Итак, узнав о намерениях Ивана IV, Филипп посовещался с епископами, и они договорились «против такого начинания стояти крепце». Но один из архиереев, страдая славолюбием, сообщил царю об их «общем совете». А когда пришло время держаться заодно, многие «отпали» от своего прежнего намерения. На Соборе некоторые иерархи «страха ради глаголати не смеяху», в то время как другие молчали, «желающе славы мира сего». Никто не посмел подступиться к царю с речами, которые шли бы вразрез с его новым настроением. Тогда один Филипп высказался за всех.
Вот его слова в некотором сокращении: «О царь! От наших отцов мы унаследовали обычай чтить царя и более всего почитать в нем благоразумие. Престань от такого неугодного начинания!.. Встань крепко на камне веры… Подражай добродетелям, ими же и отец твой царь и великий князь Василий возвысился, благочестием сияя, смирением и любовью. Просветись лучом Божественного Духа, желанием добродетелей! Назидай правой твоей вере деяния благие и жития честность… Люби всех единоплеменных тебе, как самого себя…» Филипп напомнил Ивану Васильевичу о том, что Заповеди требуют любить ближнего, о том, что еще апостол Павел говорил: «Любовь долго терпит, не радуется о неправде», – и добавил: «Вера… совершается любовью».
Пастырское наставление было мягким. Глава Церкви не обличал государя, ни в чем не обвинял его и не метал громы, но лишь тихо возводил любовь на высокий пьедестал. Он просил царя отказаться от «неугодного начинания», поскольку в этом начинании не усмотрел любви.
Казалось бы, соглашение, заключенное между царем и Филиппом в июле 1566 года, нарушено. Митрополит «вступился» в опричнину. Но ведь и царь, обещавший «советовать» с главой Церкви, начал казни, не слушая его. Выходит, Иван Васильевич первым перестал принимать в расчет договоренности, зафиксированные в «приговоре» 1566 года. Тем самым он снял печать с уст Филиппа.
Грозные слова приберег Филипп на собравшихся архиереев. Им пришлось выслушать гораздо более неприятные вещи, чем царю. Митрополит укорял их: «О том ли мы договаривались, чтобы молчать? Чего боитесь, если хотите сказать правду? Ваше молчание влагает царскую душу в грех, ваши собственные души – в горшую погибель, а православие обрекает на скорбь и на смущение! К чему вам тленная слава? Никакой сан мира сего не избавит вас от вечных мук, если вы переступите через Заповедь Христову. Нам следует иметь истинное тщание – духовно печься о бессмертной душе благочестивого царя и о смирении всего православного христианства. На что вы смотрите? На то, как молчит весь царский синклит? Его молчать обязывают купли житейские и вожделения тленного мира. Нас же Господь от всего тленного освободил. Сами знаете: мы поставлены на то, чтобы блюсти истину. Тем, кто хочет венчаться небесным венцом, надо душу свою положить за порученное стадо Христово. Знаете же: если же об истине умолчите, то в Судный день спросят с вас за всех, кто был вам поручен Духом Святым. Умолчавшим об истине не будет нашего смиренного благословения, и от славы своей изринуты будете. Сокрушит Господь глаголющих неправду!»
Архиереи смутились. Однако затем между ними начался разговор о том, что царя следует слушать, не гневить и творить его волю, не рассуждая о «благости» его дел. Так говорил Пимен, архиепископ Новгородский. Не отставали от него епископы Пафнутий Суздальский и Филофей Рязанский. Но в роли худшего врага митрополиту выступил царский духовник Евстафий, благовещенский протопоп. Житие доносит отголоски затяжного конфликта. Оказывается, Евстафий был «в запрещении», которое «по правилом» наложил на него Филипп. Будучи ближайшим к государю человеком изо всего духовенства, он тайно и явно возносил хулу на Филиппа. Быть может, запрет на вмешательство в «домовый обиход» Ивана Васильевича, вошедший в «приговор» об избрании Филиппа на митрополию, касался именно его, Евстафия. Вероятно, Филипп, видя дурное влияние этого человека на государя, желал его убрать от царской особы, а Иван IV не позволил митрополиту решать, кто достоин быть его духовником… Так или иначе, на Соборе протопоп выступил как активный противник Филиппа.
Открыто поддержал Филиппа только Герман, архиепископ Казанский. Но если бы даже Филипп остался в полном одиночестве, то не отступил бы.
Иван Васильевич, видя такое двоемыслие среди высших иерархов Церкви, отнюдь не склонился к милосердию. Напротив, ярость его только усилилась. Автор Жития дал происходящему емкую формулировку: «И был царь гневен на святого».
Не получив благословения, Иван Васильевич все же провел запланированные изменения в управленческом аппарате опричнины и обосновался в Александровской слободе. От жестоких массовых репрессий царь также не отказался, они продолжались на протяжении всего 1568 года.
«Разделение царства» произошло.
Но благодаря твердости митрополита Филиппа Церковь вышла из сложной ситуации, не замаравшись опричным действом. А значит, в русском народе сохранилась духовная крепость. Соблазны мирского возвышения, поколебав ее, все же не разрушили.
И царь, и митрополит продолжали стоять на своем. А значит, конфликт их мог только углубляться.
Иван Грозный отправился в Александровскую слободу – обживаться всерьез, делать из нее реальный административный центр.
Прошло «довольно времени» с тех пор, как закончился декабрьский Собор 1567 года. Иван Васильевич явился из Александровской слободы в Москву в окружении опричного воинства. Государь с опричниками зашел в Успенский собор, где служил тогда митрополит Филипп. Некоторые так и зашли – с обнаженным оружием в руках. Митрополит, видя такое «свирепство» и нимало не убоявшись его, произнес проповедь, где звучали прямые укоризны в адрес царя – в отличие от прежних мягких увещеваний.
Молва о походах царя с опричными отрядами по имениям Федорова-Челяднина и о блудных «подвигах», как видно, открыла Филиппу немало печального. Он сказал, что государь естеством подобен человеку, а «властью сана» – Богу, поскольку выше той власти на земле ничего нет. Как и всякому смертному, не следует ему «возноситься», но как Богу, неуместно ему гневаться. Филипп обратился к Ивану Васильевичу с просьбой отставить «многолетное… к миру негодование напрасное». Иными словами, он выразил сомнение в том, что среди земцев действительно существует какой-то заговор; если же и существует, напрасно царь переносит свое «негодование» с небольшого количества его участников на русский православный «мир». Далее прозвучали слова горькие, но правдивые: «Воистину тот сможет называть себя властелином, кто владеет собой и не подвержен рабству со стороны нелепой похоти. Имея в помощниках непобедимого самодержца – благоверный ум, он побеждает всетомительную похоть оружием целомудрия! Не бывало того ни у нас при твоих предках, ни у других народов, чтобы благочестивый царь возмущал собственную державу!»
Такого Иван Васильевич не ожидал. Между ним и отважным митрополитом произошел диалог, полный трагизма. Государь рокотал, будто девятый вал, налетающий на скалу:
– Что тебе, чернецу, за дело до наших царских советов? Или ты не знаешь, что меня мои же хотят поглотить?
Митрополит, которого обозвали «чернецом», спокойно отстаивает достоинство собственного сана:
– Я для Христа чернец. А для тебя, благочестивого царя, по твоему царскому изволению, а более того – по Заповеди Христовой, отец и учитель. И мы вместе с тобой должны иметь попечение о православии – как Божьи слуги.
Царь едва удерживает себя от впадения в неистовство. Его артистическая натура не терпит, когда кто-то публично выступает с укорами. Это воспринимается Иваном Васильевичем так, как может оперная прима воспринять неодобрительные слова критика, поднявшегося на сцену после бенефисного спектакля. Сжав зубы, он цедит:
– Единственный раз говорю тебе, владыка, умолкни об этом. А меня на это дело благослови по моему изволению.
Но Филипп вновь отказывает государю в благословении – при всей свите:
– Ни-ни. Никак не могу благословить тебя на такое. Мы, государь, тебе не изменники. Но суд сотвори праведен и истинен, а клеветников сыщи и обличи. Тех, кто советует тебе неправедное, оторви от себя, как гнилой уд, и людей своих устрой в соединении.
Иван Грозный теряет над собой контроль и кричит:
– Филипп! Не прекословь державе нашей! Да не постигнет тебя мой гнев, или сан оставь!
Филипп отвечает в непоколебимом покое, но с прохладой в голосе:
– Благочестивый царь! Я получил свою власть, не прося об этом. Я не отправлял к тебе ходатаев ради нее и никому не давал за нее мзды. Зачем ты лишил меня пустыни и отцов, если решил нарушать каноны? Делай что хочешь. Мне же, столкнувшись с испытанием, не подобает ослабевать.
Житие заключает сцену в Успенском соборе словами: «Царь же ушел к себе в палаты в великом размышлении, на святого гневен».
Трагедия массовых репрессий продолжилась, население жестоко страдало от опричного суда «не по правде».
Нет возможности точно сказать, какого числа и даже в каком месяце произошло бурное объяснение главы духовной власти с главою власти светской. Его можно датировать лишь приблизительно: с середины января по первую половину марта 1568 года. Скорее всего, в январе.
Опричная свита государя не могла оставить без последствий слова Филиппа. Ее вожаки ходили к царю «воздвигать ков» против митрополита. Особенно старались двое: Малюта Скуратов и Василий Грязной. У обоих для этого был прямой корыстный интерес.
Кто вошел в состав опричных верхов? В основном старомосковская знать из боярских родов – Плещеевы, Колычевы-Умные, да еще люди попроще, но тоже из «родословных» семейств – Нащокины, Волынские. К ним царь присоединил несколько второстепенных княжеских семей (Вяземские, Телятевские), лишенных возможности тягаться с «великими людьми», вроде Шуйских, Мстиславских, Бельских и т. п. Конечно, большинству опричнина принесла возвышение. Но и без нее они были не последними людьми в Московском государстве. Многие ходили в воеводах, некоторые заседали в Боярской думе, кое-кто выполнял дипломатические поручения. Одним словом, сгинь опричнина в одночасье, и они, понеся потери в чинах, не пропали бы. Другое дело – несколько людей крайне незначительных, незнатных, бедных, ни в чем славном не про явивших себя на поле боя и в административной службе. Этих Иван IV взял «от гноища». И на протяжении всего опричного периода они, кстати, не показали особенных талантов ни на войне, ни в делах мирного правления. По большей части такие люди возвысились в роли верных «исполнителей», в первую очередь карателей. Иван Васильевич, ценя услуги подобных выдвиженцев, берег их от унижения в местнических спорах со знатью, но никогда не равнял с нею. В его глазах это были превосходные псы – скорые, хваткие, зубастые. Но пусть и хороша собака, не сажать же ее за один стол с людьми? Малюта Скуратов до опричнины был никто – выходец из мелких провинциальных вотчинников, звенигородцев. Василий Грязной – птица того же полета, только корни его уходят в ростовскую землю. Его родня служила у архиепископов Ростовских, что считалось в военно-служилой среде невеликой честью. Сам он был «мало не в охотниках с собаками» у князей Пенинских. О