т, он жив? Да? Просто скрывается?
– Скрывается! Он государственный преступник! Он всю жизнь нам испортил!
– Мне он не портил жизнь! – вскипела я. – Где господин Этьен? – спросила я у тети. Безумная мысль росла во мне, крепла, и надо было срочно поговорить с господином Этьеном.
– Он пошел тебя искать, – угрюмо сказала тетя.
И они молчали! Я сказала:
– Вынуждена вас покинуть, дамы.
Ну, надеюсь, теперь она довольна моим воспитанием.
На улице было уже темно. Воздух звенел от холода. Не сегодня завтра выпадет снег. «Он государственный преступник», «у меня тут живет старинный друг», «я видела, как он шел со стороны холмов»… Ведь говорят же, что в холмах живут преступники, есть ведь такая версия. И если мой отец обвиняется в чем-то таком, почему бы ему не быть в холмах? «Остановись, Элоис, – сказала я сама себе, – если твой отец и жив, и даже если он скрывается, то вы жили где-то не здесь, а очень-очень далеко. Он не может быть в холмах». Но поговорить с Этьеном все равно надо. Только непонятно как. Как поговорить так, чтобы он не догадался, что я его подозреваю… сама не знаю, в чем.
Я увидела господина Этьена около лавки художников. Ола как раз закрывала ставни, а он помогал ей. Они о чем-то весело разговаривали, смеялись. Ищет он меня, как же! Да он бегает за каждой юбкой! Я подумала, что они с Олой были бы очень хорошей парой. И опять мне захотелось плакать.
Мама прожила не один день, как обещала тете, а целую неделю. Не могу сказать, что это была лучшая неделя в моей жизни. Трудно жить рядом с незнакомой женщиной, которая имеет на тебя все права. Но с другой стороны… с другой стороны, она купила мне десять новых платьев, пальто, перчатки, шляпы, ботинки и сапожки на невысоком каблучке, мы ходили по магазинам, и она тратила деньги так, будто у нее были миллионы. Она наняла рабочих, которые в три дня отремонтировали мою комнату, гостиную и тетину комнату. А еще она устроила меня в частную школу. И это было лучшее, что она могла для меня сделать, потому что после того бала, с которого я сбежала, каждый день в школе превратился в пытку. Барит боялся в открытую надо мной издеваться, он изводил меня исподтишка. Поэтому, когда мама сказала тете: «Мне не нравится школа Элоис, надо поискать другую», я ничуть не расстроилась. Только с Катриной было жалко расставаться. Но ведь можно дружить и не сидеть за одной партой.
Новая школа совсем другая. Учителя говорили нам «вы», девочки и мальчики учились в разных классах, на завтрак нам давали такие блюда, названия которых я даже не слышала. Все здесь были воспитанные, послушные, сосредоточенные на учебе. Ужасно скучные. Конечно, я отставала по всем предметам. Особенно по тем, которых в старой школе не было и в помине: танцам, рисованию, вокалу. И мама наняла мне частных учителей. Господин Этьен вызвался давать мне уроки рисования, предъявив маме диплом какого-то университета.
Я больше не закатывала истерик. Я даже перестала думать о секретах господина Этьена. Какая мне разница, кто он и откуда? Как он разговаривает с мамой и как на нее смотрит? Меня будто выключили, я стала бесцветной и послушной, как все девочки в новой школе. Моя война с ними всеми угасла, не успев начаться.
Два портрета
Мама уехала, когда выпал снег. Зима началась сразу, не дав дождям и грязи разгуляться. Мама обняла меня так, будто прощалась навсегда. Я заплакала. Я не должна была, но почему-то заплакала.
– Я приеду весной, я обещаю тебе. Моя дорогая, если бы законы Рионелы не были так строги!
– Зачем вообще уезжать, – всхлипывала я, – мы бы жили вместе, здесь так красиво.
Мама обняла меня еще раз и поцеловала в макушку. Мне казалось, что она хочет что-то сказать, но почему-то не говорит. Тетя неслышно встала за моей спиной. Мама обняла и ее, а потом протянула руку господину Этьену.
– Я рада, что вы живете здесь, господин Этьен, – сказала она.
Мне почудился какой-то намек, но не все ли равно? Она уезжает.
Зима была долгой и веселой. Даже удивительно, как весело можно проводить время, если у тебя есть школа, где никто к тебе не лезет, есть Катрина, которая каждый день прибегает в гости с охапкой новостей, и господин Этьен, который дает тебе уроки рисования. Рисовать у меня совсем не получалось. Но он не сердился.
– Просто надо рисовать и рисовать. Каждый день, каждую свободную минуту, надо быть внимательной, Элоис, смотреть на вещи, на любые вещи, на все подряд, так, будто ты хочешь их сделать своими руками. У тебя получится.
Мне было все равно, получится у меня или нет. Мне просто нравилось, что мы сидим в его комнате, где пахнет красками, холстами, растворителями, нравилось смотреть, как краски смешиваются на палитре, как Этьен ходит по комнате большими уверенными шагами… Внутри себя я давно убрала этого дурацкого «господина» и называла его просто по имени. И от этого мне тоже было весело. Однажды он сказал:
– Я тебя нарисую! Можно?
И он начал меня рисовать. Тетя нашла старое платье, в котором, по ее словам, мама познакомилась с папой, платье было нежно-голубое и очень мне шло. И было в самый раз.
– Только не вздумай выйти в этом платье на улицу, это неприлично и… сама понимаешь, голубой цвет… – сказала тетя.
Понимаю. Все оттенки синего в одежде запрещены строгими законами Рионелы.
Потом тетя вздохнула:
– Ты так выросла, Элоис! Совсем взрослая. Скоро тебя придется отдавать замуж.
А Этьен посмотрел на тетю очень сердито, а потом на меня каким-то особенным взглядом. О котором я не думала ни минуточки. Очень надо!
Я вообще старалась ни о чем не думать. Мой детский портрет, написанный папиной рукой, по-прежнему висел на стене. Я смотрела на него украдкой, пока позировала Этьену. И вдруг однажды он спросил:
– Мне кажется, ты хочешь узнать об этом портрете побольше. Или это только так кажется?
– Кто эта девочка? – выпалила я, не успев прикусить язык.
– Просто девочка, – как-то уж слишком равнодушно пожал он плечами. – Дочь моего друга, моего учителя. Он потерял ее.
– Она умерла?
– Нет. Не знаю. Не думаю. Скорее, она просто потерялась.
– Почему же ее отец не хранит этот портрет у себя? В память о дочери? Разве он не любил ее, раз вот так запросто отдал вам ее портрет?
– Он не отдавал, Элоис. Я сам взял его. Потому что обещал найти его дочь во что бы то ни стало. И я забрал портрет, когда мой друг умер.
Я знаю, воины не ведут себя так. Они не поддаются эмоциям, они не плачут. Они равнодушно принимают любые вести. Но ведь не было уже никакой войны. И Этьен уже не был врагом. И мама была далеко. И я увидела себя будто со стороны. Вот я сижу на высоком стуле, вполоборота к художнику, в голубом платье, в котором мама познакомилась с папой. Я смотрю на стену, но не вижу ее, глаза у меня стеклянные. Я ничего не вижу. И только чувствую, что слезы сейчас сорвутся. И я хочу встать и убежать, чтобы Этьен не видел меня такой, но я сижу, будто меня пришили к стулу.
– Как он умер? Ваш друг.
Я говорю и не слышу себя. Будто бы просто думаю, а Этьен умеет читать мысли и мысленно отвечать.
– Это было давно. Почти десять лет назад. Он хотел найти свою дочь, которую очень любил, но его взяли в плен и… ох, Элоис, это так сложно объяснить! Ты ведь так мало знаешь о том, что происходит за стенами Рионелы!
– Так расскажите мне.
– Ты правда хочешь это знать? Ты уверена, что сейчас? Может быть, ты отдохнешь?
Он протянул мне руку и помог сойти со стула. Мы подошли к его узкой, жесткой кровати и сели рядом. Он продолжал держать мою руку. Я смотрела на свой недорисованный портрет в голубом платье.
– Он очень любил свою дочь. И очень скучал. Но его жизнь… понимаешь, она не совсем ему принадлежала. Потому что он был такой вот человек. Не мог равнодушно смотреть, как умирают дети и…
– Какие дети?
Он виновато покачал головой.
– Я не могу пока сказать тебе. Ты имеешь право знать, но я не могу решить это один.
– У вас что – тайное общество какое-то? Орден?
– У нас братство. Лучше назвать это так.
Против воли я фыркнула. Какая-то ерунда. При чем тут мой папа? Он был обычным человеком!
– Мой друг… он настоящий герой. О таких людях надо помнить. Всегда. Помнить, что ему обязаны жизнью десятки детей.
Почему мне стало так больно? Я почти не помню отца, я не видела его десять лет, и даже та безумная надежда, что он жив, раз его в чем-то там обвинили, она давно угасла, вместе с маминым отъездом. Почему мне так больно? Он спасал других детей, чужих детей, а я росла здесь с тетей, я ждала его, я скучала по маме, я тосковала…
– Кроме него, никто не смог бы их спасти.
– Кто живет в Северных холмах? – перебила я Этьена. – К кому на самом деле вы ходили туда?
Он долго молчал. Тер лоб. Потом сказал, с трудом подбирая слова:
– Ты понимаешь, что если я расскажу тебе, то ты ни с кем не сможешь поделиться этим? Ни с мамой, ни с тетей, ни с Катриной?
– Да.
– И если ты проболтаешься, то меня, скорее всего, повесят?
– Да.
– Ты все равно хочешь знать?
Я посмотрела на него. Глаза у меня давно высохли. Я смотрела и думала, что он полный дурак, если не понимает, что дороже него у меня никого нет сейчас. Я кивнула.
– Там живут спасенные твоим отцом дети.
Весной
Конечно, он не взял меня с собой в Северные холмы. Я умоляла, кричала, шипела и плакала, но он не взял все равно. Сказал, что опасно. А сам ходил туда чуть ли не каждую неделю! И однажды не вернулся. Просто ушел в холмы, и все. Прождав до вечера, я поднялась в его комнату и увидела, что там порядок. Просто чудовищный, неправильный порядок. Невыносимый порядок. Краски, кисти, бумага – все разложено по полочкам. И ни рюкзака, ни одежды, ни лука со стрелами, зато мой детский портрет все так же висит на стене, а рядом с ним – «Элоис в голубом платье», и к нему приколота записка.
«Дорогая Элоис! Прости, что ухожу не попрощавшись. Но так сложились обстоятельства. И так уйти мне гораздо проще. Оставляю тебе свои краски в надежде, что ты продолжишь учиться рисовать самостоятельно. И в надежде, что я еще увижу твои картины. Но не очень жди, моя маленькая Элоис. Дороги слишком трудны сейчас. Передай привет и мои извинения тете. Гаррэт».