бращаясь в послании к Василию Грязному, хваставшемуся в плену у крымских татар своим положением приближенного к царю, Иван IV резонно замечает: «А что сказываешься великий человек – ино… по грехом моим учинилось (и нам того как утаити?), что отца нашего и наши князья и бояре нам учали изменяти, и мы вас, страдников, приближали, хотячи от вас службы и правды».
А теперь стоит представить себе, каково пришлось бы Грязным, Скуратовым и иже с ними, если бы Иван IV послушался митрополита Филиппа и решил отменить опричнину? О, да рухнула бы вся карьера! Им пришлось бы вернуться в ничтожество, в бедность… Они постарались сделать все, чтобы очернить митрополита в глазах царя и отвести от Ивана Васильевича любые мысли о расформировании опричного двора с опричным войском.
Немцы-опричники Таубе и Крузе в то время стояли близко к Ивану IV. Они знали многое, и их свидетельства в частностях подтверждают достоверность Жития. Так, например, никто не может ручаться за точность речей Филиппа в житийном изложении. Однако их общий смысл по Житию совпадает с пересказом Таубе и Крузе. Что, конечно, подтверждает их достоверность. Те же Таубе и Крузе донесли до нашего времени одну важную деталь. Оказывается, митрополит Филипп далеко не сразу вступил с Иваном Васильевичем в публичные споры. Новый Завет передает слова апостола Павла о том, как следует обличать единоверца, упорствующего в заблуждениях. Там ясно сказано: на первый раз следует ограничиться тайным увещеванием, с глазу на глаз, и только потом, если это не принесло успеха, позволительно прилюдное обличение. Глава Русской Церкви, разумеется, не мог не знать этого правила. Поэтому сначала он обратился к Ивану IV без свидетелей. Таубе и Крузе уверенно говорят, что душевные свойства Филиппа заставили его «…уговаривать сперва тайно и наедине великого князя не совершать таких тиранств».
Неизвестно, когда происходили тайные «уговоры». Возможно, еще до того, как Иван Васильевич вернулся в Москву из неудавшегося похода. Тогда Филипп сам ездил к нему. А может быть, уже в Москве, незадолго до декабрьского Собора 1567 года. Но никак не позже самого Собора: с декабря отличие позиций государя и митрополита относительно опричнины стало достоянием публичных разговоров. На протяжении первых месяцев 1568 года конфликт нарастает, постепенно принимая все более острую форму. Тут уж не до бесед наедине…
Важна эта деталь вот почему: она показывает, насколько верен был Филипп древним церковным правилам, исходившим еще от апостолов. Митрополит видел в жизни раннехристианских общин чистоту, в речениях апостолов – абсолютную истину. Он следовал этому идеалу естественно – как дышал.
Начав с мягких слов, Филипп не увидел отклика в душе Ивана Васильевича. Поэтому с каждым разом он сам выступал с более и более жесткими обличениями. Царь и без того едва терпел митрополита со столь твердым характером, а Филипп не видел оснований смягчаться. Ведь массовые казни продолжались, худшее, что было в опричнине, цвело пышным цветом, а великих военных одолений от ее бойцов не случилось. Во всяком случае, при жизни митрополита.
Спор, непонимание, упрямство Ивана IV привели к открытой вражде. По словам одного летописца, «…учал митрополит Филипп с государем на Москве враждовать об опришнине». Назревало решающее столкновение.
Оно произошло то ли в конце зимы, то ли весной 1568 года. Филипп вел тогда богослужение в том же Успенском соборе Кремля. Обстоятельства нового столкновения в какой-то степени напоминают случившееся в прошлый раз, когда Филипп отказался дать царю благословение.
Приближенные Ивана IV подошли к митрополиту и объявили ему: «Владыко! Благочестивый царь Иван Васильевич, придя к твоей святости, требует благословен быти от тебе». Казалось бы, Филипп оказался в неудобном положении: он него опять требуют благословения, хотя поступки человека, пришедшего за ним, стали только горше… Однако митрополит не таков, чтобы видеть в этом неудобство. Напротив! Он рад случаю вновь показать свое отношение к опричнине. Глава Церкви высказывается, ничуть не сдерживая резкости: «Умилосердуйся, светлейший многохвальный государь, вели своим подручникам перестать делать их дело, оставить нас, повинных сирот! Ведь писано: “Царева правда – в суде!” Почто… неправедные дела творишь? Сколько уже страдают православные христиане! Мы, царь, приносим жертву Господу чисту и бескровну – за тебя, государя, Бога молим, а за алтарем неповинная кровь льется христианская и напрасно умирают. Если не велишь, государь, перестать лить кровь и наносить обиды, взыщет с рук твоих Господь… Ведь всё это происходит от твоего царственного разделения! Не о тех я скорблю, чья кровь проливается неповинно и кто уходит из жизни как мученики – их венчает Христос, Бог наш, венцами не тленными, – но имею попечение о твоей единородной и нетленной душе. Если просишь прощения грехов, то прощай и к тебе согрешающим, ибо прощению дается прощение!..» Сказано было, как видно, гораздо больше, и автор Жития передает лишь в самых общих словах содержание обличительной речи, но и по ним ясно, насколько серьезные обвинения выставил царю митрополит.
Царь, как и прежде, не внял словам Филиппа. Опять ярость захлестнула его. Как же так, нашелся человек, не побоявшийся при огромном скоплении народа позорить его! Обвинять в неправедности! Называть казненных изменников мучениками! Мало ли, что они, быть может, и слыхом не слыхивали о замыслах своих господ, мужей, отцов, но раз стояли рядом с ними, значит, осквернены, так пусть же кровь и смерть очистят их! Пусть даже памяти их не останется, пусть всё будет выжжено! Отчего не понимает человек, которому Бог судил быть нравственным наставником царя, таких простых вещей? Отчего он против?! Отчего смеет он восставать!
Иван Васильевич восклицает:
– Неужели хочешь переменить то, что делается моей волей, Филипп? Лучше бы тебе быть моим единомышленником!
И слышит ответ:
– Если так поступлю, то тщетной будет наша вера и тщетна проповедь апостольская. И всуе нам будут Божественные предания, принятые нами от святых отцов! Всё, в чем христианское учение видит добродетель, всё, что предусмотрел для людей Владыка небесный, даровав нам ради нашего спасения, следует нам соблюдать непорочно. А ныне сами рассыплем – так не достигнем того!
Государь изумлен:
– Филипп! Ты что же, твердо решил противиться моей власти?!
– Благой царь, – ответствует с достоинством Филипп, – твоим повелениям я не повинуюсь и не соглашусь я с недобрым их смыслом, хотя бы и пришлось мне принять от тебя тьму страданий… За истину благочестия подвизаюсь. Если и сана меня лишишь или предашь лютым мучениям, то и тогда не смирюсь.
Ярость затуманивает разум Ивана Васильевича. Он бранится, он угрожает митрополиту страшными муками. Однако напугать Филиппа царь не может: у соловецкого монаха слишком мало в этой жизни такого, за что он цеплялся бы, что ценил бы. Его сокровища – выше земли, выше суеты, выше тщеславия.
Одно лишь беспокоит митрополита: он пастырь, ему жаль овец, которым и далее предстоит страдать. Он не боится душу положить за «словесное стадо», любя и жалея его. И перестает Филипп обличать властителя, теперь он лишь молит его, как главного из духовных сыновей своих: перемениться, оставить свирепость, оставить неправедные дела.
Но его доброй надежде не суждено сбыться. Царь не слышит его, царь видит в нем мятежника, царь покидает церковь, оставив мысли о митрополичьем благословении…
Убедившись в непримиримо твердом настрое Филиппа против опричнины, Иван IV принялся строить планы, как убрать строптивца с митрополичьего двора. По Москве поползли слухи, порочащие главу Церкви. Однако народ не очень-то принимал клеветников. По словам Жития, люди нисколько не отступали от святителя – напротив, «прилеплялись» к нему.
Тогда Иван Васильевич отыскал среди высших иерархов Русской Церкви двух людей, которые согласились помочь ему в изгнании Филиппа с митрополии. Для этого прежде всего следовало «собрать материал», дискредитирующий первоиерарха. При его благочестии подобная задача оказалась совсем не простой.
Итак, на первый план выступает архиепископ Новгородский Пимен. Ему предстояло сыграть неприглядную роль. Что подтолкнуло его к действиям, о которых Церковь вспоминает с печалью? Возможно, тщеславное желание заменить Филиппа на кафедре. Или страх перед свирепым нравом царя, не щадившего последнее время ни правых, ни виноватых. А может быть, исподволь выраставшая в архиерейской среде привычка повиноваться боговенчанному государю, не рассуждая и ни в чем не прекословя… В характере Пимена видят дурное, порочное начало. Но в этом ли всё дело? Перед архиереями стоял выбор: следовать пастырскому долгу или же покоряться долгу подданных, над которыми поставлен помазанник Божий. Объяснив для себя действия Филиппа как непозволительный мятеж, кое-кто из них пошел по более удобному пути. По более безопасному. Вероятно, не столько хищные устремления следует видеть в Пимене, сколько слабость воли, нежелание до конца стоять в истине. Повиноваться православному государю естественно для православного иерарха. Почти всегда. Но порой возникают обстоятельства, когда естественное оборачивается противоестественным. Немногим хватает духовной твердости увидеть и признать это.
Молоденький певчий Успенского собора, красавчик, устрашась тяжких угроз, выступил против Филиппа с чудовищным обвинением. Якобы митрополит позвал его к себе среди ночи для беседы о добродетелях. Тогда отрок «пострадал», по его словам, от Филиппа, видел от него противное и «неполезное». В сущности, речь шла о содомии. В чем худшем могли обвинить митрополита после того, как он вступил в духовный поединок с помрачением царской души?!
Услышав такое, вознегодовали епископы на своего митрополита: «Как можешь ты царя утверждать в вере, если сам творишь неистовое?» Особенно старался, угождая Ивану Васильевичу, Пимен. Для кого-то, наверное, обвинения отрока прозвучали как гром среди ясного неба. Их чувства были искренними. Ну а кто-то (в том числе архиепископ Новгородский) и рад был их поддержать, желая мира с царем и готовясь убрать с митрополии человека, мешавшего этому миру. Филипп, наблюдая за суетливыми трепыханиями Пимена, холодно пророчествовал ему: «Тщишься похитить чужой престол, но вскоре из своего извержен будешь!»