— Нет, это моя личная просьба.
— А вы отдаете себе отчет, что после этого можете никогда уже не иметь детей?
— Тем лучше. Не время рожать детей, когда живешь среди волков.
— Не понимаю, почему вы так думаете.
— Вы выполните мою просьбу?
— А вы хорошо все обдумали?
— Да, обдумала.
— А если я скажу — нет?
— Тогда я обращусь попросту к знахарке.
— Чтобы она искалечила вас! Когда вы хотите это сделать?
— Хотя бы сегодня.
Выезжая на главную улицу, они увидели садовника. Маргит остановила машину, выглянула в окошко и спросила:
— Нашелся?
— Нет, ваша милость, я всюду искал. Словно сквозь землю провалился.
— Он должен найтись, — сказала Маргит, отъезжая.
Садовник устало присел на скамейку рядом с Наргис, которая перебирала бобы. Он только что вернулся из города.
— Ох, эти европейцы! Любят собак, словно собственных детей, — вздохнул он. — Большое дело — собака! Наверняка удрала, а они делают из этого трагедию. Спрашивают, спрашивают… Я весь город обыскал. Люди надо мной смеялись. Столько собак бегает по улицам, говорят, возьми себе любую. А они — нет. Откровенно говоря, я даже рад, что нет этой псины. Загадила весь дом. И в молитве мне мешала…
Слушая садовника, Наргис снова вспомнила странное поведение Кристины и Августа в предыдущую ночь. Она отнесла бобы в кухню, выбросила шелуху и решила проверить, что же там такое, в этом таинственном подвале. Дома как раз никого не было. В тот день Август и Кристина, что случалось довольно редко, поехали вместе в город. Наргис пошла в гараж, из висевшего на стене ящика достала связку запасных ключей и быстро побежала к дверям в подвал. Перепробовала несколько ключей, пока один не подошел. Девушка открыла дверь и по ступенькам спустилась вниз. Она оказалась в большом темном коридоре, заставленном старой мебелью. Наткнулась на следующую дверь, закрытую на два засова. Тихонько отодвинула их и осторожно отворила дверь. Помещение освещал огонек керосиновой лампы. Внимание Наргис привлек прежде всего большой рисунок на стене.
На картине было изображено огромное поле, полное грязи, смешанной с кровью. Из нее выступали человеческие лица. Особенно выразительными были глаза. В одних была мольба, в других — страх, в третьих — равнодушие, смирение, гнев. На губах словно застыл крик отчаяния. На втором плане виднелись разлагавшиеся трупы и руины сожженных домов. На небе сверкали молнии, складывавшиеся в зловещий знак свастики.
Ошеломленная, Наргис огляделась и увидела несколько полотен уже с иным настроением: освещенный солнцем заснеженный лес, цветы, отражавшиеся в ясной глади воды… Здесь преобладало солнце — символ жизни… Удивленная, Наргис заметила, что помещение служит не только складом картин, но оно снабжено всем, что необходимо для долгого пребывания в нем: кровать, керосинка, кухонная утварь, старый шкаф.
Внезапно из-за шкафа вышел мужчина. У него была длинная борода, густые, до плеч волосы; он был очень худ, а сейчас к тому же испуган. Пораженная, Наргис отступила назад и хотела бежать, но голос неизвестного задержал ее:
— Наргис, ты не узнаешь меня? Это я, Генрих, сын Августа Витгенштейна.
— Как это?.. Ведь…
— Это я! Посмотри на меня!
— Да… Теперь узнаю глаза, те самые… — произнесла Наргис, постепенно приходя в себя.
— Сейчас день или ночь?
— Скоро полдень.
— Светит солнце?
— Да, светит… — ответила девушка, внимательно приглядываясь к Генриху.
— Где я нахожусь?
— В подвале, под домом. Ваш дядя когда-то строил тут для себя летнее помещение, но не успел закончить.
— Это правда, что Ширин здесь нет?
— Да, ваша милость, она уже давно уехала, еще до случая с господином бароном.
— До случая? Значит, она ушла не потому, что дядя Карл был парализован?
— Нет, ваша милость.
— Ты уверена?
— Да, ваша милость. Она не бросила бы своего мужа в таком состоянии.
— Да, ты права. А ты не знаешь, почему она уехала?
— Вы, наверное, лучше знаете почему.
— О господи! Она сдержала слово! Слушай! Она сказала тебе, где она? Ты наверняка знаешь, куда она направилась.
— Точно не знаю, но постараюсь ее найти.
— Боже мой! Ты просто чудо! Как получилось, что ты здесь оказалась?
— Совершенно случайно.
— Так значит, никто об этом не знает?
— Нет, ваша милость.
— Это очень важно. Никто не должен знать, что ты тут была, особенно мои родители. Почему ты так на меня смотришь? Может быть, от меня пахнет? Впрочем, здесь все пахнет падалью, — сказал Генрих и, взяв флакон одеколона, смочил себе лицо и руки. Потом обрызгал одеколоном пол.
— Нет, ваша милость, здесь ничем таким не пахнет, только я от самого входа почувствовала запах одеколона.
— Это хорошо. Хорошо. Но иногда я чувствую эту мерзкую вонь. Нет, не от того, — добавил он, глядя на стену с панорамой побоища. — Это только картина. Видишь те глаза? Они все время следят за мной, везде. Даже во сне я вижу их. Мне пришлось стрелять в них с близкого расстояния. А они ждали смерти, потому что не могли убежать. Это были раненые, дети, женщины, мужчины, старые и молодые. Да, я, немец, представитель самой чистой расы, имел право это сделать. Потому что они ведь не были людьми, они были только человекоподобными поляками. Ты знаешь, что такое война? Чтобы оправдать войну, выдумали идиотскую теорию расизма, лишь бы убивать, убивать, убивать! — говорил он страстно. — Убийство стало для них жизненной необходимостью и гордостью. Не смотри так на меня, я не сумасшедший.
— Я должна уже идти. В любую минуту могут вернуться господа.
— Кажется, здесь живет Ганс Бахман с женой?
— Да, ваша милость. Госпожа Маргит недавно привезла господина барона из больницы. Я приду к вам, как только что-то узнаю. Вам что-нибудь нужно?
— Нет, у меня все здесь есть. Моя мать приходит ко мне ежедневно, иногда через день, но я никогда не знаю, в какое время суток. Я думаю, поздно вечером или ночью. Тебе придется следить за ней и приходить сразу после ее визита. Тогда есть гарантия, что она появится по крайней мере через двадцать четыре часа.
— Хорошо.
— А ключ? У тебя есть ключ?
— Да, я его подобрала. Это мой собственный. А теперь до свидания.
Наргис уже хотела уходить, когда Генрих разразился резким сухим кашлем.
— Вам действительно ничего не нужно? Может быть, молока? Я помогу вам.
— Нет, нет. У меня все есть. Она мне все приносит.
Наргис старательно заперла дверь и вернулась во дворец. Проходя через салон, она взглянула на висевший на стене ковер с портретом Генриха, улыбнулась. «Ты увидишь свою Ширин, увидишь», — сказала она себе.
В ТЕНИ ГРОБНИЦЫ
Ганс Бахман вышел из коляски на огромной, окруженной высокими деревьями площади. Обменялся несколькими словами с извозчиком, велел ему ждать и пошел в сторону святилища. На нем была рубаха без воротника, какие носят в Иране, обычный костюм; похожая на тюбетейку круглая шапочка прикрывала только верх головы. В руках у него были четки из сандалового дерева. У здания его встретил плечистый мужчина с бритой головой — сторож святилища.
— Прошу за мной, — произнес он звучным низким голосом. Они перешли во двор поменьше, куда выходили двери из маленьких келий, принадлежащих муллам. Сторож ввел Ганса в келью, предназначенную для мусульманского духовенства. Там его ожидал среднего роста мужчина, стриженный ежиком, в одежде курда. Сторож вышел, оставив их одних.
— Ты Макс? — спросил Ганс, внимательно присматриваясь к незнакомцу.
— Да, это я собственной персоной, — ответил мужчина. Ганс улыбнулся и назвал пароль, четко, с нажимом произнося каждое слово:
— «Тебе передает привет семья Курта…»
— «А Эрика?» — спросил Макс.
— «Эрика приедет через двадцать один день», — сказал Бахман, пожал руку «курду» и сказал по-немецки: — Я именно таким тебя и представлял. Тебе идет эта одежда.
— В нашей работе ко всему можно привыкнуть — не так давно я был греком, теперь могу побыть и курдом.
— Что там у вас? — спросил Ганс.
— Плохо.
— Но ведь иракское духовенство провозгласило «джихад». Священная война против англичан — это вода на нашу мельницу.
— Да, но люди не поддерживают Гайлани так решительно, как нам бы этого хотелось. Армия осталась изолированной. Наши планы продлить гражданскую войну хотя бы на несколько месяцев нереальны.
— Почему люди не поддерживают наше правительство? Ведь они сами начали восстание.
— Ты спрашиваешь, словно сам не знаешь. Когда началось восстание в Ираке, Гайлани не поддержал народ. Да и мы тоже. Он испугался массовости выступлений. Начал в зародыше душить выступления рабочих. И вот результаты.
— Ты говоришь так, словно желаешь красной революции.
— Дело не в этом, Ганс! Этого мы тоже опасаемся. Однако сейчас армия осталась совершенно одна, она утратила поддержку народа, необходимую для решительного отпора англичанам. А они наступают, подходят уже к Багдаду. Если не придет помощь из Ирана, Гайлани проиграет.
— Ничего из этого не получится, к сожалению! Шах отказал в помощи, и, похоже, он не хочет вмешиваться в дела Ирака.
— Почему не хочет? Боится англичан?
— Во всяком случае, он осторожен.
— Ты знаешь, что мы упускаем прекрасную возможность?
— Наши возможности здесь, в Иране. И здесь нам нельзя допустить ни малейшей ошибки.
— Как можно идти рука об руку с шахом, когда он всего боится? Думает только о собственной шкуре.
— О нет! Ведь шах не поддался нажиму англичан. Великобритания официально потребовала удаления наших многочисленных специалистов, а шах отказал. Так что у нас свободные руки. Мы делаем то, что хотим.
— А что будет с Ираком?
— Старайтесь максимально протянуть гражданскую войну, а потом партизанские действия против англичан. Чем дольше, тем лучше. Если это не удастся, следует перебросить Гайлани в Иран, конечно с его приближенными. Отсюда мы вышлем их, скорее всего через Турцию, в Берлин.