает шаблонные черты русского характера, «ведь движение и было задумано как каталог основных национальных черт (можно спорить: плохих или хороших)» в зависимости от точки зрения и отношения к такой серьезной российской проблеме, как пьянство[144]. Помимо прочего, «Митьки» стремятся осмыслить расхожие представления о героизме и национальной идентичности и пересмотреть их в контексте пограничной зоны между двумя эпохами с разными культурными идеалами.
Разумеется, героическое поведение впечатляет окружающих даже в том случае, если не приносит осязаемого результата. Специально придуманный «Митьками» (главным образом Шинкаревым) жаргон, предназначенный для внутренних нужд группы, являет собой очевидный пример экзистенциального самоутверждения. Некоторые слова и морфологические особенности «митьковского» языка вошли в разговорный русский, в частности широкое употребление уменьшительных слов на «-ушка», обладающих легким феминным оттенком и образуемых от многих слов мужского и женского рода, а также имен различных деятелей искусства («ветеранушка», «паркушка победушки», «Висконтюшка», «Ван Гогушка»), глагол «оттягиваться» и бессмысленные слова-паразиты «дык», «елы-палы» и «оппаньки», используемые в качестве окказиональных эвфемизмов. Искусствовед Татьяна Шехтер особо отмечает активное стремление ленинградского андеграунда к эстетическому самоопределению, отразившееся в импровизационной и вызывающей природе соответствующего дискурса, всячески противопоставляемого обыденной логике и этикету[145]. Шинкарев приводит интересный пример использования «митьковского» арго в качестве способа закончить беседу в обход общепринятых правил, описывая вымышленный телефонный разговор Дмитрия Шагина с его другом Александром Флоренским, мужем художницы Ольги Флоренской[146]. Шагин навязчиво и бессмысленно сыплет всевозможными уменьшительно-ласкательными именами и прозвищами общих знакомых, впадая во все большее инфантильное умиление и тем сильно раздражая Флоренского. «Шурка?.. Шурочек?.. Шуреночек?» — начинает Шагин. Флоренский сообщает, что к нему пришел «Кузя» (художник Андрей Кузнецов). Шагин «с неизъяснимой нежностью к малознакомому ему Кузе» принимается вслух рассуждать: «Кузя! Кузюнчик… Кузярушка у тебя там сидит… <…> Оттягиваетесь, значит, с Кузенькой, да?» Флоренский начинает злиться, а Шагин, произвольно сменив тему разговора, ласково называет собеседника «братком» и приступает к нему с расспросами о его жене, Ольге, назойливо именуя ее «Оленькой» и «сестренкой». Флоренский в раздражении вешает трубку, а Шагин остается «глубоко удовлетворен разговором»[147]. Понять смысл этой бесплодной воображаемой беседы помогает замечание Шехтер, что «игровой, театрализованный компонент эмоциональности андеграунда развивался на основе аутсайдерской психологии и социальной фрустрации, являвшейся фоном неофициальной жизни»[148]. «Митьки» стремятся сломать механизм конвенциональной любезности, что во многом роднит их с американскими битниками и хиппи, особенно с теми, кто входил в группу «Веселые проказники» (например, Кен Кизи). Несомненно также, что «митьковский» культ мягкой субверсивности, проявляющийся в шутливом коммуникативном саботаже, вдохновлен бессмысленными речами русских юродивых, а многие черты визуального и литературного творчества группы перекликаются, пожалуй, с популярными художественными практиками петровской российской культуры.
Однако упорное именование Ольги Флоренской «сестренкой» не сводится к одному лишь шагинскому языковому анархизму. Приведенный выше наполовину вымышленный диалог показывает, что «митьковский» сленг инсценирует не столько деформацию гендера, сколько его остранение: это помогает нам заново осознать принципы функционирования гендера, которым движут желание, аффект и культурные нормы. Мультипликационный фильм «Митькимайер» (1992), за художественную сторону которого отвечали главным образом Ольга и Александр Флоренские, пестрит беспорядочным множеством шрифтов, регистров и алфавитов (например, в «зверином» фрагменте появляется титр «фазаN»), а также русских, английских и французских слов, остроумно набранных буквами разных алфавитов, зачастую в пределах одного слова, и содержащих «детские» орфографические ошибки. В нескольких случаях Флоренские вернули твердый знак из дореволюционной орфографии, который писался на конце слов после твердых согласных («тигръ»). В своем эссе о поэтике орфографии, шрифта и почерка Ольга Флоренская использует термин «девственный шрифт», желая подчеркнуть преобладание печатных букв (как если бы писал ребенок). По мнению Флоренской, это «самое интересное, чистое и незащищенное направление БШ [бытового шрифта]»[149]. Иными словами, неряшливый или неумелый почерк символизирует невинность и незащищенность. Слова Флоренской лишний раз напоминают об исследовательском интересе «Митьков» к феминизации мужской идентичности.
Размышления о взаимопроникновении гендерных архетипов внутри одной и той же личности нередко побуждали участников группы к бесстрашным экспериментам и саморефлексии. Признавая, что «митьковская» среда несвободна от «антифеминистического настроя», Шинкарев лукаво отмечает «любопытный нюанс», снимающий с группы возможные обвинения в гендерном неравенстве: «высшим сестреночным титулом после „одной ты у меня“, „любимой“ и „единственной“ является „братушка“!» «Привлекшие внимание митька и доставившие ему поверхностное удовольствие» женщины именуются «девками», тогда как «полноправных участниц движения» называют «сестренками», причем «по неизвестным причинам самое распространенное имя среди сестренок — Оленька»[150]. Остроумная иллюстрация Александра Флоренского к рассматриваемой части шинкаревской книги изображает указанную трансформацию в виде «перетасовки» половых признаков (илл. 7)[151]. Стремительные трансгендерные превращения делают из «девок» взлохмаченных «сестренок», у одной из которых вдруг появляется борода, а «митек» Филиппов («Фил») оказывается, к своему изумлению, переодет в женское платье. Полосатые платья «сестренок», в свою очередь, напоминают «митьковский» мужской костюм — тельняшку. Рисунки Флоренского демонстрируют «митьковскую» концепцию сообщества как в равной мере братства и сестринства; изображенный художником частичный трансвестизм, при котором в одежде сохраняются некоторые признаки изначального пола, напоминает об известном наблюдении Сьюзен Зонтаг, высказанном в эссе об эстетике кэмпа. Сексуальная привлекательность и яркость сексуальных образов, пишет Зонтаг, нередко усиливаются от совмещения признаков обоих полов в одном и том же человеке[152]. Неудивительно, что Шинкарев заставляет Шагина обращаться к Флоренскому «Шура» вместо «Саша», подчеркивая продуктивность уменьшительно-ласкательных форм от имен «Александр» и «Александра». Согласно разным текстам участников группы, из этого смешения гендерных ролей вытекает «полная несексуальность» «Митьков», отразившаяся в выполненных Владимиром Шинкаревым и Александром Флоренским иллюстрациях к сцене, не получившей литературного изображения: три пьяных «митька» дремлют, развалившись перед телевизором, демонстрирующим порнографическую видеозапись. Обе иллюстрации носят ироническое название «Просмотр митьками эротического фильма»[153]. Тщательно поддерживаемая «Митьками» постмодернистская позиция обнаруживает здесь свою слабость, а многообразие возможных смыслов, идентичностей и alter ego вызывает у зрителя чувство глубокой тревоги. «Митьки» стремятся к андрогинности и вместе с тем страшатся ее. Может ли мужчина одновременно быть кастратом и героем?
Впрочем, рисунок Флоренского содержит одну деталь, на которой стоит остановиться подробнее, так как она проливает дополнительный свет на эксцентричное своеобразие изображаемой в книге Шинкарева «митьковской» субкультуры. Написанное рядом с фигурой переодетого в женское платье Филиппова слово «женьщина» содержит сознательно допущенную орфографическую ошибку. В главе «Реферат по статье А. Филиппова „Митьки и сестренки“», выдержанной в пародийно-научном стиле, Шинкарев поясняет, что Филиппов не знает слова «женщина» и потому пишет его неправильно, с мягким знаком, означающим палатализацию (смягчение) предшествующего согласного. Кроме того, Шинкарев отсылает здесь к социолингвистическому факту: в 1970–1980-е смягчение твердых носовых согласных считалось признаком речевого снобизма ленинградской интеллигенции и нередко становилось предметом насмешек. Но и это еще не все: видоизменяя написание слова, Шинкарев намекает еще и на ономастическое размывание гендерных границ. Неожиданное появление мягкого знака режет глаз и заставляет перечитать написанное. Благодаря добавлению мягкого знака первый слог совпадает теперь с разговорной формой звательного падежа имени Женя («Жень!»), которое служит уменьшительной формой от имен Евгения и Евгений. В одной из последующих глав Шинкарев, выступая в роли летописца движения, излагает две разные версии явно вымышленной истории о том, как Фил привел свою невесту в студию Флоренского, чтобы представить ее старому учителю и другу. По версии Фила, пьяный Флоренский лезет «мацать» невесту, по версии же Флоренского — это Фил вваливается к нему «пьяный в жопу» в сопровождении двух «лялек», одну из которых «для смеха» представляет как свою невесту Оленьку, желая поддразнить Флоренского (чья жена носит это имя). Огорченный Флоренский пытается утешить «Оленьку», пока Фил пристает ко второй женщине. Оба рассказа начинаются с того, что Флоренский жарит себе яичницу с ветчиной, а заканчиваются тем, что взбешенный Фил хватает со стола нож и бросает во Флоренского, однако промахивается и ранит свою невесту: не насмерть, но под глазом у нее остается небольшой шрам. Обстоятельства обеих историй, входящих в мифологию движения, укрепляют распространенное среди «Митьков» осуждение сексуальности, которая, по их мнению, противоречит основополагающему для группы принципу братства. «Если бы митек относился к своим сестренкам как к сексуальным объектам, — пишет Шинкарев в другой главе, — то это неизбежно похоронило бы все движение митьков лавиной женитьб, трагедий, мордобоев…»