– Он видел массовые казни?
Исследователь мрачно улыбнулся.
– Был в первых рядах зрителей. Сперва заключенные попадали в настоящие душевые, чтобы поры раскрылись и в них быстрее проник газ. Затем они оказывались в газовых камерах, замаскированных под душевые. Через десять минут из люка извлекали трупы, чтобы сжечь в печах крематория. Бывало, грудные дети выживали, потому что сосали материнскую грудь и не вдыхали смертельный газ, тогда их приканчивали пулей в голову…
Щелчком Бокобза сменил диапозитив. Человеческий пепел вываливается из печей, похожих на саркофаги.
– Дети, которых сжигали или закапывали живыми, когда не хватало времени и места…
Израильтянин с едва сдерживаемой яростью щелкал своим аппаратом. Его голос становился все более резким.
– Тысячи тел, раздавленных бульдозерами и сваленных в кучи. Срезанные с трупов волосы, которые шли на ковровое покрытие в немецких подводных лодках…
Очередной щелчок. Очередной кошмар. Сцены, которые вечно будут позорить род человеческий. Кадры из «Ночи и тумана»[15], напоминавшие полотна Иеронима Босха. Неразличимые тела и кости, превращенные бульдозерами в месиво, сваленные в беловатые холмы человеческих останков.
– А как Хартманн участвовал в этой… деятельности?
– Он стал капитаном СС. Он не был исполнителем – я имею в виду массовые казни. Ему удалось усидеть сразу на двух стульях. И это не игра слов. Он организовывал духовые оркестры, хоры и тому подобное и одновременно занимался собственными исследованиями.
– Какими исследованиями?
– На этот счет существуют записи, также сделанные его рукой. Ничего конкретного. Хартманн изучал человеческие крики, вибрации, которые вызывает боль. Анализировал воздействие звуков на материальный мир и человеческий мозг. Он называл это «силы и турбулентные потоки звуковых волн».
Бокобза перешел к другому слайду. Хартманн сидит за столом в наушниках, улыбаясь в объектив, перед внушительной штуковиной, должно быть прародительницей магнитофона.
– В то время уже существовали кассетные магнитофоны?
– Первые были изобретены немцами. Их использовали нацисты. Гитлер часто прибегал к этой технике. Все его радиовыступления записывались заранее, чтобы исключить возможность покушения в студии. И ни разу никто не заподозрил подвоха.
Армянин разглядывал музыковеда в военной форме. Горящий взгляд, тонкогубая улыбочка, костлявые руки обнимают магнитофон, словно какую-то драгоценность…
– Он записывал концерты заключенных?
– Нет. Предсмертные вопли – вот что его интересовало. Он установил микрофоны в душевых, операционных. Его помощники с микрофонами в руках ходили по пятам за заключенными, которых живьем бросали в печи. Уж не знаю, что он пытался уловить в этих криках. Но легко могу себе представить, как он делает заметки, вновь и вновь прослушивает свои записи, чуждый происходящему кошмару. В этом весь Хартманн – истинный нацист. Как и все они, он абсолютно равнодушен к страданиям жертв. Как и у них, у него в глубине сознания зияет черный провал. Вероятно, вы видели кадры Нюрнбергского процесса. С виду подсудимые кажутся вполне нормальными, но у них атрофированные, изуродованные, чудовищные души. Человеческое сострадание отсутствует. Нравственное чувство. Отсутствует то, что делает человека человеком.
Касдан не сводил глаз с экрана. Застывшая фигура человека с внешностью интеллектуала и глазами безумца. Он представил его в аду, занятого лишь своими заметками и качеством звука. Да. Его лицо буквально дышало равнодушием.
– В конце войны Хартманн попал в плен?
– Нет. Он исчез. Испарился.
Новый диапозитив. Лежащий в развалинах Берлин.
– Мы снова встречаемся с ним в разрушенном городе в сорок седьмом году. Его задержала американская военизированная полиция неподалеку от «Onkel Toms Hutte»[16] в зоне, оккупированной американцами.
Груды камней перед разрушенными домами. Забитые пылью каналы. Кучи сухого дерева, обожженного солнцем. Истощенные прохожие с ошалелым взглядом бродят в поисках еды. Разделенный на сектора послевоенный Берлин. Тело города поражено проказой, изъедено язвами…
– У нас нет фотографий Хартманна того времени, но в рапорте американцев он описан как безумный. Бродяга-мистик, предсказатель, вшивый и грязный. Состояние здоровья критическое. Истощение. Обезвоживание. Обмороженные ноги. И следы хлыста по всему телу. Эти шрамы сбили американцев с толку. Похоже, Хартманна пытали. Но кто? Музыкант объяснил на допросе, что сделал это сам. В отличие от нацистских преступников, с которыми беседовали психиатры на Нюрнбергском процессе, он говорил по-английски. Мне удалось раздобыть одну запись: это нечто. Я дам вам копию.
– В каком смысле?
– Сами увидите.
Армянин смотрел на серые руины. Куски стен, которые уже ни с чем не соединялись. Дыры, провалы, похожие на пустые глазницы.
Новый диапозитив.
Тот же город, почти отстроенный заново.
– Пятьдесят пятый год. Берлин возрождается из пепла. Как и Хартманн. Он уже не такой безумец. Я хочу сказать, он организует свою жизнь. В «нулевой год Берлина»[17] музыковед пламенными речами собрал нечто вроде группы. Женщин, мужчин и особенно детей. Берлин кишит сиротами. Шайка представляет собой околорелигиозную группировку.
– Секту?
– Да, подобие секты. У них есть помещение в советской зоне. Они кормятся разными заработками, в частности шитьем. Поют на улицах, просят милостыню. О культе, который проповедовал Хартманн, мало что известно. Судя по всему, он… обращен в прошлое.
– В каком смысле?
– Дети одеты в традиционные баварские костюмы. Сектанты не имеют права прикасаться к некоторым материалам или пользоваться современными приспособлениями.
Касдан вспомнил показания одного из свидетелей – ветерана, жившего неподалеку от церкви Блаженного Августина. Дети в зеленых шапочках, кожаных штанах и башмаках времен Второй мировой войны. Все совпадало. Старый подонок, нацист и мистик, наверняка давно умерший, преодолев время и пространство, прислал в Париж натасканных маленьких убийц. Армянину требовались даты.
– Когда Хартманн уехал в Чили?
– В шестьдесят втором. В Берлине у него начались неприятности. Поговаривали о педофилии, но доказательств не нашлось. Ходили также слухи о жестоком обращении, о похищении несовершеннолетних, и это куда больше похоже на истину. Наказание было основой веры Хартманна. Боль – единственный путь, ведущий к благодати, к слиянию с Христом. Ничего нового. Но, похоже, Хартманн чересчур увлекся этим символом веры. Детям, «его» детям, как он их называл, очевидно, жилось несладко.
Изображение снова сменилось. Групповой портрет. В первом ряду белокурые дети, без шапочек, все в баварских кожаных штанишках. Во втором ряду мужчины и женщины, молодые, крепкие, в белых рубахах и полотняных штанах. Справа – прямой как жердь Хартманн. Высокий, худой, в круглых очочках, он сохранил свою густую и жесткую черную гриву.
– Посмотрите-ка на Хартманна. Неплохо сохранился? Похож на вожатого, ведущего подопечных на экскурсию. Только вместо экскурсии он поведет их в ад. Перед отъездом гуру отобрал лучших.
– Он хотел основать арийскую общину?
– Только не в генетическом смысле. Хотя говорят, что Хартманн контролировал деторождение в своей секте.
– Как это?
– Подбирал пары. Решал, какой мужчина и какая женщина могут соединиться. Но в его творении эта селекция была не главной. Скорее он стремился к духовному перерождению. Превращению, которое свершалось благодаря вере и наказанию. Дело тут не в евгенике. Впрочем, в Чили он постепенно окружил себя врачами, специалистами…
Касдан подумал о безумных хирургах, мучивших Петера Хансена. Очевидно, Хартманн в этом участвовал. Не исключено, что все происходило в его секте.
– А где Хартманн жил в Чили?
– На юге, примерно в шестистах километрах от Сантьяго, между городом Темуко и аргентинской границей. Тогдашние власти предоставили секте особый статус благотворительной организации и тысячи гектаров целины у подножия Андийских Кордильер. Правительство заключило с Хартманном негласный договор. «Разбудите эти земли, а мы оставим вас в покое». Хартманн выполнил свою часть договора. В сравнении с флегматичными чилийскими крестьянами дисциплинированные арийцы творили чудеса.
– Через несколько лет немецкий анклав стал самым благодатным местом в стране. Сельское хозяйство здесь велось по всем правилам, интенсивными методами. Ничего подобного в Чили прежде не видели. И тогда Хартманн выкупил эти земли, окружил их стеной и превратил свое имение в крепость, говорят, даже с подъемным мостом. Он назвал ее «Asuncion» в честь группы испанских миссионеров, которые в XVI веке отправились в Бразилию обращать в христианство индейцев-гуарани. Столица Парагвая тут совершенно ни при чем. «Асунсьон» означает «Успение». Хотите верьте, хотите нет, но чилийские супермаркеты годами продавали продукты «Asuncion». За улыбающейся маской плодородия скрывался лик зла.
– Он пытал детей?
– Он называл это «квинтэссенцией», «очищением», «освоением боли»… И все это было частью сложного пути к совершенству. Боль необходима, чтобы подняться над ней. Истерзанное тело становилось для души чем-то вроде средства передвижения, позволяющего укрепиться в вере и воссоединиться с Господом. Вот что проповедовал Хартманн своей общине, которую вскоре прозвали «Колонией». Colonia. Возрождение духа через плоть.
Касдан не отрываясь смотрел на сделанный с воздуха снимок анклава. Возможно ли, что сегодняшний кошмар вышел из этого плодородного, цветущего места?
– По моим сведениям, Хартманн принимал участие в пытках во времена хунты.
– Ну еще бы. Он был профессионалом. Изучил до тонкости все пытки, как и их воздействие на людей: самые страшные он и его дети испытывали на себе. После государственного переворота Колония превратилась в весьма эффективный допросный центр. Настоящее отделение чилийской тайной полиции. У них была круглосуточная связь с Сантьяго по рации.