жена] ее уже выпила…» — отвечает бабушка[213]. Комментируя этот текст на первом веб-сайте «Митьков», журналистка Наталия Шуляховская пишет: «На этом заканчивается трагический рассказ о сексуальной травме. <…> Было в истории что-то мистическое: гости приходили, выпивали, но откуда трусы — никто не знает»[214]. Раз «митек» несексуален и спит в кровати, тесной не то что для двоих, а даже для одного взрослого, то есть лишь одна разгадка: женские трусы носила не любовница «митька», а он сам. А женой, которая допила вино и ушла, руководило отвращение к лени и трансвестизму мужа.
В этом анекдоте Шинкарев и Шагин подвергают сомнению идеалы собственной группы, признавая несовершенства своей утопии полового воздержания, напоминающей о неотолстовстве и движении шейкеров, а также невозможность совмещать пассивность с героизмом. Гротескная фигура бабушки-обвинительницы воплощает характерную для сталинизма ограниченность и ханжество, свойственное старшему поколению (Шинкарев называет это «увеличением числа отрицательных героев в лице матери»[215], пародируя юнгианскую терминологию), нетерпимому к «митьковскому» образу жизни. Нарратив сна представляет собой разыгранную драму инфантилизации и подталкивает читателей к критике искусственного советского патернализма. Странно, что бабушка, осуждающая Шагина в целом, не обвиняет его в супружеской неверности. Кроме того, отсутствует всякий намек на мучающее героя похмелье: он остроумно (пусть и в явном замешательстве) отвечает на резкие вопросы бабушки, словно эта словесная пикировка представляет собой некую игру[216]. Здесь можно наблюдать реализацию «митьковской» противоречивой алкогольной этики: алкоголизм для них — это и отвержение ложной морали, и акт, в котором идеал «разделить по-христиански» (сформулированный в первой части шинкаревской книги [1984]) имеет черты эгоизма, которые, в сущности, противоречат христианским идеалам. Взаимосвязанные рассказы о пьянстве, написанные Шинкаревым и Шагиным, следует рассматривать как художественные произведения, в которых зависимость рассматривается с метафорической точки зрения, как акт культурного протеста времен заката советского государства. В 1995 году, спустя два года после того, как Шинкарев бросил пить, искусствовед Любовь Гуревич проницательно отметила, какую важную роль играет в его творчестве алкоголизм, выступающий неочевидной формой духовной дисциплины сродни буддистским практикам:
Но в конце концов человек упрется в факт: практика дзэна — часть культуры, созданной при участии того же дзэна. Возможен ли в нашей культуре аналог практики дзэна? Как тут можно погрузиться в опыт, интенсивный и узкий, подобный сидению на дне колодца? Что освободит нас от всех отвлекающих обстоятельств, обязательств и случайностей?
Шинкарев отвечает: алкоголизм.
Алкоголизм соответствует всем требованиям.
И это не пародия, хотя от скрещения возникает определенный комический эффект. Дело в том, что к алкоголизму он относится серьезно и, я бы сказала, положительно[217].
Разумеется, эмоциональная и клиническая реальность пьянства разительно отличается от мифологии, которую столь тонко анализирует Гуревич. Однако в творчестве «Митьков» широко представлены обе стороны алкогольной зависимости — и как культурного феномена, и как физиологической патологии.
Особый интерес «митьковской» трактовке алкоголизма придает их ясное понимание (и игровое использование) культурных аспектов даже терапевтических дискурсов. В этом отношении «митьковские» идеи спасения, возникшие после прохождения реабилитации, имеют много общего с раннепротестантской душеспасительной литературой, прежде всего с сочинениями Джона Баньяна. И Шагин, и Шинкарев видят в алкоголизме выражение демократичности греха. Мы барахтаемся в своем липком несовершенстве, чтобы выбраться из того, что Баньян (прибегая к «водному» образу) называет «болотом уныния», с которым сталкивается взрослый человек. Однако при этом — совершенно вразрез с исторической протестантской моделью — представление о блаженстве совместного пьянства так до конца и не исчезает из текстов и картин «Митьков», созданных с конца 1980-х до начала 1990-х годов. Особенно красноречиво в этом отношении пристрастие художников к кагору, который у русских обычно ассоциируется с вином для причастия. Кагор значительно слаще и крепче, чем одноименное французское вино, произведенное в районе города Каор, и для церковных нужд нередко разбавляется водой. Даже в очерке «Весть счастливым алкоголикам» (1993), написанном уже после прохождения реабилитации и включенном в качестве приложения в новую редакцию «Митьков», Шинкарев говорит, что «пьянство митьков — последнее теплое выражение определенной мифологемы о той доброжелательной и раскрепощенной человечности», которая ассоциируется в русской культуре с «народным» пьянством[218]. Тему алкоголизма автор трактует несколько неоднозначно, называя ее «мистической и ранящей»[219]. А раз у боли и ран есть духовный аспект, то и алкоголизм воплощает собой не прошлое, с которым покончено, а непрерывное экзистенциальное состояние. В устах «Митьков» фраза «я алкоголик» — это и классическая поворотная точка в двенадцатишаговом процессе реабилитации, и эксцентричное утверждение алкоголизма, понятого как симулякр духовности.
Поэтому не должно, пожалуй, удивлять, что обет трезвости, данный многими «митьками» в середине 1990-х годов, хронологически совпал с постепенным распадом группы, превращением ее в общественном восприятии в некий реликт эпохи горбачевского сухого закона и полного парадоксов переходного периода к посткоммунизму. Пожалуй, переломный момент в истории «Митьков» наступил не в 1991 году, когда распался Советский Союз, а в 1993-м, на протяжении которого Шагин, Шинкарев, Виктор Тихомиров и чета Флоренских посетили Соединенные Штаты. Там члены группы, страдавшие от алкогольной зависимости, в разное время побывали в реабилитационном центре Эшли в штате Мэриленд. Во главе центра, основанного филантропом Луисом Бентли, тогда стоял католический священник Джозеф Ч. Мартин. Знакомство с положенными в основу лечения принципами не повлияло на отношение Шагина, Шинкарева и Флоренского к «митьковскому» наследию: в их глазах оно сохраняет свою актуальность независимо от алкогольной составляющей и нового трезвого образа жизни. Шагин высказался в неогегельянском духе, назвав трезвость естественным продолжением и развитием «митьковского» мировоззрения, благодаря которым движение не утрачивает своей важности и жизнеспособности. В интервью 2004 года он сказал: «Действительно, все истории алкоголиков очень похожи друг на друга, если не считать географических привязок и деталей». Этот социальный идеал так прочен, что внутригрупповые различия не могут поколебать его: «Мы все как люди очень разные, Бог нас создал такими, но как алкоголики мы похожи друг на друга, как родные братья. Мы и есть братья. Там, в АА, нет никаких барьеров, мы работники — от консультантов до водопроводчиков»; кроме того, АА позволяют страждущим ощутить «чудо выздоровления и радость братания». По мнению Шагина, в программе Анонимных алкоголиков «очень много общего с „философией митьков“. Здесь культивируются доброта, дружба, братство, взаимопомощь. Это совершенно митьковская программа, только за вычетом портвейна»[220]. «Децентрализованная, отчасти анархическая структура, — пишет Триш Трэвис в своем историко-культурном труде об АА, — является важнейшим свойством этой организации, впоследствии перенесенным на реабилитационное движение в целом»; группы «имеют ризоматическую структуру, разрастаются в горизонтальном направлении, и ничто не препятствует свободному возникновению новых групп»[221]. С этой точки зрения шагинская «радость братания» (емкое и несколько старомодное выражение) безупречно согласуется с эгалитарными принципами АА и в то же время позволяет корректировать любые авторитарные модели, российские или иностранные. Однако Шагин, сам того не желая, вместе с тем признает, что даже после отказа от алкоголя последний сохраняет для «Митьков» свою важность: слишком глубоко повлиял на них опыт алкоголизма. Что же означает выздоровление или реабилитация в контексте творчества группы? В сравнении с английским аналогом русское слово «реабилитация» имеет более выраженную политическую окраску, поскольку означает среди прочего советскую практику восстановления доброго имени, профессиональной репутации и наследия после долгих лет репрессий и незаслуженного общественного порицания. С учетом этого факта возникает вопрос: что можно приобрести или восстановить на пути к трезвости?
Для ответа на этот вопрос необходимо вновь обратиться к теме алкоголя в «митьковском» творчестве, для которой характерна высокая метафорическая нагруженность. Примечательно, что Шагин, словно желая подчеркнуть «водную» природу болезни, отдельно упоминает водопроводчиков как представителей профессии, особо располагающей к алкоголизму. Но какова реальная связь между системами водоснабжения и пьянством? В своем вступительном очерке, написанном для состоявшейся в 1997 году — впервые после пройденной художниками реабилитации — московской выставки «Митьков» (преднамеренная ирония: спонсором выступил бренд водки «Кремлевская»), культуролог Владимир Якимович описывает мифологизированные культурные различия между Москвой и Санкт-Петербургом в вопросах пьянства; в частности, привлекательность спиртного для некоторых пьяниц объясняется символической важностью жидкой, текучей природы алкоголя[222]