Армянин потер глаза. Два часа ночи. Он так ничего и не узнал. По крайней мере, ничего, что пролило бы свет на недавние серийные убийства. Если бы он питал слабость к дешевым детективам, то, наверное, представил бы себе престарелых чилийцев немецкого происхождения, которые в страхе за свою безопасность послали во Францию детей-убийц, чтобы те устранили нежелательных свидетелей…
Нелепость. К тому же не объясняющая всех фактов. Зачем тогда понадобилось убивать отца Оливье? Почему в центре серийных убийств оказались детские хоры? Почему убийцы соблюдали некий ритуал? И что связывало эти преступления с давними исчезновениями детей?
Касдан прекратил задаваться вопросами, не находя на них ответов. По спине пробежала дрожь. Ему мерещилось, что он опять слышит в темноте тот же тихий голос, что и прошлой ночью. «Кто там, черт тебя дери?» Поразительно нежный голосок. Смешливый. Голос, которому хотелось поиграться… Он понял, что боится. Боится ДРУГИХ. Боится, что они вернутся за ним, усталым шестидесятилетним человеком. Внезапно ему захотелось позвонить Волокину, но он одумался.
И тут зазвонил его мобильный.
— Мендес. Тебя все еще интересуют пробы на металлизацию в ранах маврикийца?
— Слушаю.
— Частицы железа. Мягкой стали. Вероятно, от ножа. Скорее всего, старинного, по крайней мере, девятнадцатого века. Есть также образцы кости.
— Кости?
— Да. Кости яка. Наверняка следы ножен. Я тут кое-кому позвонил. Возможно, это ритуальный нож из Тибета. Нечто вроде талисмана, который изгоняет призраков и ночные страхи. Короче, снова что-то непонятное.
Касдан попытался думать, но усталость взяла свое. К тому же новый кусочек головоломки переполнил чашу. Слишком много странностей. И к тому же никак между собой не связанных.
Он попрощался с патологоанатомом и вернулся в гостиную, запретив себе думать. Сел с кружкой кофе в руке у одного из мансардных окон, выходящих на церковь Святого Амвросия.
И здесь он попытался обрести покой, пережевывая другие пытки, другие ужасы, которые хотя бы были ему привычны. Раз уж его мучают кошмары, пусть они будут своими.
Густые заросли, тропа из латерита.
Он откинулся в кожаном кресле и позволил себе перенестись в Камерун.
К тому изначальному кошмару, который все объяснял.
37
Ночь на проводе.
Сначала Воло вернулся в дом 15–17 по улице Газана и перерыл музыкальный салон Гетца. Пока не отыскал профессиональный архив чилийца. Довольно любопытный архив: это оказался не список хоров, которыми Гетц руководил, а перечень произведений, исполнявшихся под его управлением. Рядом указана дата концерта, число хористов и название церкви.
Мотет Дюрюфле исполнялся в Нотр-Дам-де-Шан в 1997 году. «Ave Verum» Пуленко в церкви Святой Терезы в 2000-м. Адажио Барбера в Нотр-Дам-дю-Розер в 1995-м… Список оказался длинным. Кроме того, Гетц записал несколько дисков. «Мизерере» в 1989-м, «Детство Христа» в 1992 году…
Вот дерьмо. Ему были знакомы эти произведения, и при одной мысли о них его уже выворачивало. Он сосредоточился на именах и датах, чтобы отвлечься от звучавшей в голове навязчивой музыки. В течение почти двадцати лет Гетц дирижировал восемью разными хорами, по шесть-семь лет каждым.
Волокин переписал в блокнот названия приходов, из которых четыре были ему уже известны, и обзвонил одного за другим всех священников.
Семь из восьми взяли трубку. Заспанные священники или ризничие, не понимавшие, что происходит. Волокин предупреждал их: пусть приготовят свои архивы, потому что он сейчас подъедет, и ему совсем не до шуток. Он занят расследованием тройного убийства.
Он ехал через Париж в машине Касдана. Врывался в ризницу. Просматривал архивы хора. Как правило, реестры были в порядке, и он без труда находил списки детей, певших под управлением Гетца, и координаты их родителей.
И звонил им. Посреди ночи. Совершенно незаконно. Он не имел права вести это расследование и тем более досаждать людям посреди ночи, к тому же в канун воскресенья 24 декабря. Но все зависело от его силы убеждения в момент контакта.
Выглядело это примерно так:
— Капитан полиции Седрик Волокин, отдел по защите прав несовершеннолетних.
— Что?
— Полиция, месье. Просыпайтесь.
— Это розыгрыш?
Гнусавый, заспанный голос. Воло шел напролом:
— Хотите узнать мой регистрационный номер?
— Но ведь сейчас ночь!
— Ваш сын действительно пел в хоре в Нотр-Дам-дю-Розер в девяносто пятом году?
— Ну… да. В общем, кажется… Я… А в чем дело?
— Он по-прежнему живет с вами?
— Э-э-э, нет. Не понимаю…
— Можете дать мне его новые координаты?
— Да что происходит?
— Не беспокойтесь. Просто небольшая проблема с тогдашним регентом.
— Что за проблема?
— Его убили.
— Но мой сын…
Именно в этот миг Воло повышал голос:
— Вы дадите мне его координаты или предпочитаете, чтобы я приехал за вами?
Как правило, он получал номер телефона в ту же минуту. И звонил бывшему хористу. Чтобы снова услышать сонный голос и невнятные ответы. Мальчишки, ставшие взрослыми, ничего не могли припомнить. Пришлось перетрясти три прихода, сделать около сорока звонков, подкрепиться в «Маке» на площади Клиши, который работал в два часа ночи, прежде чем удалось нащупать кое-что серьезное. В церкви Святого Иакова на улице О-Па в Пятом округе.
Воло дозвонился родителям Режиса Мазуайе в три сорок ночи. Поартачившись, отец, простой рабочий с характерной речью, раскололся. В 1989 году его сын, певчий-виртуоз, исполнил сольную партию для диска «Мизерере», записанного в церкви Святого Евстахия в Сен-Жермен-ан-Лэ.
Сейчас ему двадцать девять лет, он открыл автомастерскую в Женвилье. Там и работает, и живет.
Волокин набрал номер. Его ждал сюрприз. После второго звонка ему ответил бодрый незаспанный голос. Без всякого предисловия полицейский спросил:
— Вы не спали?
— Я ранняя пташка. Да и работы поднакопилось.
Русский представился и стал задавать вопросы, готовый услышать в ответ все то же бессвязное бормотанье. Но Режис Мазуайе помнил все до мельчайших подробностей. Воло догадывался, что механик страстно увлекался пением, а записанный под руководством Гетца диск стал одной из вершин его жизни. Мазуайе спросил:
— Что случилось с месье Гетцем? У него неприятности?
Воло выдержал паузу. Похоронным голосом сообщил печальную новость. Повисло молчание. Очевидно, в голове его собеседника столкнулись две эпохи: волнующее прошлое и настоящее, полное ужаса и насилия, которое перечеркивало светлое воспоминание.
— Как… Я хочу сказать, как его убили?
— Избавлю вас от подробностей. Расскажите мне о нем. О его поведении.
— Мы были очень близки.
— Насколько?
Тот тихо рассмеялся в ответ.
— Не так, как вы думаете, капитан. Ведь вы, легавые, видите зло повсюду…
Воло стиснул зубы, чтобы не ответить, что зло действительно вездесуще. Но вместо этого приказал:
— Опишите мне ваши отношения.
— Месье Гетц доверял мне.
— Почему?
— Потому что он заботился обо мне. Он думал, что как певец я могу далеко пойти. Только надо спешить. Время было на исходе. Мне уже исполнилось двенадцать лет. До ломки оставался год или два.
— Он казался вам обеспокоенным?
— Пожалуй, да.
— В восемьдесят девятом году?
Волокин задал вопрос наудачу. Тем больше он удивился, попав в яблочко.
— Иногда, — продолжал Мазуайе, — мы с ним по вечерам задерживались, чтобы порепетировать, и я чувствовал его тревогу. У меня сохранилось это ощущение напряженности. Впрочем, я знал, чего он боится.
— Чего же?
— Однажды вечером, когда я репетировал «Мизерере» для будущей записи, Гетц казался особенно нервным. Он то и дело окидывал церковь взглядом, словно что-то могло появиться из-за угла.
— Продолжайте.
— А потом он расплакался. Меня это потрясло. Я думал, взрослые не плачут.
— И что он вам сказал?
— Кое-что странное… Он сказал, что дети не зря верят в сказки, которые им рассказывают. И что иногда людоеды вполне реальны…
Волокин почувствовал, как встали дыбом волосы у него на затылке:
— Он говорил вам о людоедах? А он употреблял выражение «Е1 Ogro»?
— Да. Припоминаю. Он произнес именно это слово. По-испански.
— Дайте мне ваш адрес.
Мазуайе продиктовал свои координаты. Волокин предупредил:
— Я захвачу круассаны.
Русский все еще находился в церкви Святого Иакова на улице О-Па. Ризничий ушел спать, оставив боковую дверь открытой.
Прежде чем уйти, он хотел кое-что проверить. То, что уже некоторое время не давало ему покоя. Он набрал номер мобильного испанского полицейского из Тарифы. Тот говорил по-французски. Они вместе работали над делом педофила, который подбирал африканских детей-нелегалов и заставлял их сниматься в фильмах в стиле «гонзо». Самая дикая мерзость, да еще с гнусным довеском.
— Хосе?
— Да?
— Говорит Волокин, Хосе. Просыпайся, у меня срочное дело.
Испанец прочистил горло и отыскал несколько французских слов в глубине своего затуманенного сознания:
— В чем дело?
— Нужна информация об одном испанском слове.
— Каком еще слове?
— El Ogro — что это значит?
— Людоед, как и по-французски.
— И только?
Испанец, казалось, задумался. Волокин представил, как он в темной спальне стряхивает с себя остатки сна, стараясь обрести ясность мысли.
— Скажем, это чуть больше, чем просто людоед.
— То есть?
— «Е1 Ogro» — то же, что «бука» по-французски или «boogeyman» по-английски.
— Тот, кто крадет детишек, когда они спят?
— Вот-вот.
— Спасибо, Хосе.
Он отключил мобильник. Сунул записи в свой ягдташ. Надел куртку. Когда он выходил, ему послышался подозрительный скрип в конце нефа, возле главного входа.
Он огляделся. Каменный зал освещала только лампочка в кабинете. Насторожившись, Воло потушил ее и стал ждать. Через витражи сочился слабый свет уличных фонарей. Ни звука, ни шороха. И все же сквозь тишину церкви, как ему казалось, пробивались неразличимые отголоски. Кто здесь?