— И сильно радовался?
— Ну кривил рожу маленько… может, зубы болели?
— Наверное.
Тут на батарее наконец-то появился уставший как черт Майер в сопровождении матросов, тащивших последние мешки и ящики с припасами.
— Кажется, все, — выдохнул гардемарин, обессиленно прислонившись к передку. — Ты не представляешь, сколько нервов мне стоила эта подготовка!
— Поздравляю, — отозвался Дмитрий, вытирая руки ветошью.
— Издеваешься?
— Ну что вы, ваше благородие. Как можно-с!
— Кстати, я пока стоял в очереди, переговорил с несколькими офицерами из Таманского полка, — многозначительно начал Майер.
— И о чем тебе поведали казачуры?
— Ты напрасно иронизируешь, мой друг. Многие из них встали на сторону Бриллинга и настроены крайне решительно.
— Что, прямо все?
— Нет, не все. Я бы сказал, что мнения разделились.
— Саш, не тяни кота за хвост, а лучше сразу скажи, что там за фигня?
— В общем, большинство полагает, что как только поступит известие о твоем производстве, Бриллингу следует прислать секундантов.
— На это он вряд ли решится. Скорее, наш бывший гвардиозиус попытается пришить меня до этого знаменательного момента.
— Зачем ты так говоришь? — возмутился гардемарин. — Я допускаю, что он тебе неприятен, но зачем же оскорблять человека?! Насколько я знаю, никто не может сказать, что у него нет чести…
— Никто, — охотно согласился кондуктор и после короткой паузы добавил: — Никто, кроме офицерского собрания лейб-гусарского полка и меня.
— О чем ты говоришь?
— Не бери дурного в голову, Сашка. Лучше давай сегодня отдохнем, а то завтра вставать ни свет ни заря.
— Ты думаешь?
— Я знаю. Пока всех запрягут, пока навьючат… бедлам тот еще будет. Так что приходи утром завтракать, я что-нибудь сварганю.
— Удивляюсь, зачем тебе твой Федор, если ты все можешь делать сам?
— Не все. Верблюда завтра он будет навьючивать. И лошадей запрягать. Кстати, как и твой Абабков… Слушай, есть тема!
— Какая еще тема?
— Нам ведь с тобой положено по верблюду, так ведь?
— Так.
— Во-от! А если запрячь их в арбу, то груза эти два дромадера утащат вчетверо больше!
— Заманчиво, — задумался гардемарин. — Только где же мы возьмем арбу, да еще и с упряжью?
— Хм, вопрос, конечно, интересный, — задумался кондуктор.
Найти арбу — задача и впрямь нетривиальная. Весь транспорт, что имелся в Бами и его окрестностях, принадлежал либо интендантам, либо маркитантам. И совершенно очевидно, что ни те, ни другие не захотят расстаться с ним ни за какие коврижки. Правда, есть еще жители окрестных аулов, и тут могут быть разные варианты… По лицу Будищева видно, что он поочередно обдумывал их все, пока, наконец, не пришел к какому-то одному.
— Федька, ты где? — позвал он денщика, но тот отчего-то не отозвался.
Как оказалось, Шматов сидел у их палатки и, вооружившись копировальным карандашом[8], что-то старательно выводил на клочке бумаги, высунув от усердия язык. Деликатность никогда не входила в число добродетелей Будищева, а потому он беззастенчиво заглянул приятелю через плечо и громко прочитал:
— Здравствуй, дорогая моя и ненаглядная Аннушка. Ты уж прости меня за то, что я уехал не попрощавшись, а только отпустить Дмитрия Николаевича одного мне было неспособно. А ты бы меня не отпустила, хоть я бы все одно уехал…
Дмитрию на минуту стало стыдно. Ему за все время так и не пришло в голову написать хоть пару строк о своем житье-бытье Гесе или Стеше. Он вообще не привык писать письма. В прошлой жизни было особо некому. Невесты он так и не завел, а спившимся родителям не хотелось. Да, если честно, он и не знал, живы ли они, или быть может, уже умерли, сгинув в пьяном угаре.
— Я тут это… — смутился Федор, прикрывая листок рукой, — а то мало ли, в бою ить всякое бывает.
— Ну-ну, — с деланым безразличием пожал плечами кондуктор, — пиши, писатель. Можешь от меня привет передать.
— Ага, — с готовностью отозвался приятель и снова взялся за карандаш, но тут его снова прервали, на этот раз Майер.
— До чего же скучно ты пишешь, братец, — заявил он. — Если уж взялся за письмо к женщине, так не поленись и добавь каких-нибудь описаний. Окружающих красот, или еще чего.
— Скажете тоже, ваше благородие, — ухмыльнулся Шматов. — Какие уж тут красоты? Одна сплошная степь кругом, да жара, а более и нет ничего.
— Эх, Федя, ничего-то ты не понимаешь в загадочной женской натуре!
— Ты сам-то давно таким знатоком стал? — ухмыльнулся про себя Будищев, но, решив не прерывать товарища, с интересом прислушивался.
— Ну вот послушайте, — продолжал разливаться соловьем гардемарин — Громадные, нависшие над пустыней скалы, покрытые темной зеленью кипарисов, освещенные бледно-розовым светом восходящего солнца…
— Тебе бы книжки писать, — не выдержал высокого стиля кондуктор.
— А что, может, и напишу!
Федор некоторое время прислушивался к их беседе, но затем тряхнул головой, будто отгоняя наваждение, и продолжил свою работу:
«…Дмитрий Николаевич велел тебе кланяться и просил сильно на меня не гневаться, потому как ему одному тут совсем бы худо пришлось. Вдвоем-то оно куда как способнее. А ты, коли будешь у госпожи Берг по какому делу или просто в гостях, так поклонись ей и Степаниде с Семеном от нас обоих. Да скажи, что тут совсем не опасно, и сражениев никаких покуда нет. Правда, Графа, то есть Дмитрия Николаевича, еще одним крестом наградили. Он даже смеялся, дескать, скоро на спину вешать придется. За сим прощаюсь, потому как надо собираться, а оказия письмо отправить когда еще будет. Верный тебе запасной ефрейтор и егориевский кавалер Федор Шматов».
Хорошенько поразмыслив над словами Будищева, Майер все же решил, что просто отправиться спать накануне похода не годится и надо пойти к маркитанту, с тем, чтобы немного развеяться напоследок, да попрощаться на всякий случай с приятелями, остающимися в Бами. Как водится, «немного» не получилось, и он подобно многим другим офицерам как следует надрался. Отчего к себе в палатку вернулся хоть и на своих двоих, но при дружеской поддержке лейтенанта Шемана. Доставив подчиненного до места, командир батареи передал его молодое и совсем еще недавно полное сил тело вестовому, после чего счел свой долг старшего товарища исполненным.
— Абабков, а где Будищев? — покачнувшись, спросил он у матроса.
— Должно в батарее, вашбродь, — отозвался тот, накрывая своего барчука буркой.
— Прелестно! — кивнул головой моряк и на минуту задумался, что делать дальше. Возвращаться к маркитанту или идти спать?
После недолгого размышления чувство долга перевесило, и лейтенант решительным шагом направился в сторону лавки Ашота.
Николай Абабков — старослужащий матрос одного из балтийских экипажей, назначенный Майеру вестовым, или говоря по-сухопутному — денщиком, относился к своему подопечному почти с отеческой заботой. Коли случалось молодому человеку выпить лишнего или проиграться в карты — наутро непременно следовало кроткое внушение. Трудно сказать, удавалось ли ему пристыдить гардемарина, но тот всякий раз смущался и обещал больше так не делать. Впрочем, матрос сам был не без греха и тоже любил заложить за воротник. Тогда их роли менялись, и уже Майер пытался выговаривать матросу. Абабков же в ответ, к вящему удовольствию свидетелей, также припоминал офицеру былое, после чего они обыкновенно мирились и вестовой получал денежку на опохмел.
Однако следующее утро обошлось без упреков и внушений, потому что все денщики оказались крепко заняты. Надо уложить офицерские вещи, навьючить их на верблюдов и все это как можно быстрее, чтобы не опоздать к выступлению. Где уж тут готовить их благородиям завтрак?! Хотя некоторым не до еды.
— Абабков, дай закурить, — почти простонал Майер, с тоской наблюдавший за тем, как тот собирается.
— Все кончились, вашбродь, — хладнокровно отвечал матрос, не выпуская изо рта дымящейся папиросы, которая еще не далее как вчера принадлежала его начальнику.
— Как это? — всполошился гардемарин.
— Да вот так! Я давеча говорил вам, что надобно прикупить…
— Но я получал припасы!
— А табак вам что? — удивился подобной непонятливости матрос, после чего вытащил из-за уха заначку и протянул ее барину.
Получив папироску, Майер с удовольствием затянулся и, подобно мифическому дракону, выпустил через ноздри целое облако дыма. За этим занятием его и застал Будищев, принесший с собой стакан обжигающе-горячего чая.
— На, попей, — хмыкнул он, поставив обрезанную бутыль рядом с приятелем. — С утра самое то!
— Спасибо, не хочу, — помотал головой молодой человек.
— Ну, как знаешь, — пожал плечами Дмитрий, после чего доверительно наклонился к товарищу и назидательным тоном произнес: — Только помни, избыточный опохмел может привести к запою, а недостаточный к смерти!
— Да ну тебя! — отмахнулся гардемарин, собираясь вставать.
— Ты далеко? — поинтересовался с усмешкой кондуктор. — Смотри, Шеман уже бегает по батарее и рыкает аки лютая тигра!
— К маркитанту. Представь себе, совсем забыл про папиросы.
— Тогда поторопись.
Сам он уже одет по-походному в туркменский чекмень поверх мундира. На ногах легкие поршни, отчего его можно было бы принять за местного, если бы не офицерское кепи с белым назатыльником. На поясе Будищева кобура с револьвером и кортик. Совсем без холодного оружия в походе нельзя, но сабли, палаши или шашки вызывают у Дмитрия тоску. Даже верный «шарпс» сейчас в футляре, притороченном к вьючной лошади, ибо главное его оружие в этом походе — пулеметы.
Поставленные на неповоротливые лафеты, они напоминали скорее небольшие артиллерийские орудия и имели точно такую же подвижность. Изготовленный им трехногий станок на вооружение принят не был, поэтому так и остался в единственном экземпляре. Шеман хоть и возражал поначалу, но все же взял его с собой, за что ему отдельное спасибо.