. Однако у «Митьков» жажда повторения прошлого оборачивается еще и желанием заново его пережить, а значит, потенциально пересмотреть. По мнению петербургского искусствоведа Екатерины Климовой, воспринятые Ириной Васильевой «„митьковские“ идеи» повлияли на графический язык художницы, который сочетает в себе «первобытно-низовую эстетику лубка и примитива» с лаконичностью и гротесковой монументальностью, акцентируя внимание на «страшной и прекрасной обыденности»[33]. Делая ставку на зрительский интерес к обыденному, ничем не примечательному материальному объекту как к своеобразному порталу, парадоксальным образом позволяющему нам увидеть в самих себе агентов социальных изменений, Шинкарев-теоретик приближается в эстетическом отношении к преднамеренно неопределенному эмпиризму московских концептуалистов вообще и Монастырского в частности.
В противоречивой полемической книге Шинкарева «Конец митьков» утверждается, что «Митьки» начинались как движение, имевшее номинального главу, однако (что подчеркивалось) лишенное лидера. В ряде документов, вошедших в «Поездки за город», Монастырский и другие участники «Коллективных действий» отмечают, что ритуализованная, тщательно срежиссированная деятельность их группы словно бы исключала интимную доверительность, отводя публике роль изумленных наблюдателей[34]. Нечто подобное высказывает в своем пародийном сатирическом памфлете «Митьковские пляски» (2005) и Владимир Шинкарев. Это «краткое руководство для хореографических кружков художественной самодеятельности» отсылает к творчеству Дмитрия Пригова и подражает шутливой педагогической манере «Коллективных действий». Шинкарев отмечает, что «митьковские» «хеппенинги» 1980-х годов нередко представляли собой тщательно инсценированные пародии на самих «Митьков», на других художников и на сам «принцип конкуренции»[35].
И московские концептуалисты, и «Митьки» широко используют материал, псевдодокументальность которого очевидна, с целью подчеркнуть сложность запечатления жизни вне ее непосредственной среды. Члены обеих групп составляли глоссарии группового сленга, призванные ограждать художников от осуждения извне и фиксировать основы их мировоззрения. Однако в обоих случаях читатель этих филологических компиляций быстро понимает, что описанный «язык» представляет собой, в сущности, фикцию, а сам словарь — не что иное, как стеб, то есть провокационное искажение привычных коммуникативных моделей и выворачивание наизнанку общепринятых представлений. По большей части вокабуляр из шинкаревских «Комментариев к митьковскому толковому букварю» (включенных в «Материалы к истории движения митьков» — написанное в 1991 году обширное приложение к «Митькам») носит нарочито вычурный характер; например, вымышленное слово «искусствоведушко» означает «искусствовед, обслуживающий митьков»[36]. Кроме того, большинство слов не являются чисто «митьковскими»: любой носитель языка безошибочно узнает в них ленинградский студенческий сленг или знакомый по блатным песням воровской жаргон.
Во многих отношениях творчество «Митьков» 1980–1990-х представляет собой вырождение «Коллективных действий». В предисловии к «Словарю терминов московской концептуальной школы» Монастырский сравнивает рутинный труд лексикографа с интерпретирующей работой искусствоведа. Описывая современные художественные движения, отстаивающие невозможность репрезентации, оба, искусствовед и лексикограф, неизбежно выступают в роли рассеянных счетоводов, составляющих неполный инвентарный перечень экспонатов и теоретических терминов; оба создают решетку, которая столь же полезна в качестве опоры, сколь выразительна в своей эксцентричной асимметричности. В каком-то смысле представление Монастырского о концептуалистском документировании как о прихотливом самонаблюдении, уравновешиваемом добросовестностью полевой работы, можно рассматривать как развитие критических парадигм, выдвинутых американскими искусствоведами Гарольдом Розенбергом и Клементом Гринбергом, которые нередко «набрасывали» язвительную оценку тех или иных художников и выставок на холодный каркас скрупулезных описаний американского абстрактного экспрессионизма как движения. С возможной оглядкой на Шинкарева с его модернистским недоверием к так называемому «объективному» документированию Монастырский утверждает: «в московском концептуализме <…> сохраняется <…> нечто, принципиально не поддающееся музеефикации. Можно на выбор видеть в этом источник торжества и/или фрустрации»[37]. Во вторичных документальных материалах оба — и Шинкарев, и Монастырский — широко используют перечни имен и терминов наряду с рисунками, отражающими отношения между понятиями и имеющими ограниченную пропедевтическую ценность. Объяснения, даваемые обоими художниками стратегиям, которые лежат в основе соответствующих движений, нередко скорее запутывают, чем помогают; подчас оба почти с восторгом подчеркивают второстепенность роли художника-творца по отношению к совместным практикам. Структура составленных Шинкаревым и включенных в приложение к «Митькам» списков участников движения обнаруживает явное сходство с документами КГБ: сухими, недружелюбными, распределяющими диссидентские кружки по категориям (прежде всего по территориальному признаку и по предполагаемому уровню политической активности)[38]. Репрессивный голос власти как бы просачивается в рассказ хроникера о движении. «Митьки» последовательно подчеркивают возможность вырождения групповой политики под напором антидемократических тенденций. Своеобразные попытки самодокументирования, предпринятые «Митьками» и московскими концептуалистами, указывают на нечто живое и реальное, пусть подчас и выходящее за рамки кругозора обеих групп. Может ли какое-либо движение или группа в полной мере понять себя? Вероятно, ответ на этот вопрос отрицателен, а определить значение группы под силу лишь внешнему наблюдателю или читателю. Иными словами, мы, публика, являемся творческими акторами в той же мере, что и сами художники.
Возможно, современные картины Шинкарева по-прежнему рассматриваются через призму этого былого страстного стремления к идеалу артистического коллективизма. Так, одна посетительница страницы художника в сети «Facebook» отметила «бесчеловечную» (как ей показалось) атмосферу написанной в 2008–2011 годах серии петербургских городских видов под названием «Мрачные картины». Отвечая на комментарии 14 февраля 2012 года, Шинкарев риторически спрашивает: «Я удивлен: почему бесчеловечная? Бесприютная — ладно, но бесприютная — и есть самая человечная». Далее он подчеркивает преднамеренно провокационный характер серии и выделяет два порадовавших его комментария: одну посетительницу «почему-то дико развеселило название серии», а другой комментатор «от этой живописи вспомнил о мечте стать космонавтом»[39]. С учетом постмодернистского стремления полностью уравнять в правах настоящее и прошлое, высокую культуру и низовую, а также превратить в искусство сами формы вовлечения и участия можно сказать, что термин «ленинградский концептуализм», пожалуй, лучше всего описывает современное литературное творчество, живопись и публичные акции бывших участников движения.
«Митьки» — художники мимолетного жеста и подвижного жанра. В литературе они предпочитают малую форму, в изобразительном искусстве и социальных медиа — скромную, ситуативную (зарисовка, виньетка, портрет, пост в сети «Facebook»). Модель нонконформистского социального движения служит им отправной точкой для концептуализации протеста, построенной на обостренном понимании неоднозначной читательской реакции. Но можно ли считать протестным искусство, которое не несет никакого четкого политического послания? Совместима ли неопределенность с конфронтационной природой протеста? Помимо прочего, «Митьки» показывают, как идеологическая неопределенность и непоследовательность могут эмоционально приближаться к оппозиционности. Социальные сети «Facebook» и «ВКонтакте» позволяют Шинкареву комментировать и документировать собственное творчество при участии других людей, использовать живопись как повод для действия и взаимодействия. Социальные медиа стали новой динамичной площадкой для распространения антинормативного мировоззрения «Митьков». Некоторые их них, прежде всего Ольга, Александр и Катя Флоренские, выкладывают в «Facebook» свои картины, снабженные явно ненастоящими почтовыми марками разных стран мира, будто нарочно обращаясь к старым, более личным, интимным моделям коммуникации в эпоху новых технологий связи.
«Митьки» используют социальные медиа в качестве своеобразной постмодерной почты (можно назвать это явление «пост-модерном»), творя, если прибегнуть к терминологии Пьера Леви, «молекулярную политику» «умного города» в киберпространстве. В 1997 году — волей случая как раз в то самое время, на которое пришелся литературный и художественный расцвет «Митьков» как практиков, по выражению Марка Липовецкого, «наполовину пародийного, наполовину серьезного „юродства“», — Леви писал, что такая политика возникает из «детерриториализированных сетей глобальной экономики». Леви рассматривает такую импровизированную политическую ориентацию не столько как продуманное мировоззрение, сколько как образ жизни: речь идет о «ризоматических процессах», порождающих коллективное знание, которое предполагает не «формулирование [эксплицитной политической] программы», а скорее «образ действий, описание нескольких правил новой игры»[40]. Ростислав Евдокимов отмечает, что из соображений безопасности значительная часть ленинградского политического андеграунда организовывалась в наполовину автономные кластеры, каждый из которых представлял собой отдельную «ячейку» или «молекулу» в обширной горизонтальной структуре, которую можно назвать децентрализованной и лишенной руководителей