Бокобза сменил кадр. Другой лагерь. Все те же ряды бараков. Все то же дыхание смерти.
— Сперва Хартманн работал в лагере Терезин. Слышали о таком?
— Да. Но я не возражаю, если вы освежите мою память.
— Терезинштадт в Чехословакии — одна из самых жутких выдумок нацистов. Образцовый лагерь, витрина, которую они показывали членам комиссии Красного Креста и дипломатам, уверяя их, что все лагеря устроены по тому же типу «еврейской колонии». Занятия искусством, не слишком изнурительные работы… Терезин знаменит тем, что через этот лагерь прошли известные представители еврейского искусства. Некоторые композиторы создали там свои шедевры. Там умер Робер Деснос, французский поэт. В действительности Терезин был последней остановкой перед Освенцимом. Впрочем, затем Хартманн перебрался в Освенцим.
— Он видел массовые казни?
Исследователь мрачно улыбнулся.
— Был в первых рядах зрителей. Сперва заключенные попадали в настоящие душевые, чтобы поры раскрылись и в них быстрее проник газ. Затем они оказывались в газовых камерах, замаскированных под душевые. Через десять минут из люка извлекали трупы, чтобы сжечь в печах крематория. Бывало, грудные дети выживали, потому что сосали материнскую грудь и не вдыхали смертельный газ, тогда их приканчивали пулей в голову…
Щелчком Бокобза сменил диапозитив. Человеческий пепел вываливается из печей, похожих на саркофаги.
— Дети, которых сжигали или закапывали живыми, когда не хватало времени и места…
Израильтянин с едва сдерживаемой яростью щелкал своим аппаратом. Его голос становился все более резким.
— Тысячи тел, раздавленных бульдозерами и сваленных в кучи. Срезанные с трупов волосы, которые шли на ковровое покрытие в немецких подводных лодках…
Очередной щелчок. Очередной кошмар. Сцены, которые вечно будут позорить род человеческий. Кадры из «Ночи и тумана»,[15] напоминавшие полотна Иеронима Босха. Неразличимые тела и кости, превращенные бульдозерами в месиво, сваленные в беловатые холмы человеческих останков.
— А как Хартманн участвовал в этой… деятельности?
— Он стал капитаном СС. Он не был исполнителем — я имею в виду массовые казни. Ему удалось усидеть сразу на двух стульях. И это не игра слов. Он организовывал духовые оркестры, хоры и тому подобное и одновременно занимался собственными исследованиями.
— Какими исследованиями?
— На этот счет существуют записи, также сделанные его рукой. Ничего конкретного. Хартманн изучал человеческие крики, вибрации, которые вызывает боль. Анализировал воздействие звуков на материальный мир и человеческий мозг. Он называл это «силы и турбулентные потоки звуковых волн».
Бокобза перешел к другому слайду. Хартманн сидит за столом в наушниках, улыбаясь в объектив, перед внушительной штуковиной, должно быть прародительницей магнитофона.
— В то время уже существовали кассетные магнитофоны?
— Первые были изобретены немцами. Их использовали нацисты. Гитлер часто прибегал к этой технике. Все его радиовыступления записывались заранее, чтобы исключить возможность покушения в студии. И ни разу никто не заподозрил подвоха.
Армянин разглядывал музыковеда в военной форме. Горящий взгляд, тонкогубая улыбочка, костлявые руки обнимают магнитофон, словно какую-то драгоценность…
— Он записывал концерты заключенных?
— Нет. Предсмертные вопли — вот что его интересовало. Он установил микрофоны в душевых, операционных. Его помощники с микрофонами в руках ходили по пятам за заключенными, которых живьем бросали в печи. Уж не знаю, что он пытался уловить в этих криках. Но легко могу себе представить, как он делает заметки, вновь и вновь прослушивает свои записи, чуждый происходящему кошмару. В этом весь Хартманн — истинный нацист. Как и все они, он абсолютно равнодушен к страданиям жертв. Как и у них, у него в глубине сознания зияет черный провал. Вероятно, вы видели кадры Нюрнбергского процесса. С виду подсудимые кажутся вполне нормальными, но у них атрофированные, изуродованные, чудовищные души. Человеческое сострадание отсутствует. Нравственное чувство. Отсутствует то, что делает человека человеком.
Касдан не сводил глаз с экрана. Застывшая фигура человека с внешностью интеллектуала и глазами безумца. Он представил его в аду, занятого лишь своими заметками и качеством звука. Да. Его лицо буквально дышало равнодушием.
— В конце войны Хартманн попал в плен?
— Нет. Он исчез. Испарился.
Новый диапозитив. Лежащий в развалинах Берлин.
— Мы снова встречаемся с ним в разрушенном городе в сорок седьмом году. Его задержала американская военизированная полиция неподалеку от «Onkel Toms Нuttе»[16] в зоне, оккупированной американцами.
Груды камней перед разрушенными домами. Забитые пылью каналы. Кучи сухого дерева, обожженного солнцем. Истощенные прохожие с ошалелым взглядом бродят в поисках еды. Разделенный на сектора послевоенный Берлин. Тело города поражено проказой, изъедено язвами…
— У нас нет фотографий Хартманна того времени, но в рапорте американцев он описан как безумный. Бродяга-мистик, предсказатель, вшивый и грязный. Состояние здоровья критическое. Истощение. Обезвоживание. Обмороженные ноги. И следы хлыста по всему телу. Эти шрамы сбили американцев с толку. Похоже, Хартманна пытали. Но кто? Музыкант объяснил на допросе, что сделал это сам. В отличие от нацистских преступников, с которыми беседовали психиатры на Нюрнбергском процессе, он говорил по-английски. Мне удалось раздобыть одну запись: это нечто. Я дам вам копию.
— В каком смысле?
— Сами увидите.
Армянин смотрел на серые руины. Куски стен, которые уже ни с чем не соединялись. Дыры, провалы, похожие на пустые глазницы.
Новый диапозитив.
Тот же город, почти отстроенный заново.
— Пятьдесят пятый год. Берлин возрождается из пепла. Как и Хартманн. Он уже не такой безумец. Я хочу сказать, он организует свою жизнь. В «нулевой год Берлина»[17] музыковед пламенными речами собрал нечто вроде группы. Женщин, мужчин и особенно детей. Берлин кишит сиротами. Шайка представляет собой околорелигиозную группировку.
— Секту?
— Да, подобие секты. У них есть помещение в советской зоне. Они кормятся разными заработками, в частности шитьем. Поют на улицах, просят милостыню. О культе, который проповедовал Хартманн, мало что известно. Судя по всему, он… обращен в прошлое.
— В каком смысле?
— Дети одеты в традиционные баварские костюмы. Сектанты не имеют права прикасаться к некоторым материалам или пользоваться современными приспособлениями.
Касдан вспомнил показания одного из свидетелей — ветерана, жившего неподалеку от церкви Блаженного Августина. Дети в зеленых шапочках, кожаных штанах и башмаках времен Второй мировой войны. Все совпадало. Старый подонок, нацист и мистик, наверняка давно умерший, преодолев время и пространство, прислал в Париж натасканных маленьких убийц. Армянину требовались даты.
— Когда Хартманн уехал в Чили?
— В шестьдесят втором. В Берлине у него начались неприятности. Поговаривали о педофилии, но доказательств не нашлось. Ходили также слухи о жестоком обращении, о похищении несовершеннолетних, и это куда больше похоже на истину. Наказание было основой веры Хартманна. Боль — единственный путь, ведущий к благодати, к слиянию с Христом. Ничего нового. Но, похоже, Хартманн чересчур увлекся этим символом веры. Детям, «его» детям, как он их называл, очевидно, жилось несладко.
Изображение снова сменилось. Групповой портрет. В первом ряду белокурые дети, без шапочек, все в баварских кожаных штанишках. Во втором ряду мужчины и женщины, молодые, крепкие, в белых рубахах и полотняных штанах. Справа — прямой как жердь Хартманн. Высокий, худой, в круглых очочках, он сохранил свою густую и жесткую черную гриву.
— Посмотрите-ка на Хартманна. Неплохо сохранился? Похож на вожатого, ведущего подопечных на экскурсию. Только вместо экскурсии он поведет их в ад. Перед отъездом гуру отобрал лучших.
— Он хотел основать арийскую общину?
— Только не в генетическом смысле. Хотя говорят, что Хартманн контролировал деторождение в своей секте.
— Как это?
— Подбирал пары. Решал, какой мужчина и какая женщина могут соединиться. Но в его творении эта селекция была не главной. Скорее он стремился к духовному перерождению. Превращению, которое свершалось благодаря вере и наказанию. Дело тут не в евгенике. Впрочем, в Чили он постепенно окружил себя врачами, специалистами…
Касдан подумал о безумных хирургах, мучивших Петера Хансена. Очевидно, Хартманн в этом участвовал. Не исключено, что все происходило в его секте.
— А где Хартманн жил в Чили?
— На юге, примерно в шестистах километрах от Сантьяго, между городом Темуко и аргентинской границей. Тогдашние власти предоставили секте особый статус благотворительной организации и тысячи гектаров целины у подножия Андийских Кордильер. Правительство заключило с Хартманном негласный договор: «Разбудите эти земли, а мы оставим вас в покое». Хартманн выполнил свою часть договора. В сравнении с флегматичными чилийскими крестьянами дисциплинированные арийцы творили чудеса.
Через несколько лет немецкий анклав стал самым благодатным местом в стране. Сельское хозяйство здесь велось по всем правилам, интенсивными методами. Ничего подобного в Чили прежде не видели. И тогда Хартманн выкупил эти земли, окружил их стеной и превратил свое имение в крепость, говорят, даже с подъемным мостом. Он назвал ее «Asuncion» в честь группы испанских миссионеров, которые в XVI веке отправились в Бразилию обращать в христианство индейцев-гуарани. Столица Парагвая тут совершенно ни при чем. «Асунсьон» означает «Успение». Хотите верьте, хотите нет, но чилийские супермаркеты годами продавали продукты «Asuncion». За улыбающейся маской плодородия скрывался лик зла.
— Он пытал детей?