Митридат понял, что произошло, и слегка нахмурился.
— Почему ты меня не разбудила?
— Ты спал как младенец и мне было жаль тебя будить, — виноватым голосом ответила Статира. — Не гневайся на свою сестренку, которая так сильно любит тебя.
— А если бы…
— Тогда я непременно растолкала бы тебя, поверь! — с жаром заверила брата Статира.
Митридат не мог сердиться на Статиру. Она сидела перед ним такая обворожительная, с румянцем на щеках и спутанными, как у нимфы, волосами. К тому же ночные мрачные мысли улетучились у него из головы, им на смену пришла бодрящая радость от разгорающегося нового дня.
Едва закончилась утренняя трапеза, в царском шатре появился Сузамитра. Он не скрывал своей озабоченности и сразу завел речь о ночном нападении на Митридата, предлагал возможные пути поисков тех, кто стоял за спиной неизвестного убийцы.
— Откуда тебе известно об этом? — спросил Митридат, подозрительно глядя Сузамитре в глаза.
— Я только что был у Тирибаза, — сказал Сузамитра. — Он все мне рассказал. Причем велел никому больше не говорить об этом, даже Фраде и Артаксару. Он полагает, что не стоит поднимать шум.
— Я согласен с Тирибазом, — кивнул головой Митридат. Церемонии принятия присяги предшествовал священный обряд поминовения душ всех воинов, павших в битвах.
На священном участке, выложенном плоскими камнями, жрецы-маги развели яркий огонь на колоннообразном мраморном жертвеннике и, став в круг, принялись нараспев читать молитвы на старинном персидском наречии. Двигаясь по кругу, каждый жрец держал в одной руке пучок сухих прутьев, в другой — погремушку, издававшую при потряхивании мелодичный тонкий звон. Время от времени жрецы все разом поворачивались к жертвеннику и бросали в священное пламя несколько прутиков.
Одеяния жрецов состояли из длинных белых одежд с широкими рукавами и островерхих войлочных колпаков, натянутых глубоко на уши. Персы, армяне и каппадокийцы — воины и военачальники — в почтительном молчании замерли вокруг бразмаданы с полыхающим в ее центре огнем. Лишь эллинские наемники стояли особняком в стороне.
Митридат в окружении полководцев и телохранителей стоял ближе всех к жертвеннику. От него не скрылись кривые усмешки греческих стратегов и в первую очередь Мнаситея. Только полководец Диофант был серьезен, понимая всю важность происходящего. Диофант был женат на родной тетке Митридата, ныне умершей, и во многом через нее приобщился к древним обычаям персидской знати. Он уважал персидских богов и в совершенстве знал персидский язык.
Приняв присягу у восьмисот вновь набранных Сузамитрой воинов, Митридат затем устроил смотр всему войску.
Верхом на коне и сопровождаемый свитой, Митридат объехал сначала плотные ряды конницы.
Почти семь тысяч всадников, разбитых на тысячи и сотни, на каурых, рыжих и гнедых лошадях стояли на равнине, приветствуя своего царя дружным боевым кличем.
Митридат с восторженной улыбкой озирал стройных тонконогих скакунов под яркими попонами, стоящих голова к голове, задерживал взгляд на чьем-нибудь панцире или начищенном до блеска шлеме, придирчиво вглядывался в посадку того или иного конника, разглядывал оружие. Конница всегда была гордостью понтийских царей.
Пешие воины стояли густыми шеренгами на обширном склоне пологого холма, сверкая на солнце медью щитов и шлемов, остриями копий, бронзовой чешуей панцирей.
Всего в пеших ратях было двадцать тысяч человек, из них четыре тысячи составляли греческие наемники.
Греческая фаланга выделялась среди разноплеменного воинства Митридата своей монолитной сплоченностью, гривастыми шлемами гоплитов, более длинными копьями и большими круглыми щитами, на которых пестрели эмблемы различных эллинских городов.
Митридат остановил коня возле фаланги наемников. Тысячи персов, армян, тибаренов и каппадокийцев не выглядели так грозно, как этот небольшой отряд эллинов, даже их равнение в строю бросалось в глаза.
Митридату захотелось посмотреть на маневры и перестроения фаланги. Он приказал Мнаситею вывести наемников на широкий простор объятой солнцем равнины.
Македонец повиновался с явной охотой, желая, как видно, поразить царя и его свиту отменной выучкой эллинских гоплитов.
Сначала фаланга наступала в сомкнутом строю с опущенными копьями под переливы флейт. Затем, повинуясь взмахам руки Мнаситея, наемники несколько раз перестраивались на ходу, образуя то плотный квадрат, то заостренный клин.
С какой-то непостижимой слаженностью фаланга размыкала ряды, образуя широкие проходы в своем построении, смыкалась вновь, действуя, как живой единый организм. Ни один из наемников не сбился при всех этих сложных передвижениях, нигде не было заметно толкучки или смятения. Все выполнялось четко и быстро: гоплиты действовали как заводные.
Особенно Митридата поразил маневр, при котором фаланга, наступавшая прямо на него, вдруг по команде развернулась на месте и двинулась уже в обратном направлении. Склоненные копья при развороте воинов дружно поднялись кверху и наклонились вновь уже в другую сторону.
В довершение всего Мнасихей образовал из фаланги ощетинившийся копьями круг, который по команде снова превратился в фалангу.
Все в свите Митридата наперебой восторгались столь непревзойденной выучкой эллинских гоплитов. И только Тирибаз мрачно хмурил густые брови да Сузамитра небрежно покусывал нижнюю губу. Оба презирали тактику греков, ставя превыше всяческих построений стремительный удар конницы.
Митридат, в душе изумленный не меньше остальных, обратился к Мнаситею, подъехавшему к нему верхом на коне:
— Как добиться столь поразительного умения? Я хочу обучить этому всю остальную пехоту. Это возможно, Мнаситей? Македонец снисходительно ответил:
— Чтобы добиться этого, надо родиться эллином, царь. Варвары не столь хладнокровны, суровая дисциплина им в тягость, по этому сражаться фалангой они не смогут, как ни приучай их к этому.
Выслушав ответ Мнаситея, Митридат сжал губы, сдерживая гнев. Он решил, что македонец нарочно напрашивается на грубость, дабы выставить его перед свитой в неприглядном свете как несдержанного юнца.
Ничего не ответив, Митридат направил коня дальше вдоль застывшего строя персидских щитоносцев. Свита в молчании последовала за ним.
На другой день начались скачки и состязания стрелков из лука. Сидя на возвышении, Митридат наблюдал, как молодые наездники, не жалея коней, мчатся по кругу, отмеченному на равнине древками воткнутых в землю копий.
Каждая сотня выставляла по одному наезднику. От каждой тысячи был один заезд из десяти всадников. Победитель получал награду из рук царя — шлем, наполненный золотыми монетами.
Рядом с Митридатом восседала Статира, которой все вокруг было в диковинку. После тихой и размеренной жизни дворца она очутилась в водовороте шумных и бурных событий, где Митридат и его свита являлись неким центром, вокруг которого перемещались все эти массы войск, сновали посыльные с царскими приказами военачальникам. Даже эти состязания проводились скорее для услады царственных очей, нежели для чего-то иного.
Во всяком случае, так казалось Статире.
Митридату очень хотелось участвовать в состязании стрелков, но невозмутимый Тирибаз охлаждал его пыл, говоря:
— Ты — царь и стоишь над всеми, так не принижай свое царское величие, соревнуясь с простыми воинами. Вот если бы с тобой состязались цари, тогда другое дело.
В эти дни, наполненные пирами, состязаниями, построениями войск и разговорами о войне, Митридат проникался сознанием того, что он действительно властелин и подвластное ему войско готово двинуться в поход против любого врага.
На одном из военных советов Митридат заговорил о римлянах. Далеко ли их владения от его владений? Чем сейчас заняты римляне? Нет ли в действиях римских наместников в Азии угрозы Понту? Отвечал царю Мнаситей:
— Понтийское царство и азиатские владения римлян разделяют земли галатов, Вифиния и Пафлагония. Твой отец, царь, был другом римского народа. Этот почетный титул, поверь, римляне дают далеко не каждому из своих союзников. Миром с римлянами нужно дорожить, ведь под небесами, после гибели великого Карфагена, нет больше державы могущественнее Рима. Сейчас римляне заняты войнами в Иберии и дележом Нумидии между двумя сыновьями умершего нумидийского царя Миципсы. Миципса был союзником Рима, поэтому римскому сенату небезразлична судьба его сыновей. Полагаю, царь, покуда взоры римлян обращены на запад, восток в это время может наслаждаться миром.
— В действиях римских наместников в Азии нет никакой угрозы Понту и нашей торговле с Египтом и Грецией через проливы в Мраморном море, — вставил Багофан. — Ближайшие несколько лет мы можем наслаждаться миром и покоем. Что может быть прекраснее этого, царь?
— Прекраснее этого может быть победоносная война, — горделиво сказал Митридат, тем самым выдав свои тайные мысли и желания: войско у него есть, теперь ему нужен враг!
Глава тринадцатая. МАНЕС
Митридат медлил распускать войско на зимние квартиры, каждое утро моля Вэрэтрагну, персидское божество победы, ниспослать ему хоть какую-нибудь войну. И, как видно, молитвы его были услышаны воинственным богом.
В стан под Амасией примчался гонец из Синопы. Гергис извещал Митридата о вторжении пафлагонцев в пределы его царства.
— Ведет пафлагонцев Манес, их царь, — сообщил гонец. — Он и раньше делал набеги на Понт, но в этот раз он собрал особенно много воинов, вознамерившись дойти до самой Синопы. Повсюду Манес отнимает у селян собранный урожай и угоняет скот.
— Клянусь Митрой, этот негодяй дорого заплатит мне за это, — угрожающе произнес Митридат, и в глазах молодого царя сверкнула жестокая радость.
Митридат немедленно объявил, что поведет конницу на вторгшихся пафлагонцев, дабы не дать им уйти с награбленной добычей. Пехоте предстояло двигаться следом скорыми маршами.
Статира стала умолять Митридата взять ее с собой, доказывая, что она выучилась отлично скакать верхом. Митридат уступил, желая покрасоваться перед сестрой своей удалью в предстоящих схватках с пафлагонцами.