улице Шерш-Миди. Уже половина седьмого, но не похоже, чтобы он собирался праздновать Рождество. Как обычно, он пребывал вне времени и пространства. Его разум обитал в странном несказанном мире, который завораживал Волокина.
С первого же года в отделе по защите прав несовершеннолетних молодой полицейский увлекся детской психологией. Он читал тогда все книжки, какие попадались ему под руку, изучал различные школы, расспрашивал психотерапевтов. У Воло был природный дар общения с детьми, но ему также хотелось быть подкованным в теории, изучить скрытые пружины детской невинности, более сложной и неуловимой, чем психика взрослых.
Однажды Волокин наткнулся на статью о первичном крике. Этот психотерапевтический метод зародился в шестидесятых годах и попахивал свободой «Flower Power».[19] Артур Янов, его изобретатель, утверждал, что, задавая вопросы, можно вернуть человеческую психику к моменту рождения и первичным травмам. Поэтому надо кричать. Выкрикивать свою боль. Свое рождение. Если Волокин все правильно понял, кричишь при этом по двум причинам. Прежде всего потому, что возвращаешься к первичному насилию — то есть приходу в мир. А еще этот крик, исходящий из самой гортани, вызывает новую боль — физическую и невыносимую… И только извергнув из себя эту боль, этот крик, оправленный в крик, становишься свободным, «реальным» человеком, чьи отношения с миром уже не будут исковерканными, символическими, невротическими…
Волокин увлекся этим методом. Другие увлеклись им еще раньше. Особенно в мире рок-музыки. Первичный крик практиковал Джон Леннон. Группа «Tears for fears»[20] была названа в честь Артура Янова. Что касается одержимых из «Primal Scream»,[21] название их группы не нуждается в комментариях. Их альбом «XTRMNTR», выпущенный в 2000 году, буквально перевернул жизнь Волокина.
Между тем в Париже практиковал специалист по первичному крику, Бернар-Мари Жансон, психиатр и психоаналитик. Он не боялся применять этот метод к детям, вернее, к пережившим травму подросткам. По его словам, пациент таким образом переживал второе рождение. Выплескивал шок, чтобы начать жизнь заново, с очистившейся психикой…
Волокин часами слушал старика и его необыкновенные истории. Жансон уверял, что ему иногда приходилось использовать затычки для ушей, когда крик пациента достигал высшей точки — столько в нем слышалось боли. Невыносимый сгусток страдания, способный искалечить того, кто его слышит. А еще он рассказывал о пациентах, которые, накричавшись, в слезах сворачивались на полу, способные издавать лишь младенческий лепет…
Сыщик вошел в темный кабинет, и ему, как всегда, почудилось, будто он в глубине человеческой глотки.
— Уверен, что не хочешь провести сеанс?
— Нет, профессор. По крайней мере, не сегодня. У меня к вам особый разговор.
Все три года их знакомства Жансон настаивал, чтобы полицейский испытал на себе методику первичного крика. По мнению профессора, молодой русский остро в этом нуждался. Волокин и не спорил — ему бы это не помешало, как, впрочем, и многое другое, — но отказывался. Его охватывала тревога при одной мысли о том, чтобы потрясти самые основы своего существа. Пусть его нутро прогнило и физическое равновесие зависит от периодов наркотического опьянения и тщетных попыток из него вырваться, пусть при такой жизни он долго не протянет, все равно он не хотел ничего менять. Все лучше, чем вывернуть прошлое наизнанку и вернуться к первоначальной травме. К той непроницаемой зоне, которая не давала ему покоя.
— Тогда присаживайся и объясни мне, в чем дело.
Волокин не торопился. Ему нравилось это место. Комнатка с темным паркетом и белыми стенами, где единственными украшениями были крошечный камин и библиотека, посвященная психоанализу и философии. Письменный стол, покрытый потрескавшимся лаком, два кресла с вытертыми подлокотниками и ложе — пресловутая кушетка психоаналитика — довершали картину.
Жансон выдвинул ящик и достал сигару — «монте-кристо».
— Не возражаешь?
Волокин, хорошо знакомый с ритуалом, покачал головой. Толстая сигара — единственная роскошь, которой профессор отметит наступление Рождества.
— Так зачем ты пожаловал? — спросил он мягким голосом, отрезая кончик сигары.
— Я пришел поговорить с вами о хорах. О детских хорах.
— Голос ангелов. Вершина чистоты.
— Вот-вот. Что вы скажете об этих голосах? Об этой чистоте?
Жансон промолчал. Он закурил свою «монте-кристо», при каждой затяжке выпуская языки пламени. Сигара напоминала факел на нефтяном поле.
Закинув голову, психиатр выдохнул густое облако дыма, тяжелого и медлительного. Словно синяя краска растворялась в воде.
— Все это достаточно просто, — тихо произнес он. — У детей чистые голоса, потому что они чисты духом. Разумеется, я упрощаю. Психика детей не чище, чем у взрослых, но им еще не знакомо желание в осознанной сексуальной форме. Вот почему дети — ангелы. Ангелы бесполы. Затем все меняется. Ребенок открывает для себя желание. Голос его грубеет. А душа в каком-то смысле спускается с небес на землю…
Механик Режис Мазуайе своими словами сказал ему то же самое.
— А есть физиологическое объяснение этого феномена?
— Разумеется. В пубертатном возрасте вырабатывается все больше мужского гормона — тестостерона. Удлиняются голосовые связки, увеличивается гортань. По законам акустики, длинные связки вибрируют не так быстро и издают более низкие звуки. Представь себе скрипку, которая превращается в виолончель. — На его губах мелькнула улыбка. — В каком-то смысле именно появление желания срывает голос. То есть пол превращает ангела в обычного человека.
Волокину вспомнился Режис Мазуайе, механик в фетровых перчатках. Ангел, спустившийся на землю. Мужчина, не сказавший ему всей правды…
Жансон продолжал:
— Проще говоря, в голосе отражается наша плоть. И наша душа. Он как сосуд, понимаешь? Вот почему он всегда в центре психоанализа. Работа психоаналитика состоит в том, чтобы выявить старые подавленные травмы, но одного осознания недостаточно. Чтобы облегчить душу, травму надо «выговорить». Голос вызывает катарсис, Седрик. Он — «великий проводник», как говорят буддисты. Осознать. Выговорить. Вот единственный… путь к освобождению. Тебе, мой мальчик, следовало бы его пройти.
— Об этом мы уже говорили.
Жансон выдохнул клуб дыма, достойный паровой вагонетки:
— Это я говорил. А ты ничего не сказал.
— Профессор, — улыбнулся Волокин, — у меня столько всего на душе, что, если я дам себе волю, меня вывернет наизнанку…
— Абсолютный катарсис.
— Или мгновенная смерть.
— Значит, не рискнешь?
— Не сейчас.
— Если травмы подавляются, это неизбежно приводит к депрессии. Человеческая душа ведет себя в точности как тело. Если чужеродный элемент не удается отторгнуть природными защитными механизмами, он обязательно вызовет гниение. Гангрену…
— Значит, дождусь ампутации.
— Я говорю о твоей психике. От нее нельзя избавиться.
— Вернемся к нашим хорам. Вы ими занимались?
— Время от времени. Даже написал несколько книг.
— Читабельных?
— Не очень. Но я исследовал эту тему. Встречался с регентами. Бывал на концертах, репетициях… Меня интересовало соотношение между голосом и верой. Когда-то христиане признавали только вокальную музыку. Человеческий голос — лучший инструмент для связи с Всевышним. Само слово «религия» происходит от латинского «religarе», что означает «связывать». Голос — это сердце литургии.
Волокину вдруг пришло в голову, что Жансон знал Вильгельма Гетца. Он задал вопрос наудачу. Старый психотерапевт ответил:
— Да, я был с ним знаком. Очень милый человек. — Он с шумом выдохнул струю дыма. В кабинете уже нечем было дышать. — Но, по-моему, слабовольный.
Совпадение укрепило убежденность Волокина в том, что всегда лучше доверять своему чутью. Он нахмурился, чтобы казаться старше, и произнес:
— Вильгельма Гетца недавно убили, и я занимаюсь расследованием.
Врач помолчал. Он был едва виден за голубоватой завесой дыма. Наконец он спросил чуть хрипловатым от курения голосом:
— Причина в его ориентации?
— Сперва и я так думал. Но теперь склоняюсь к мысли, что это как-то связано с его работой регента. Запутанное дело, в котором смешались религия, возмездие и человеческий голос.
— Тебе известно, что он написал книгу?
— Нет.
Жансон поднялся и направился к библиотеке. Со спины он был похож на древний серый пень от разбитого молнией дерева, который все еще дымится. Волокин ликовал. Расследование зашло в тупик, и, чтобы выбраться из него, он сделал крюк, а в результате попал в десятку.
Психиатр положил на стол серую книжечку из тех, в которых приходится самому разрезать страницы. Волокин схватил ее и подумал, что плохо обыскал квартиру Гетца. У того наверняка было много экземпляров.
Черные буквы названия гласили:
РИЧЕРКАР
СКРЫТЫЙ СМЫСЛ ОДНОГО ПРИНОШЕНИЯ
— Эта книга посвящена «Музыкальному приношению» Иоганна Себастьяна Баха, слышал о таком?
— Да. Не забывайте, я был пианистом.
— А еще чемпионом по тайскому боксу. Вот что мне в тебе нравится, Седрик. Ты подавал такие надежды.
— Боюсь, я их не оправдал.
— Напротив. У тебя был выбор, и ты принял решение. Предпочел стать полицейским. В этом смысл твоей жизни. Дай я себе волю, я бы, как старый психиатр, даже сказал, что призвание само тебя выбрало…
Волокин рассматривал шероховатую обложку.
— Вы ее прочли?
— Ну конечно. Ты не видел? Там есть дарственная надпись…
Русский пролистал первые страницы. Нервным почерком с сильным наклоном Гетц написал:
Моему дорогому Бернару-Мари,
которому, как никому другому, известно,
что за каждым словом кроется приношение,
а за каждым приношением — скрытый смысл.