— Да. Я это знаю, — сказала Лида. — Меня попросили составить список возможных просьб и требований к дьяволу, скупающему души. Ну, чтобы он был в курсе и не заплатил лишнего при покупке. Я согласилась, но договор еще не подписала. Мне сказали, что он еще не готов.
— Дело хорошее, но любой текст можно написать по-разному. Смазанные детали и неправильно расставленные акценты испортят самую блестящую работу.
— Не понимаю, — призналась Лида.
— Объясняю. Мир вокруг нас очень непрост! Читатели вправе ждать, что мы правдиво расскажем им об ужасах нашей разнесчастной жизни. Наша задача, как честных людей, подготовить людей к бедам и несчастьям, которые поджидают их совсем скоро. Будущее ужасно, готовиться к кошмару необходимо уже сейчас. Нельзя откладывать.
Лида посмотрела на меня. Я отрицательно помотал головой.
— Мы не можем раздать людям автоматы, пистолеты и биты. Наше оружие — художественное произведение, мысли, вовремя сказанное слово. С нашей помощью в умы читателей должны быть внедрены соответствующие идеи. Например, «каждый сам за себя», «своя рубашка ближе к телу», «мой дом — моя крепость». На первый взгляд, это сомнительная философия, но подумайте, сколько людей будут спасено в будущем, когда подобный образ мыслей станет единственно возможным. Люди, которые осознают это сейчас, получат преимущество и шанс выжить.
— Еще надо про жадин вставить, — сказала Лида.
— Да, несомненно. Наш мир создан жадинами. Книги, которые наше издательство собирается печатать, должны транслировать нужные мысли через сюжеты, завоевавшие любовь читателей. Они хотят читать про то, как «один отважный герой (с которым отождествляет себя читатель) сражается против жестокого к нему мира» или «жизнь — прилипчивое дерьмо, люди — мрази, но зато есть бухло, кокс и обворожительная горечь декаданса». Мало того, что подобные книги хорошо продаются, они еще готовят появление нового человека, которому суждено управлять будущим.
— Какой-то у вас получается усеченный мир.
— То ли еще будет! — Майя Валерьевна хотела сказать все, что приготовила, без помех. — На уровне подсознания у читателей должна закрепиться уверенность, что любой коллектив является их злейшим врагом, единственная цель которого — залезть в личную жизнь индивида и помешать совершенствованию, уничтожить уникальное самосознание, навязав отвергнутые обществом свободных людей поднадоевшие мораль и совесть. Называться такая концепция должна как-нибудь благородно, например, «истинная свобода» или «духовный рост индивидуума». Скоро мы окажемся в мире индивидуалистов, поэтому не стесняйтесь быть циничной. Донесите до читателей простую истину — любая попытка повлиять на других людей должна быть пресечена и осуждена. Идеологии под запрет, школы освободить от функции воспитания, любые проявления независимого ума поощрять.
— Какая-то антиутопия получается.
— Вы меня правильно поняли.
— Но издательство собирается влиять на читателей? Другим нельзя, вам можно?
— Да. Нам можно, потому что мы учим людей полезным вещам. Учим их выживать и преуспевать. Это благое дело. Такова наша обязанность перед обществом.
— У антиутопий есть существенные недостатки, — начала говорить Лида, но Майя Валерьевна ее прервала. Возражений они слышать не хотела.
— Вот только не надо излишне умничать на пустом месте. Наоборот, авторы нашего издательства должны утверждать, что многие знания — многие печали. Учёные, тем более, потенциальные учёные должны выглядеть жалко, как непонятные асоциальные типы. Бесполезные и жалкие. Женщины их презирают, больших денег им не платят. Потому что не заслужили. Лучшее, чем они могут заняться — помогать подлому маньяку в разработке супероружия. Это то немногое привлекательное, что в них можно отыскать, а остальное — туши свет.
— Тут можно поспорить.
— Не нужно спорить. Словосочетание «больно умный» должно стать оскорблением. На рассказы о том, что есть еще люди, которые в свободное время заняты чтением учебника физики, нормальный человек должен крутить пальцем у виска. Писать об этом следует с максимальной иронией, чтобы читатель помирал от смеха.
— А как же быть с потребностью к познанию? Как быть с любопытством?
— Направьте его в нужное русло. Например, люди могут познавать личную жизнь телезвёзд, изучать новые модели обуви или каких-нибудь бытовых приборов, сравнивать вкусовые оттенки разных сортов колбас или сыров, дегустировать вина. Собственно, «образованным» следует называть того, кто способен отличить по цвету один коньяк от другого или перечислить всех участников последнего телешоу.
— Как-то это тоскливо.
— Наши читатели не любят, когда их «грузят». Пусть реальной наукой занимается небольшая кучка изгоев, отторгнутых обществом. Народ должен знать, что самое интересное в приборе — его дизайн, а устройство и принципы, на которых он основан, — крайне непонятная и скучная хрень.
Майя Валерьевна замолчала так же внезапно, как и начала свой рассказ. Мне показалось, то Лида не может найти нужных слов, чтобы спокойно комментировать предложение издательства. Она явно была потрясена.
— Я все сказала, — литературная дама легко поднялась и направилась к выходу. — Когда будете в издательстве, не забудьте расписаться в журнале приказов, подтвердите, что ознакомлены с новой политикой.
— Что это было? — спросила Лида, когда она ушла.
— Инструктаж.
— Я попросила послушать наш разговор, чтобы ты смог решить, замешан ли Карачун во всей этой суете вокруг фантастики? Или они сами стали такими умными?
Мне не хотелось расстраивать Лиду, но некоторые детали замысла издательства, указывали, что без Карачуна здесь не обошлось. Нельзя сказать, что Майя Валерьевна сказала что-нибудь оригинальное или неожиданное. На удивление знакомый взгляд на будущее. Но сама по себе попытка воздействовать на читателей прямо указывала на Карачуна. Сомневаюсь, что у него есть конкуренты.
— Как человек, скажу: они сами все придумали. Как специалист по будущему: без Карачуна здесь не обошлось. Второй ответ мне кажется правильным.
— Понятно, что ничего непонятно.
— Как ты думаешь, Карачун убьет Майю Валерьевну? Не хотелось бы стать причиной…
— Вряд ли. Ты не вступал с ней в пререкания. И уж, во всяком случае, не можешь считаться победителем в споре, которого не было.
— Ну и хорошо.
— Когда все закончится, я расскажу Майе Валерьевне, как ей повезло.
Пожар и мистика
Можно ли жить в обществе и быть независимым от него? Сколько споров вызывает этот вопрос. А все потому, что люди вкладывают в используемые слова свой смысл. Для того чтобы ответ был понятен, нужно сначала договориться о том, что мы имеем в виду, когда говорим «общество» или «независимость».
Представление об обществе, как совокупности всех без исключения людей, их связей и взаимодействий, кажется мне каким-то наивным, что ли. Еще наивнее выглядит попытка выставить гражданское общество порождением демократии. Государство — это способ политической организации общества, демократия — одна из возможных его форм. Власть гражданского общества что-то прямо противоположное. Приходят люди, которых никто не выбирал, и говорят: «Мы тут организовали комитет, и требуем, что вы все выполняли наши распоряжения, если не подчинитесь, вас накажут».
По утверждению известного футуролога, гражданское общество в будущем будет по организации напоминать современную мафию. Я не успел познакомиться с его доказательствами. Из своей комнаты пришла Лида.
— Не чувствуешь, что потянуло дымком? Мимо нашего дома только что промчались три пожарные машины. Ты бы вышел, разузнал, что произошло. Вдруг это горит наш дом?
Есть просьбы, от которых нельзя отказаться.
На улице действительно пахло горелым. Поблизости неразборчиво кричали, но людей не было видно. Вполне достаточные ориентиры, чтобы попробовать отыскать место происшествия. Мимо пронеслась пожарная машина и свернула во двор Института прикладной механики. Направился туда и я.
Горел четвертый этаж. Точнее, я увидел дым, который слабо струился из двух окон четвертого этажа.
Зевак собралось немного, человек десять-пятнадцать. Они теснились к стенам и испуганно выглядывали из-за красных пожарных машин. Были среди них и фотографы. Не сомневаюсь, что фотографии получатся классные. Впрочем, пожар был уже потушен. Пожарные ходили по двору с видом победителей. Небольшой дымок больше портил воздух, чем представлял опасность для здания Института.
— Какие люди! — произнес знакомый голос.
Я обернулся и увидел Захара. Он был возбужден, это было не трудно определить. Как и в школьные годы, он корчил уморительные рожи, когда не мог совладать с чувствами. В детстве мы смеялись над ним, сейчас я бы хотел узнать, какого дьявола он здесь делает.
— Что ты здесь делаешь? — Захар спросил первым.
— Пришел посмотреть, что горит.
Мой ответ Захару понравился. Ему захотелось самому сказать что-то такое же безобидное и правдоподобное, что сняло бы малейшие подозрения в его адрес.
— Вот. И я пришел посмотреть, как горит.
Лучше бы он этого не говорил. Теперь я смотрел на его раскрасневшееся от волнения и перекошенное от страха лицо и подозревал его. В чем? В поджоге? Но, с другой стороны, почему я не должен его подозревать? Захар мне рассказал про свою заинтересованность в уничтожении Института. Непонятно только, как с помощью пожара он собирался уничтожить науку?