Младшая сестра — страница 3 из 15

Царя нет

Азербайджанцам теперь будет хорошо!

Однажды весной Шамси вернулся из магазина позже обычного. Молча поужинав, он объявил домочадцам:

— Русского царя больше нет!

Жены заохали, зацокали языком. Они не знали, к добру весть или к худу, не знали, как вести себя.

Баджи подумала: русского царя, за которого ее заставляли пить водку, из-за которого она получила пощечину, больше нет? И вдруг обрадовалась: так ему и надо!

Фатьме показалось, что отец недоволен, и в угоду ему она захныкала.

— Чего ты ревешь, дура? Азербайджанцам теперь будет хорошо! — сказал Шамси.

Слезы Фатьмы тотчас высохли.

— Азербайджанцам теперь будет хорошо! — разом затараторили женщины на всевозможные лады.

— И мне тоже, дядя? — осмелилась спросить Баджи. За два месяца, прошедшие после события с русской книгой, она обратилась к нему впервые.

Шамси вспомнил прокушенный палец… Неблагодарная! Злодейка!.. Но он в этот день был слишком взволнован, чтоб ответить Баджи так, как, по его мнению, следовало бы ей ответить.

— Тебе тоже, — буркнул он великодушно.

Баджи весело хлопнула в ладоши.

Пустые вы головы, бабы, ни в чем не разбираетесь, — сказал Шамси озабоченно: он уже был не рад, что так поспешно поделился новостью с женщинами — еще разнесут весть по свету, а потом окажется, что царь сидит на троне цел и невредим — неприятностей не оберешься; с другой стороны, если царь действительно свергнут — верно ли, что к лучшему свершившаяся перемена?..

В один из ближайших дней стало известно, что на собрании в Исмаилие губернский казий провозгласил, что новое правительство в Петрограде как нельзя лучше соответствует духу ислама. Шамси сначала было удивился: еще совсем недавно губернский казий возносил жаркие моления за долголетие и здравие царя. Однако особенно задумываться над этим вопросом Шамси не пришлось — факты сами за себя говорили: царя нет. Временное правительство существует, а живой пес, как известно, сильней дохлого льва. Да пошлет аллах долголетие и здравие уважаемому Временному правительству.

В ту же пору появились в городе воззвания, призывающие азербайджанцев признать и поддержать новое правительство, как наилучшее для них. Эти воззвания были подписаны богачами — хаджи Зейнал-Абдин Тагиевым, Муса Нагиевым и другими, имена которых Шамси произносил с благоговением; они были подписаны знатными и образованными людьми из ханов и беков — офицерами, докторами, юристами, инженерами; духовными пастырями — закавказским шейх-уль-исламом, отцом шиитов, и закавказским муфтием, отцом суннитов. Воззвания эти были подписаны людьми, с которыми Шамси хотя и не был лично знаком, но имена которых много говорили уму и сердцу праведного мусульманина, короче говоря — людьми, заслуживающими доверия. Оно подкреплялось и тем, что подписаны были воззвания не где-то там далеко, в Петрограде, неизвестными людьми, а здесь, людьми местными и богатыми, которых, по мнению Шамси, нельзя было подкупить, так как у них самих хватало денег, чтоб подкупить — если на то пошло — кого угодно.

«Да пошлет аллах долголетие уважаемому Временному правительству!» повторял Шамси на людях вслед за казием.

С глазу на глаз он все же спросил Абдул-Фатаха, что это такое — Временное правительство.

Абдул-Фатах откашлялся.

— Прежде, Шамси, ты знаешь, был русский царь. Он один правил страной. А теперь будут править вожди разных партий. Это и есть Временное правительство.

— Но зачем, объясни, прошу тебя, возносит наш казий моления за такое правительство? — спросил осторожно Шамси. — Разве коран одобряет такую власть, когда правят вожди партий, а не царь, поставленный над людьми самим богом?

— Вполне! — ответил Абдул-Фатах. — Тому даже есть доказательство. В давние времена в одну из войн мусульманам грозила опасность и пророк готов был заключить мир с врагом; посоветовавшись, однако, с вождями партий, он уступил их мнению — продолжать войну; война была продолжена, мусульмане одержали победу. Вот как уважал пророк вождей партий!

«Праведный, умный человек Абдул-Фатах, всегда умеет приложить коран к жизни!» — подумал Шамси восхищенно.

Он не знал, что тотчас после создания Временного правительства губернский казий издал для всех казиев и приходских мулл города и губернии предписание подробно знакомить в мечетях своих прихожан с политикой Временного правительства и провозглашать это правительство как единственно желанное для мусульман. Не знал он также и того, что Абдул-Фатах совместно с двумя другими муллами составил по поручению губернского казия новую молитву за Временное правительство.

После беседы с Абдул-Фатахом сомнения Шамси рассеялись. Он стал ревностным сторонником Временного правительства и в мечети столь же прилежно возносил аллаху новую молитву за новое правительство, как прежде за царя и царствующий дом.

Хабибулла укреплял Шамси в этих новых воззрениях.

Сам он целые дни проводил в Исмаилие. Жизнь здесь после свержения царя пошла по иному пути: дом кишел комитетами азербайджанских партий всех мастей и оттенков, лигами, организациями; мирный звон посуды и сладкие звуки ресторанных мелодий «чашки чаю» сменились теперь запальчивыми голосами спорщиков, одобрительными аплодисментами, а подчас и яростным, осуждающим свистом.

И в соответствии с тем, как изменилась жизнь Исмаилие, изменилась и роль, которую прежде играл в ней Хабибулла. Он уже не юлил среди уставленных яствами столиков «чашки чаю» в надежде подладиться к какому-нибудь богачу и скромным маклерством заработать десяток рублей. С красным бантом в петлице, с папкой в руках, деловито спешил он теперь из комнаты в комнату большого здания Исмаилие, организуя диспуты и митинги, раздавая брошюры; или сидел где-нибудь, притулившись в уголке, и строчил заметку для газеты. Дел у Хабибуллы вдруг оказалось по горло.

Охотней всего Хабибулла посещал комнату, которую облюбовали себе члены буржуазно-помещичьей партии «мусават».

Что привлекало его в этой комнате?

Здесь бывали не только тузы-нефтепромышленники, крупные домовладельцы, богачи-ювелиры, судовладельцы — люди, перед которыми Хабибулла хотя и пресмыкался, но которых в глубине души презирал как разжиревших выскочек и невежд. Здесь бывали и образованные люди — инженеры, врачи, адвокаты, — в большинстве своем выходцы из помещичьих, ханских и бекских семей, владевшие землями в восточных губерниях Закавказья, особенно в Елисаветпольской. Поместья не мешали инженерам занимать в Баку места технических руководителей в нефтепромышленных фирмах, а врачам и адвокатам — иметь весьма широкую практику. Короче говоря, здесь находились люди, которых Хабибулла считал солью своего народа.

Хабибулла не забывал про свой потертый пиджак, и псе же с людьми этими он чувствовал себя лучше, чем с богачами-тузами, купцами, торговцами, не говоря уж о людях из народа, о рабочих, с которыми ему, кстати сказать, почти никогда не приходилось общаться, или с крестьянами, которых по сей день ненавидел и боялся. Хабибулле казалось, что он хорошо понимает этих людей в европейских костюмах и шляпах, в крахмальных воротничках, бритых, — таких именно, каким он сам должен был бы стать, не произойди несчастья с Бахрам-беком. Он плоть от плоти, кровь от крови этих людей, несмотря на свой потертый пиджак.

Все эти люди ощутили в себе в ту весну большую силу: глупый царь, ограничивавший даже их, считавших себя цветом Закавказья, перестал существовать. Свержение царя совпало с праздником весны, новрузбайрамом, и они охотно сравнивали себя с ветвями промерзшего за зиму дерева, которому предстоит теперь расцвести. Весеннее солнце, считали они, светит для них.

Как же мог Хабибулла не тянуться к ним — он, слабая ветка, надломленная гибельным вихрем, но не оторвавшаяся от ствола?

— Азербайджанцам теперь будет хорошо! — неслось со всех сторон, и Баджи вслед за всеми повторяла про себя эти слова надежды.

Баджи легко верила вестникам счастья, добрым предзнаменованиям. Как часто и горько впоследствии, уже будучи взрослой, упрекала она себя за это…

Но теперь весеннее небо было безоблачно, дни становились теплей, чахлые деревца в городском саду расцветали. Ничто не предвещало бурь.

В гостях у брата

Надежды, казалось, готовы были осуществиться.

В один из мартовских дней нежданно явился в Крепость Юнус. Племянник и дядя поздравили друг друга со свержением царя, обнялись. При этом дядя брезгливо принюхивался к запаху нефти, исходившему от одежды племянника.

Юнус попросил Шамси отпустить Баджи в гости до вечера, и Шамси, пребывавший в последние дни в добром расположении духа и втайне благодарный племяннику за то, что тот не злоупотребляет его гостеприимством, не в силах был отказать. Пусть проведут вместе денек: как-никак — брат и сестра.

Баджи ликовала: на целый день уйдет она из дому, целый день проведет она с братом!

Когда промысловый поезд тронулся, Баджи испуганно схватилась за сиденье. Но тут же поняла, что ей не грозит опасность.

Баджи сидела рядом с братом, смотрела, как пробегают в окне последние городские дома, пригородные лачуги, столбы. Изредка Юнус перебрасывался словцом c ехавшими в поезде рабочими. Баджи вслушивалась, но не могла понять, о чем у них идет речь. Потом в окне появились нефтяные вышки. Аллах праведный! Сколько их было здесь, этих вышек, — больше, чем труб в Черном городе!

С вокзала брат и сестра зашли в мясную лавку.

— Будет ли мягкая? — озабоченно спросил Юнус, щупая баранину.

— Перина шахской жены! — ухмыльнулся мясник, искоса взглянув на Баджи, и отсек кусок.

Дом, в котором жил Юнус, Баджи не понравился — низкий, грязный, не лучше номеров в Черном городе. Особенно ей не понравилась внутренность казармы для одиноких рабочих — ни одного зеркала, ни одного коврика, закопченный потолок.

Во дворе Юнус долго возился подле жаровни, приготовляя шашлык.

Стоя в сторонке, Баджи наблюдала, как неумело насаживает он на вертел куски баранины. Редко, видно, захаживает брат в мясную лавку.

«Невкусно, — думала затем Баджи, с трудом разжевывая жилистое мясо. Плов ей тоже не понравился. — Мало жиру, — определила она про себя. — Не сравнишь с пловом, какой готовит Ана-ханум!»

Обед занял много времени. Едва успели выпить чаю, спустились сумерки. Послышался гудок.

— Надо спешить, — сказал Юнус.

Они пошли к вокзалу. Баджи нарочно медлила: у брата ей, правда, оставаться не хотелось — плохо он живет, — но еще больше не хотелось слушать окрики и понукания Ана-ханум.

Невдалеке от вокзала им встретился пожилой рабочий.

— Не спешите, — сказал тот, — поезд уже ушел.

— Есть еще один, — возразил Юнус. — Последний, ночной.

137

— Его отменили. Говорят, что незачем рабочему человеку по ночам ездить в город.

— А когда же ездить? Днем все работают.

— Кое-кто считает, что нашему брату вообще незачем ездить в город, — с недоброй усмешкой сказал рабочий, продолжая свой путь.

Потоптавшись с минуту на месте, браг и сестра вернулись на промысел. В казарме горел тусклый ночник. Многие уже спали. Юнус уложил Баджи на свою койку незаметно для окружающих и сел на пороге.

Небо был усеяно звездами. Юнус слушал, как дышит Баджи во сне, долго смотрел на звезды и наконец задремал. Вдруг он почувствовал толчок в плечо и открыв глаза, увидел стоящего перед ним промыслового приказчика.

— Ты что, правил не знаешь? — спросил приказчик кивнув в сторону спящей.

— Это моя сестра! — ответил Юнус.

— Все у вас сестры! — усмехнулся приказчик и пальцем указал на табличку, прибитую к стене

Юнус не повернул головы — он и без того знал правило, вывешенное у всех на виду: «Строго воспрещается родным и знакомым оставаться в казарме после 10 часов вечера. Администрация».

— Это моя сестра, сирота, — сказал Юнус, нахмурившись. Она опоздала на поезд, некуда ей идти

— Здесь не ночлежка, не караван-сарай! — сухо ответил приказчик. — Пусть уходит.

— Да не гони ты девчонку! — послышался голос из глубины казармы. В кои-то веки сестра приехала в гости к брату!

В казарме было полутемно, но приказчик по голосу узнал говорившего: опять шумит этот Рагим!

— Я не хозяин, — сказал приказчик, пожав плечами. — Только тебе же, Юнус, хуже будет: узнают — уволят за нарушение промысловых правил. С инженером Куллем ты, надеюсь, знаком?

Юнус молчал. Еще бы не знать промыслового инженера!..

Странно выглядел этот инженер Кулль в глазах рабочих. Все в нем было неопределенно: ни высокий, ни низкий, ни толстый, ни худой, ни добрый, ни злой. Ни рыба ни мясо! Какой он был национальности? Тоже неопределенной: не то из англичан, не то из немцев или из датчан. По-русски он говорил правильно, хотя с акцентом.

Определенным в инженере Кулле было одно: он был пьяница.

Шли среди рабочих разговоры, что в молодости он жил в Америке и работал на нефтепромыслах «Стандарт-ойл». Обладая знаниями, не лишенный способностей, он делал большую карьеру как инженер, но в пьяном виде допустил ряд крупных промахов, был уволен, скомпрометирован и уже не мог нигде устроиться на подходящее место.

Тогда Кулль уехал искать счастья в Россию, в Баку, и стал работать на нефтепромыслах фирмы «Братья Нобель». Русская водка пришлась ему по вкусу еще больше, чем виски, и его стали частенько находить в нефтяных лужах и канавах. Фирму «Братья Нобель» пришлось покинуть и искать местечка поскромней. Такое местечко нашлось на «Апшероне», где жалованье Кулль стал получать в три раза меньшее, чем прежде, но где нравы были не так строги, как среди чопорной немецко-шведской служилой знати фирмы «Братья Нобель».

Америка, «Стандарт-ойл» поступили с инженером Куллем сурово, сурово поступила с ним и фирма «Братья Нобель», но в глубине души Кулль не был на них в обиде. Да, ему не удалось добиться успеха, и это, разумеется, неприятно, думал Кулль, но ни Америка, ни «Стандарт-ойл», ни чопорные «Братья Нобель» не становятся от этого плохими. Ведь таков мировой закон: один преуспевает, другой терпит крах. Жизнь напоминает карточный стол. «Сегодня — ты, а завтра — я!» — как поется в одной красивой русской опере. Конечно, «Апшерон» — не «Братья Нобель», но ничего не поделаешь: работать в конце концов можно и здесь, а главное — пить сколько влезет!

Рабочие испытывали к инженеру Куллю двойственное чувство. С одной стороны, они не могли сказать о нем что-либо особенно дурное — он не позволял себе кричать на рабочих, ни, тем более, кого-нибудь ударить, как это до недавнего времени позволяли себе некоторые промысловые инженеры, он никогда не придирался понапрасну. Но, с другой стороны, рабочих злило, что инженер всегда поступал при этом «строго по закону» и согласно «Правилам», вывешенным в промысловой конторе на видном месте, а законы эти и правила неизменно направлены были против рабочих, в пользу владельца промысла. Перспектива потерять «Апшерон» и снова искать службу явно не улыбалась Куллю. Поэтому инженер Кулль никаких поблажек не давал.

Приказчик, следовательно, говорил с полным знанием дела.

— Худо нам здесь, в казарме для бессемейных: кто хочет — командует нами! — снова раздался голос Рагима.

— Скажи спасибо, что есть где переночевать, не то спал бы под небом или в какой-нибудь пещере, как спят у нас за Араксом! — возразил пожилой тарталыцик из Ардебиля, сосед Юнуса по койке. Он прибыл сюда на заработки из Южного Азербайджана и благодарил бога, что приказчик, за хорошее угощение разумеется, устроил его на жительство в казарму. Да, с приказчиком надо жить в ладу, время от времени приходится и поддакивать ему.

Ободренный поддержкой, приказчик сделал шаг по направлению к койке, на которой, свернувшись калачиком, спала Баджи, и крикнул:

— А ну, давай!

Юнус встал между приказчиком и койкой. Фигура его выражала решимость.

— Не связывайся ты с ним, Юнус, — его время еще не пришло! — послышался спокойный голос из глубины казармы. — Царя, правда, уже нет, но хозяева и их приказчики еще живы. Закон на их стороне.

Юнус внял совету.

— Хорошо, — сказал он, стиснув зубы. — Сейчас сестра уйдет.

Обернувшись к Баджи, он тронул ее за плечо.

— Кто это? — не разобрала Баджи спросонья и испуганно вскочила.

— Надо идти, — сказал Юнус тихо. — Администрация не разрешает ночевать.

— Кто? — не поняла Баджи.

— Администрация.

— Министрац?.. — Баджи увидела в дверях приказчика. — Армянин? — спросила она шепотом.

Юнус махнул рукой: вот глупая — при чем тут это?

Они вышли во двор, уселись на штабели труб. Нужно было запастись терпением — до утреннего поезда оставалось еще немало часов. От нечего делать Баджи принялась считать звезды. Она сосчитала до ста…

— Кормят тебя? — спросил вдруг Юнус.

— Кормят! — важно ответила Баджи, не отрывая глаз от звездного неба. — Много ем, вкусно!

— Спишь все там же, на галерее?

— У меня теперь еще лучшая подстилка. Как у самой Ана-ханум. Ругя мне дала.

— А не бьют тебя? — спросил Юнус, пытливо вглядываясь сквозь мрак в лицо сестры.

Баджи медлила ответом.

Не осмеливалась она, что ли, жаловаться на дядю? Или боялась посеять вражду между дядей и братом? Она помнила, как угрожающе сдвинулись брови Юнуса, как сжались губы, когда он сказал про дядю: «а если обидит…» Не решалась она огорчить брата? Или стыдилась признаться, что ее побили?

— Нет, — солгала она наконец, — не бьют.

Юнус ждал ответа с тревогой, и ответ, казалось, не должен был его огорчить, но сердце Юнуса вдруг наполнилось тоской. Второй год шел с той поры, как он дал клятву взять к себе сестру, а клятва все еще не выполнена. Даже на одну ночь не мог он дать приюта сестре, и вот она сидит на трубах, под открытым небом, и не спит.

— Подожди, сестра, придет скоро время, ты будешь жить со мной, — сказал он виновато.

Но теперь Баджи мало верила ему: только обещает, а сам живет не лучше мазутника.

Так сидели они, брат и сестра, во тьме южной весенней ночи, и дальние звезды светили им. Где-то поблизости мерно пыхтела кочегарка, изредка слышался лязг железа. Баджи поежилась. Дни на Апшероне в весеннюю пору обычно уже теплые, а ночи — особенно если повеет ветер с северо-востока — еще холодные.

— Пойдем, погреешься, — сказал Юнус, указав на кочегарку.

Они сели у открытых дверей, откуда шел теплый воздух. Хорошо бы теперь поспать! Глаза Баджи слипались. Она прислонилась к плечу Юнуса.

— Эй вы, кто там? — окликнул их человек из глубины кочегарки.

— Это я, — сказал Юнус тихо, стараясь не потревожить Баджи.

У входа показался приземистый человек лет пятидесяти с копной седых волос.

— Я не знал, что ты жених, — сказал он, увидев женскую фигуру рядом с Юнусом.

— Это, Арам, моя сестра — Басти Дадаш-кызы, — ответил Юнус, как будто настоящее имя сестры исключало всякие подозрения.

Он объяснил Араму, как сюда попала Баджи и почему они коротают ночь здесь, у дверей кочегарки.

Арам постоял в дверях, вытирая ладони паклей.

— Присмотри за котлами, я сейчас вернусь, — сказал он Юнусу и вышел из кочегарки.

— Армянин? — понизив голос, спросила Баджи, когда Арам скрылся.

Юнус быстро взглянул на нее: опять?

— Ты что, в Крепости этому научилась, у Шамси? — спросил он строго, и Баджи поняла, что чем-то не угодила брату.

Неужели тем, что спросила его, армянин ли кочегар? Впрочем, самое лучшее для девочки молчать. Сколько раз она убеждалась в этом, да проклятый язык всегда некстати вертится!

Они вошли в кочегарку. Огонь в топках метался, гудел. Баджи вспомнила Черный город — как лазил когда-то Юнус в котлы, как звонила она когда-то в пожарный колокол — и, улыбнувшись котлам, будто старым знакомым, шепнула:

— Кочегарка!..

Арам вскоре вернулся.

— Отведи сестру ко мне на квартиру, жена уложит ее, — сказал он Юнусу.

«Чужаки, — мелькнуло в уме Баджи. — Убьют еще…»

Но сказать об этом Юнусу не решалась.

Приход ночных гостей всполошил дом Арама. Заспанные дети глазели на нежданную гостью, кутающуюся в чадру. Особенно была взволнована Сато, старшая дочь, сверстница Баджи. Жена Арама, Розанна, шла Баджи кусок хлеба с сыром, уложила рядом с Сато. Вскоре вся семья и гостья погрузились в сон.

И только глава семьи продолжал бодрствовать в кочегарке, задумчиво глядя на огонь…

Вот таким же молодым парнем, как Юнус, если не моложе, лет тридцать назад пришел он сюда, на нефтепромыслы, из глухого армянского селения у подножья Алагеза.

Подбил его к тому какой-то человек, прибывший из Баку и рассказывавший, что там, вблизи большого города у моря, земля щедра и дарит людям драгоценную жидкость, нефть, и человеку можно там жить сытно и беззаботно. Арам не стал долго размышлять. Что терял он в родном селении? Жалкое, вросшее в камень жилище с холодной землей вместо пола, с дырой в потолке вместо трубы, со скотом под одной кровлей с людьми.

Изо дня в день, в лучах знойного солнца или сбиваемый с ног злым пыльным нордом, трудился Арам на нефтепромыслах Баку — в Балаханах, Сабунчах, Раманах, Сурахапах — и с каждым днем убеждался, что жизнь рабочего человека на этих промыслах немногим лучше, чем жизнь крестьянина в родном селении у подножья Алагеза. Солгал ему, значит, человек, приехавший из Баку и сказавший, что там можно жить сытно и беззаботно!

Вот и сейчас… Арам вспомнил о Юнусе и Баджи, об их мытарствах с ночлегом.

«Мог бы оставить девочку переночевать в казарме, дашнак проклятый!» — подумал он о приказчике.

И Арам вспомнил, как много лет назад появился этот человек на нефтепромыслах, назвал себя членом армянской партии «Дашнакцутюн» и сказал, что цель этой партии сделать армянский народ счастливым.

— Добрая цель! — горячо воскликнул в ответ Арам и спросил дашнакцакана: — Скажи, земляк, отчего так плохо живет наш славный армянский народ?

Дашнакцакан, злобно скривив губы, ответил:

— Оттого, что мучают его злодеи русские и азербайджанцы. Они наши враги, от них все беды!

С этого дня приглядывался Арам к русским и азербайджанцам, с которыми работал бок о бок на промыслах.

Так же, как он, таскали они балки и доски для буровых вышек, копошились по колено в грязи и в нефтяных лужах; так же, как он, враждовали с хозяевами; так же, как он, подчас делили друг с другом последний кусок хлеба… Хорошие, славные люди!

А тут еще подружился он с одним парнем-азербайджанцем из окрестного селения — Газанфаром, теперь его лучшим другом. Замечательный парень — добряк, умница и весельчак, душа-человек! Нет, неверно, что русские и азербайджанцы враги армянам, что от них все беды! Глупости говорил злобный дашнакцакан!

В дальнейшем Арам до конца раскусил дашнаков.

С виду они, казалось, боролись против царя и богатеев и время от времени напоминали о себе выстрелом из револьвера, направленным против какого-нибудь царского сатрапа, и чесали языки против власти имущих, но в решительных случаях всегда становились на сторону армян-нефтепромышленников — Манташевых, Лианозовых, Гукасовых, — на сторону своих хозяев. И сопоставляя то, что видел Арам собственными глазами, с тем, что слышал в рабочем кружке и от друга своего Газанфара, он ясно понял: дашнаки — враги рабочих.

Вот и сейчас этот приказчик-дашнак…

Арам вернулся домой под утро, когда все уже встали и сидели за чаем.

— Хочешь, я тебе расскажу про ткача? — предложила Сато гостье. — Это сказка такая…

Баджи уперлась ладонями в подбородок, вся обратилась в слух.

— Было то или не было… — начала Сато нараспев, как полагается у армян начинать сказку.

В некоем царстве, говорилось в той сказке, был царь, и однажды пришел к нему человек из дальней страны и, ничего не сказав, высыпал просо перед царем и его визирями. Ни царь, ни визири не поняли, что он хотел этим сказать. Тогда из толпы, окружавшей царя, вышел ткач с курицей в руках. Он спустил курицу на землю, и она склевала просо, и пришелец, увидев, что просо склевано, скрылся. Царь попросил ткача объяснить, что все это значит. И ткач объяснил: «Пришелец — наш враг; он сказал, что войску его нет числа, как просу, и нам нужно сдаваться; а я, пустив курицу к просу, ответил ему, что один наш воин уничтожит все вражье войско». Понравилось это царю и наградил он ткача за ум.

— С неба упали три яблока: одно тому, кто рассказал, другое тому, кто слушал, третье — всему белу свету! — закончила Сато, как заправская армянская сказочница.

Баджи замотала головой:

— Ты неверно рассказываешь — курицу спустил не ткач, а портной.

— Нет, ткач, — сказала Сато.

— Портной! — настаивала Баджи. И она повторила сказку почти дословно, только вместо ткача действовал в сказке портной.

— Все равно — ткач! — упрямилась Сато. — Мне так бабушка рассказывала.

— А мне мать говорила. Моя сказка правильнее!

Они едва не поссорились.

— Чего вы спорите? — вмешался Арам, отхлебывая чай. — Армяне рассказывают про ткача, а азербайджанцы — про портного. Каждый народ — по-своему. А вот самый-то смысл сказки обе вы позабыли рассказать!

— Позабыли? — вырвалось у Сато.

— Разумеется, позабыли! Умный ткач-отгадчик сказал царю в ответ на награду: «Знай, царь, что среди простых людей есть более умные люди, чем твои визири; уважай отныне ткачей, портных, сапожников!» Понятно? — и Арам рассмеялся: — Эх вы, сказочницы!..

Девочки смутились.

Одну и ту же сказку, оказывается, рассказывали они друг другу, дочери двух народов, и спорили между собой, чья сказка лучше.

Вскоре явился Юнус.

— Надо бы мне свести сестру к дяде Газанфару, не то он обидится, когда узнает, что сестра была на промыслах и его не навестила, — сказал Юнус. — Они ведь давнишние друзья.

Баджи закивала головой: именно так — давнишние друзья.

— Давай проводим нашу гостью к Газанфару, — предложил Арам Розанне. — Кстати, и мне нужно его повидать — выяснить один важный вопрос.

Когда речь заходила о Газанфаре, у Арама всегда находился в запасе такой важный вопрос.

— Что ж, дело гостей — прийти, а хозяев — хорошо их принять и проводить, — ответила Розанна но пословице и накинула на себя платок.

Газанфар жил в большой комнате, разделенной посредине дощатой некрашеной перегородкой. На одной половине стояла узкая железная кровать, покрытая грубым солдатским одеялом, на другой — большой стол, заваленный книгами и газетами, а в углу, на табуретке, — закопченный чайник и невымытая посуда. Одно из многих неуютных холостяцких жилищ!

Когда гости вошли, хозяин сидел за столом в облаках табачного дыма и что-то писал — готовился к выступлению на рабочем собрании.

Выступать на таких собраниях Газанфару теперь приходилось почти ежедневно. Время было горячее. В революционный Петроград вернулся из Туруханской ссылки Сталин, прибыл из эмиграции Ленин. С каждым днем все громче звучал призыв: «Вся власть Советам!» Долетел он и до Баку. В Бакинском комитете партии большевиков, во всех районных комитетах, во всех ячейках кипела работа — нужно было разъяснять рабочим большевистскую политику, разоблачать меньшевиков, эсеров, мусаватистов, дашнаков, нужно было завоевать массы, завоевать большинство в Советах.

Хватало работы Газанфару и его товарищам!

«Тоже небогато живет!» — подумала Баджи, едва переступив порог комнаты Газанфара, но увидя, как лицо хозяина расплылось в приветливую улыбку, сама приветливо заулыбалась и бросилась к нему навстречу.

— Бей! — как обычно, приветствовал ее Газанфар, подставляя свою большую руку.

Баджи, смеясь, ударила.

— Бей сильней: иначе — не чувствую!

Баджи ударила сильней.

— Еще сильней! — подзадоривал Газанфар.

Баджи ударила изо всех сил.

— Теперь, пожалуй, почувствовал! — удовлетворенно произнес Газанфар, потирая руку.

Баджи окинула присутствующих самодовольным взглядом: не всегда же ей быть такой слабенькой, как прежде, в детстве.

Розанна подошла к окну, по-хозяйски раскрыла его. Свежий весенний воздух ворвался в комнату.

— Видно, что некому за тобой присматривать, Газанфар! — промолвила она с укоризной. — Начадил так, что не продохнуть! Я вот моему Араму чадить в комнате не разрешаю — пожалуйста, на кухню или в коридор!

Газанфар взглянул на Арама в ожидании поддержки, но тот только беспомощно развел руками: разве с такой женщиной, как Розанна, сладишь?

— Когда же ты, Газанфар, женишься? — продолжала Розанна, сметая пыль с окна неизвестно откуда взявшейся тряпкой. — Четвертый десяток, благодарение богу, пошел мужчине, а он все сидит в бобылях!

— Когда свергнем Временное правительство, тогда я женюсь! — не то шутя, не то всерьез ответил Газанфар. Обещаю тебе при свидетелях, тетя Розанна!

Розанна неодобрительно покачала головой.

— Тебе, Газанфар, всё шуточки! Прежде ты отшучивался: «когда свергнем царя», а теперь, когда царя, благодарение богу, уже нет, придумал новое: «когда свергнем Временное правительство».

— Это потому, тетя Розанна, что разницы между ними особенной нет, между царем и Временным правительством! Не правда ли, Арам?

Арам в ответ понимающе улыбнулся — тут он готов решительно поддерживать своего друга. Но Розанна только недоумевающе пожала плечами: вообще при чем тут Временное правительство, когда речь идет о женитьбе?

— Жизнь в супружестве должна быть счастливой… — продолжал Газанфар. — Не так ли, тетя Розанна?

— Так… — с опаской согласилась Розанна, не понимая, куда Газанфар клонит.

— А ты скажи, тетя Розанна, может ли быть счастливым рабочий человек, если командовать им будет это самое Временное правительство — черт его побери! — в котором верховодят помещики и капиталисты и председателем которого является князь Львов?

Розанна невольно отмахивается. Князь Львов!.. Всегда этот Газанфар найдет повод, чтобы отговориться от женитьбы. Прежде, видите ли, ему мешал царь, а теперь — какой-то князь Львов!

— Ну и сиди в бобылях, как сидел до сих пор! — сердито говорит Розанна, с удвоенным усердием сметая пыль с заваленного книгами стола.

Арам рассказал Газанфару про мытарства Баджи с ночлегом.

— Этот министрац такой злой! — вставила Баджи, нахмурив тонкие брови.

Юнус улыбнулся и пояснил:

— Она хочет сказать: администрация.

Газанфар, не замечая улыбки Юнуса, сурово бросил:

— Министрац ваш еще ответит за свои дела — близок час! — Затем, повернувшись к Юнусу, с дружеской укоризной спросил: — А ты почему не догадался прийти с сестрой сюда, ко мне?

— Не хотелось тебя беспокоить, дядя Газанфар, дел у тебя хватает и без нас, — смущенно ответил Юнус.

— Невелико беспокойство! А место для вас обоих нашлось бы. Видишь, какой у меня дворец — о двух палатах! Нравится всем… Кроме тети Розанны, — добавил Газанфар, весело рассмеявшись.

В ответ Розанна горестно вздохнула:

— Плохо девушке без отца, без матери.

— Сестру может защищать брат, — сказал Арам уверенно.

Юнус опустил глаза.

— Плохо я ее защищаю… — хмуро вымолвил он. — Работает она с этих лет служанкой.

— Твоя сестра еще удачница, — возразил Арам. — Пройдешь, когда проводишь сестру, мимо табачной фабрики Мирзабекяна, загляни в окно, в коробочную мастерскую. Работают там за длинными столами девочки восьми-десяти лет, такие маленькие, что приходится нам работать, становясь на скамью коленками — сидя не достают они до стола.

— К чему же было свергать царя, если все для рабочих осталось по-прежнему? — сказала Розанна.

— Так, Розанна, долго не будет! — воскликнул Газанфар. — Придет еще другая, настоящая революция, рабочий люд возьмет власть в свои руки, станет хозяином жизни! Тому учит нас товарищ Ленин!

Он бережно сложил исписанные листки и стал с волнением рассказывать, какая будет жизнь, когда наступит она, вторая революция, и все слушали его, не перебивая, затаив дыхание.

— Много бы я дал, чтобы эта другая, настоящая революция пришла скорей! — сказал Юнус задумчиво, когда Газанфар окончил. — Полжизни! — добавил он вдруг со страстью.

Лицо Газанфара стало серьезным.

— Были такие люди, которые за счастье народа отдавали всю свою жизнь, гибли в тюрьмах, на каторге, от рук палачей, и отдали бы вторую, если б она у них была! — сказал он.

Упрек почудился Юнусу в этих словах, и он не знал, что ответить.

Выручил Арам.

Приходи сюда вечером, когда отвезешь сестру, Газанфар об этих людях расскажет! — сказал он.

У Газанфара долго не засиделись — работа не ждет.

Баджи не хотелось уходить. Неужели обратно, в Крепость? Эх, осталась бы она жить на промыслах — ночевала бы у тети Розанны, дружила бы с Сато, ходила бы в гости к дяде Газанфару. А затем, может быть, брат поселился бы в таком месте, откуда ее бы не выгоняли. Вот было бы хорошо!..

В поезде Юнус и Баджи ехали молча, погруженные в свои мысли.

В городе, на обратном пути, проходя мимо табачной фабрики, Юнус заглянул в подвальное решетчатое окно. Оттуда пахнуло запахом клея и табака. Девочки лет восьми-девяти, стоя на скамьях — вдоль длинных столов — на коленках, клеили папиросные коробки.

Юнуса поразила их изможденность и бледность. Впрочем, разве можно было выглядеть иначе в этом сыром и душном подвале? Несчастные дети! Сломать бы скорей эту решетку и выпустить их всех на волю, на солнце!.. Да, Арам прав — Баджи по сравнению с ними, пожалуй, удачница.

«Были такие люди, которые за счастье народа отдавали всю свою жизнь и отдали бы вторую, если б она у них была…» — вспомнил Юнус, и готовность следовать по их пути охватила его со страстной силой.

Одежда и обувь

Общественная деятельность, которой отдавал весь свой пыл Хабибулла, не помешала ему с выгодой продать кубинский коврик, приглянувшийся богачу.

Оставалось доставить товар на дом покупателю. Хабибулла и Баджи направились за ковриком в Исмаилие. Но проникнуть внутрь здания оказалось нелегко — его осаждала толпа.

«Праздник, наверно», — решила Баджи и удивилась, так как признаков приближения праздника, выражавшихся обыкновенно в хлопотливой и беспокойной деятельности Ана-ханум, она в последние дни не замечала.

Хабибулла энергично протискивался сквозь толпу, высоко подняв над головой какое-то удостоверение. Очутившись внутри здания, Хабибулла приказал Баджи подняться на третий этаж и ждать его у лестницы, а сам остался во втором этаже и проскользнул в большой актовый зал, где заседал сейчас так называемый «первый общекавказский съезд мусульман». Просторный зал этот был предоставлен только мужчинам — женщинам милостиво разрешалось тесниться на хорах в третьем этаже.

Прождав Хабибуллу около часа, Баджи от скуки стала прогуливаться по вестибюлю, заглянула на хоры, протиснулась к барьеру…

Аллах великий, сколько там, внизу, народу!.. Одни были в штатских костюмах, другие — в военном, третьи — в облачении мулл. Один из мулл — пожилой и важный, в богатой абе, в пышной зеленой чалме привлек внимание Баджи; она увидела его в тот момент, когда он, поднявшись на трибуну и молитвенно сложив руки на груди, оглядывал присутствующих.

— Мулла Мир Джафар-заде! Губернский казий! Отец мусульман! — благоговейно зашептали женщины на хорах.

Но вскоре благоговейным чувствам их пришел конец: угрюмым низким голосом губернский казий заявил, что появление мусульманки на съезде перед толпой мужчин противоречит корану и есть преступление, — казий имел в виду единственную мусульманку, дерзнувшую выступить на этом съезде с открытым лицом.

Зал раскололся на две половины: одни поддерживали казия, другие возмущенно кричали:

— Позор!

— Мракобесы!

— Долой!

Но ничто не могло сравниться с внезапным неистовством самих женщин, обрушивших на казия площадную брань, свист, улюлюканье, плевки. Казалось, с третьего этажа ринулась вниз лавина. Даже сторонники эмансипации с опаской поглядывали на хоры: шайтан их разберет, этих баб — еще взбунтуются и перебьют всех мужчин!

Губернский казий, однако, не выражал намерения покинуть трибуну. С упорством фанатика, с видом мученика за правое дело продолжал он твердить свое. Баджи видела, как он шевелил губами, тщетно стараясь перекричать противников.

Сторонники казия, особенно муллы, забеспокоились — как бы в пылу полемики не осквернили казия прикосновением. Как потревоженные гуси, разом снялись они со своих мест и, в широких абах, в громоздких чалмах, неуклюже устремились к трибуне. Они оцепили ее двойным кольцом, готовые защищать неприкосновенность и честь своего вожака.

С высоты хор Баджи различила возле трибуны и муллу Абдул-Фатаха. Он говорил о чем-то с Хабибуллой, яростно размахивая руками. Куда девались его обычное спокойствие, благопристойность?

Долго шел в зале спор, и, увлеченный спором, Хабибулла забыл забрать коврик.

К вечеру съезд вынес решение: ношение чадры для азербайджанки необязательно.

Этого было достаточно, чтобы вызвать волнение среди обывателей. Пущен был но городу слух, будто съезд намерен силой заставить всех азербайджанок сбросить чадру и коши́ — традиционные туфли-шлепанцы. Мракобесы решили опередить эмансипаторов — далеких, кстати сказать, от приписываемых им крайних намерений — и нанесли встречный удар: они стали преследовать азербайджанок, появлявшихся на улице без чадры и в обуви на каблуках.

На следующий день Хабибулла и Баджи снова пошли за ковриком. Пройти внутрь Исмаилие оказалось теперь еще трудней, чем вчера: большая толпа недовольных решением съезда осаждала здание.

Слышались крики:

— Долой новшества!

— Наши жены не продажные женщины, чтобы раскрываться перед любым мужчиной!

— Ботинки неверных поведут по дурной дороге!

— Коран простит, если прольется кровь изменников!

Кричали лавочники, торговцы, мелкие домохозяева, владельцы бань и кебабных, муллы, темные люди без определенных занятий, зачинщики уличных скандалов и драк.

Когда Баджи с ковриком на голове и Хабибулла спускались по лестнице к выходу, их нагнала миловидная девушка-азербайджанка в кокетливой шляпке, в изящном модном костюме, в лакированных туфельках на высоких каблуках; богатство и видное положение ее родных избавили ее от ношения чадры и коши.

Звали эту девушку Ляля-ханум. Год назад она окончила русскую гимназию и томительной праздности в ожидании замужества предпочла развлекательную филантропическую деятельность в «чашке чаю».

Теперь, после февральских дней, круг общественной деятельности Ляля-ханум расширился — свой досуг она отдавала недавно возникшей «Лиге равноправия женщин», нашедшей приют в одной из многих комнат Исмаилие.

Когда Ляля-ханум поровнялась с Хабибуллой, он почтительно с ней поздоровался и, резко отстранив Баджи рукой, предоставил дорогу Ляля-ханум. Та быстро сбежала по ступенькам лестницы, стуча каблучками своих туфель, и очутилась на улице раньше, чем Баджи и Хабибулла.

Толпа перед зданием, казалось, только ждала появления Ляля-ханум: азербайджанка с открытым лицом, в шляпе, в туфлях на каблуках — в такой день!.. Это представилось дерзким вызовом. Ляля-ханум тотчас окружили, принялись осыпать грубой бранью, грозить кулаками.

Особенно неистовствовал мужчина в серой папахе.

«Теймур!» — сразу узнала его Баджи, выйдя на улицу вслед за Ляля-ханум, и плотней прикрылась чадрой.

С месяц назад Теймур пронюхал, что рабочие собираются выкатить его с завода на тачке — числилось за ним немало грехов против жильцов первого коридора, против рабочих, и он решил подобру-поздорову покинуть завод и переехать на жительство в город. Здесь он обратился к известному в городе кочи Наджа́ф-Кули́ — в поисках покровительства и в надежде быть принятым в шайку. В свободное время Теймур непрочь был позабавиться.

Вот и сейчас он нашел себе развлечение: нагнувшись к ногам Ляля-ханум, он готов был сорвать с них неугодные толпе туфельки на каблуках.

Хабибулла быстро оценил положение. Он рванулся вперед и обратился к толпе:

— Граждане мусульмане! Злые люди не спят и сеют меж ту нами раздор! Они восстанавливают вас против комитета мусульманских общественных организаций, против решений первого общекавказского съезда мусульман. Они затевают глупый спор о том, разрешает ли шариат носить женщинам другую обувь, кроме коши. Неужели на такие пустяки обращена бессмертная мудрость шариата? И неужели нет у нас сейчас более важных вопросов, чем вопрос о женских туфлях?

Хабибуллу не прерывали.

— Разве кто-нибудь из вас хочет, чтоб оскорбляли его мать, жену, дочь, сестру? — продолжал он. — А вот здесь человек, называющий себя мусульманином, готов оскорбить племянницу виднейшего нашего деятеля, бесплатно работающего на благо мусульман. Если мы будем так вести себя, Временное правительство сочтет нас за недостойных людей и не даст никаких прав. Эту мусульманку, которую вы сейчас готовы были оскорбить, надо отпустить с миром! — патетически закончил Хабибулла.

Слова его нашли в толпе сочувствие. Один лишь Теймур насмешливо улыбался; он, Теймур, не умеет болтать так складно, как этот очкастый, но зато он умеет действовать. Растущая дружба с Наджаф-Кули окрыляла Теймура, но он видел, что преимущество сейчас на стороне Хабибуллы.

Почувствовав колебание Теймура, Хабибулла отважился на решительный шаг — он пробился к Ляля-ханум и, взяв ее за руку, вывел из толпы.

Теймур не стал противодействовать. Черт с ней, в конце концов, с этой барышней; быть может, она в самом деле племянница большого человека, не оберешься потом неприятностей. А с этим очкастым надо бы еще когда-нибудь встретиться!

Впоследствии Хабибулла удивлялся, как он решился выступить против разгоряченной толпы и вырвать Ляля-ханум из рук хулигана, но сейчас он был опьянен победой и восхищался собой: конечно, он создан, чтобы властвовать, повелевать.

— Я провожу вас, Ляля-ханум, не беспокойтесь! — галантно заявил Хабибулла, выбираясь вместе с Ляля-ханум из толпы, и кивком головы приказал Баджи следовать за ними.

Все трое двинулись к дому Ляля-ханум. Спасенная и ее спаситель неторопливо шествовали по тротуару, а Баджи с тяжелой ношей на голове шлепала за ними по мостовой, шаг за шагом удаляясь от места, куда надлежало снести коврик. Ляля-ханум, тронутая заступничеством и вниманием Хабибуллы, восторженно благодарила его, расточая ему похвалы.

— Невежественный народ! — сказал Хабибулла пренебрежительно. — Не могут понять, что дамы такие же люди, как мужчины. В культурных странах женщины давно эмансипированы.

— Мы, лигистки, это хорошо понимаем, но что поделаешь, если народ наш в самом деле так невежествен и трудно поддается прогрессу? — с грустной улыбкой заметила Ляля-ханум.

— Учить народ надо сурово, без всякой пощады, как я проучил этого негодяя! — торжественно промолвил Хабибулла. — Тогда получатся хорошие результаты.

— Быть может, вы правы… Подобного мнения придерживаются многие в нашей лиге, равно как и ее духовные друзья, в частности дядюшка мой Ага-бек… Я думаю, что наша лига должна поддерживать связь с такими людьми, как вы, Хабибулла-бек!

«Хабибулла-бек!..»

— Я готов все сделать ради вас, Ляля-ханум, и ради вашей лиги, и ради вашего почтенного дяди Ага-бека, которого я уважаю, как отца! — растроганно воскликнул Хабибулла, приложив правую руку к сердцу.

— Я расскажу о вашем мужественном поступке Ага-беку, — сказала Ляля-ханум и, попрощавшись с Хабибуллой, скрылась в парадной большого красивого дома.

Хабибулла проводил ее взглядом. Уже хлопнула наверху дверь квартиры, а он еще долго смотрел в пустую парадную, самодовольно покручивая усики.

Баджи наблюдала за ним.

«Здорово они спелись!» — усмехнулась она про себя. Ноша давила ей голову, ноги дрожали.

— Ты чего рот разинула, дура? — озлился вдруг Хабибулла поймав ее взгляд и выходя из задумчивости. — Пошли скорей назад, к Мусе!

О решении гнезда стало известно в доме Шамси.

— Глупости все это! — сказала Ана-ханум. — Порядочная мусульманка не станет ходить раскрытой, как лошадь. Нот разве что голь, амшара — та снимет чадру, ей все равно терять нечего!

— А почему, в таком случае, жены видных людей ходят в русской одежде и обуви? — задорно спросила Ругя. — Говорят, в Исмаилие жены и дочери видных людей сидят за одним столом с чужими мужчинами и свободно с ними беседуют.

Ана-ханум отплюнулась.

— Не знаю я, что в этом Исмаилие творится, а меня вот не заставят ходить без чадры, даже силой не сдернут! Как велось издавна, так и впредь будет. Я вот назло всем сошью себе новую чадру. Вот, смотрите!

Ана-ханум извлекла из сундука кусок фиолетового шелка. Богатой выделки ткань переливалась в лучах весеннего солнца разными оттенками, заманчиво шелестела, благоухала запахом розовых духов, которыми до приторности было надушено содержимое сундука. В другое время Ругя непременно позавидовала бы старшей жене, но сейчас она только пренебрежительно скривилась:

— Золотая клетка птицу не радует!

— Ну конечно, — обозлилась Ана-ханум, — тебе бы только вертеться раскрытой перед чужими мужчинами. Законный муж, видно, тебя не очень устраивает!

— Зато я его устраиваю больше, чем ты! — кольнула в ответ Ругя.

Завязалась обычная перебранка.

— Хватит вам спорить! — прикрикнул Шамси. — Пусть съезд решает что хочет — мои женщины будут ходить так, как велит святой коран, а не съезд. Не съезд, а коран наш закон. А в святой книге корана про женщин сказано ясно: «Пусть ниже опускают они на себя покрывала свои, да не будут они узнаваемы».

Жены умолкли: спорить с главой семьи, особенно если он ссылается на святую книгу корана, — великое преступление.

На этом спор об одежде и обуви был прекращен — во всяком случае, в присутствии Шамси — и не имел практических последствий.

Ана-ханум, впрочем, спор этот пришелся на руку: она вновь утвердила себя в глазах мужа блюстительницей доброй старины, а в бане старухи банщицы тешили ее тщеславие, восторженно ахая при виде ее новой шелковой фиолетовой чадры.

Голоса женщин

В начале мая пошли по городу разговоры о выборах в «гражданско-продовольственные комитеты». На стенах домов расклеены были кандидатские списки различных партий. Люди толпились возле этих списков, обсуждали их, спорили, за который из них голосовать.

Заговорили о выборах и в доме Шамси. Всех занимал вопрос: будут ли участвовать в выборах азербайджанки?

— Нужно, чтобы участвовали! — уверенно заявил Хабибулла.

— Ни в одной из ста четырнадцати глав святого корана об этом не сказано, — возразил Абдул-Фатах.

— А пойдут ли они, наши женщины, на эти выборы? — спросил Шамси, не зная, с кем согласиться.

— Что значит «не пойдут»? — воскликнул Хабибулла. — Нужно заставить их пойти!

— И об этом я не читал в святой книге корана, — снова возразил Абдул-Фатах; он всегда возражал Хабибулле.

Хабибулла вспыхнул.

— Газеты надо читать, а не только святую книгу! — раздраженно сказал он. — А вы, почтенные муллы, газету взять в руки боитесь, вот и сидите во тьме, как совы, хотя солнце в эти дни светит нам ярко. Знаете вы, о чем пишет центральное мусульманское бюро в Петрограде? — он вынул из кармана газету: — «Если мусульманка будет лишена участия в выборах, мусульмане России потеряют половину своих голосов во всех общественно-политических организациях и в учредительном собрании». Понятно?

Шамси пожал плечами.

— А на что мне оно, это учредительное собрание? — спросил он, с трудом выговаривая незнакомые слова. — Что, оно мне шерсть дешево продаст или у меня ковры, хорошо заплатив, купит?

— Неправильно ты говоришь, уважаемый, неправильно! — с жаром воскликнул Хабибулла. — Да ведь если в учредительном собрании в Петрограде мусульмане будут многочисленны и сильны, то и здесь, в Баку, нас никто не посмеет обидеть.

— Меня и так никто не смеет обидеть, — сказал Шамси с достоинством.

— Как сказать! Я вот слышал, что тем, кто не будет участвовать в выборах, не дадут хлебных карточек, и значит, в твоем доме четыре женщины могут быть лишены хлеба.

— За деньги всегда все достанем! — сказал Шамси уверенно.

— Это верно, — согласился Хабибулла. — Только зачем, уважаемый, зря переплачивать?

Довод был веский. Стоило подумать. Шамси вопросительно взглянул на Абдул-Фатаха. Но неожиданно тот поддержал Хабибуллу. Пряча взгляд, пастырь духовный медленно произнес:

— Пожалуй, стоит один раз поступиться буквой корана, разрешив нашим женщинам участвовать в выборах, ибо это будет содействовать укреплению самого дела корана. Процветанием же и торжеством святого духа ислама вполне искупится мимолетный грех наших женщин.

Шамси раскрыл рот от удивления: и это говорит мулла хаджи Абдул-Фатах, божественный человек?

Абдул-Фатах заметил смятение своего друга.

— Разумеется, далеко отпускать от себя наших жен и дочерей не следует, — сказал Абдул-Фатах успокаивающе. — Выборы, по-моему, должны производиться в мечетях, а наблюдение за правильным поведением женщин должны взять на себя мы, слуги аллаха.

Хабибулла возмутился.

— Комитет сам все решит о выборах!.. — сказал он резко: его раздражало, что муллы суются в общественно-политические дела. — В хадисах наших написано: «Жизнь народов доверена аллахом людям ученым», — добавил он, щегольнув знанием святых изречений, и, подчеркнув слово «ученым», одновременно давал понять, что муллы в число этих людей не входят.

Долго еще спорили Хабибулла и Абдул-Фатах, и многого в этом споре Шамси не понимал, но чувствовал, что спор идет теперь о чем-то несущественном и что в главном — в вопросе о том, должны ли азербайджанки участвовать в выборах, — расхождений у его друзей больше не существует.

Воззвание центрального мусульманского бюро в Петрограде, цитированное Хабибуллой, нашло отклик. Даже те, кто еще так недавно сомкнули свои ряды вокруг казия-мракобеса, готовые пролить за него свою кровь, даже они, с молчаливого одобрения своего вожака, повернули фронт и превратились в ревностных сторонников участия женщин в выборах.

— Не так уже страшно, в конце концов, если жены и дочери наши разок поиграют в эти чертовы выборы, удвоив этим число голосов детей ислама в важных общественных и государственных учреждениях, — словно подслушав беседу в доме Шамси, повторяли они вслед за Абдул-Фатахом.

В результате комитет мусульманских общественных организаций вынес решение о желательном участии азербайджанок в выборах, с одним, однако, условием: женщины избирают отдельно от мужчин и только в помещениях мечетей; при этом предполагалось, что руководить женскими выборами будут жены членов комитета и члены «Лиги равноправия женщин».

Нелегко было Шамси разобраться в этих предвыборных спорах, понять, на чьей стороне правда, но убеждало все же то обстоятельство, что ближайшие друзья и советники Шамси, комитет мусульманских общественных организаций, муллы и даже, по слухам, сам казий придерживались мнения, что женщины должны принять участие в выборах. Пришлось в конце концов и Шамси придерживаться того же взгляда. Самих женщин он, однако, не спешил оповещать об этом…

Наконец наступил день выборов. Шамси поднял своих домочадцев чуть свет.

— Одевайтесь скорей! — приказал он женщинами. — Пойдете в мечеть на выборы. Бросите в ящик конверты.

— Какие конверты? — затараторили женщины.

— Получите — узнаете! — важно оказал Шамси; он сам смутно представлял себе процесс выборов.

Женщины бросились одеваться. Интересная это, должна быть, штука — выборы, интереснее бани! Ана-ханум торопливо гладила свою фиолетовую чадру. Ругя усиленно сурьмила брови. Фатьма нацепила на себя подарки Хабибуллы. Все трое вертелись перед зеркалом, всем хотелось показать себя в лучшем виде.

Не успели женщины принарядиться, как во дворе появился Хабибулла. Вид у него был одновременно торжественный и деловой: в петлице — пышный красный бант, на рукаве — широкая зеленая повязка, под мышкой — новенький портфель. Портфель этот был туго набит запечатанными конвертами, в каждом из которых находился предусмотрительно вложенный номер «мусульманского национального списка»; эти конверты предназначены были для опускания в избирательные урны.

Хабибулла подал Шамси пачку конвертов не считая.

— Прикажи женщинам, чтоб бросали в ящик только эти конверты и построже напомни им о хлебных карточках! — коротко проинструктировал Хабибулла и поспешил в другие дома.

— Хватит вам, шайтановы дочери, перед зеркалом кривляться! — прикрикнул Шамси. — Вот не успеете бросить в ящик конверты и будете затем десять лет голодать!

Угроза подействовала. Вмиг женщины были готовы и по сигналу Шамси двинулись к мечети, где помещался ближайший избирательный пункт для женщин. Шли, как обычно, установленным строем: далеко впереди шествовал глава дома, за ним шла старшая жена, за ней, чуть поотстав, — младшая, затем — Фатьма и позади всех Баджи. Всегда, всегда была Баджи позади всех!

Несмотря на ранний час, улицы, ведущие к мечети, были запружены женщинами. Объяснялось это тем, что в то время как мужчинам для выборов предоставлен был ряд просторных помещений, вся многотысячная масса избирательниц-азербайджанок должна была собраться в пяти мечетях; причем помещения мечетей предполагалось открыть только с часу дня, а к трем часам уже прекратить впуск и приступить к голосованию. Невелики барыни! Только бы успели бросить конверты. Справедливо беспокоясь, что при таких условиях пробраться к избирательным урнам будет нелегко, женщины стали стекаться к мечетям с самого раннего утра. Таких предусмотрительных оказалось множество, и в результате домочадцы Шамси очутились в хвосте огромной толпы женщин.

Кого только не было здесь, в этой толпе!..

Были здесь молодые девушки и пожилые женщины, матери с малютками на руках и девчонки, сгорбленные полуслепые старухи, прожившие долгую жизнь, полную унижений и обид. Они явились сюда, исполненные неясных, но упрямых надежд на лучшее будущее. Быть может, и впрямь счастье не за горами? Нужно только — как приказано — бросить конверт в ящик.

Шамси не счел приличным углубляться в это женское царство и повернул назад.

— Смотрите не оплошайте! — крикнул он своим женщинам напоследок.

Пробраться к мечети было нелегко. С утра до полудня пришлось толкаться на улице.

— Пройдохи какие! С утра приперлись сюда! — ворчала Ана-ханум, сердито оглядывая толпу.

Только к полудню удалось всем четверым протиснуться во двор мечети. Тесный двор был набит женщинами, в воздухе стоял гул голосов. Солнце палило, дуновение ветра не проникало за высокую белую ограду.

Внезапно толпа заволновалась: распространился слух о том, что те, кто до полуденного намаза не опустит конвертов в ящик, навсегда лишаются хлебных карточек. Встревоженные женщины стали пробиваться к зданию мечети с удвоенной силой.

— Давайте и мы приналяжем! — скомандовала Ана-ханум и принялась локтями расчищать себе дорогу.

Чем ближе к стенам мечети, тем плотней и возбужденней становилась толпа.

— Эй ты, беднота голоштанная, пропусти! — покрикивала Ана-ханум.

В ответ неслось:

— А ты чего нос задираешь, барыня?

— Надела шелковую чадру и думаешь, что шахская жена?

— Сидела бы лучше на своих мешках с рисом, амбарная мышь!

А другие не жалели и тумака.

Когда Ана-ханум крепко доставалось, Баджи радовалась:

«Дай бог этой ведьме не бросить конверта! Хорошо бы ей поголодать!»

Сама же она судорожно сжимала в руке свой конверт — она еще в Черном городе знала, что такое голод.

Наконец после долгих усилий все четверо проникли в мечеть. Что здесь творилось! Стремясь приблизиться к избирательной урне, остервенелые женщины ругали друг друга, толкались, дрались. От духоты некоторые падали в изнеможении, а другие безжалостно их топтали, продолжая пробиваться к заветному ящику. Со всех сторон неслись проклятия по адресу распорядительниц — никто не знал, что и в остальных четырех мечетях творилось то же самое. Добравшись в конце концов до урны, ошалевшие избирательницы не желали слушать никаких разъяснений, торопясь опустить свой конверт в урну, сулящую хлеб и счастье.

— Нам отцы и мужья уже объяснили! — кричали они. — Велели нам бросить конверты в ящик! Не к чему зря болтать!

Старухи опускали конверты с возгласом «бисмилла!» — «во имя аллаха!» — точно совершали религиозное таинство.

И даже те немногие, кто непрочь был узнать, в чем действительно смысл и цель этих выборов, не могли толком понять комитетских дам и лиги сток: последние плохо владели родным языком — тем языком, на котором говорили, на котором ругали и проклинали их сейчас бушевавшие кругом женщины.

В давке Ана-ханум порвали чадру. Фатьме чуть не вывихнули руки. С насурьмленных бровей Ругя стекали темные струйки пота. Баджи отдавили ноги. В толкотне все четверо потеряли друг друга.

Очутившись подле урны, Баджи среди распорядительниц увидела Ляля-ханум; на рукаве у нее была зеленая повязка, такая же, как у Хабибуллы. Баджи обрадовалась: новая знакомая поможет ей бросить конверт в ящик, и с этой минуты хлеба у нее, у Баджи, будет вдосталь на всю жизнь!

Увы, Ляля-ханум не узнавала Баджи. Хуже того: она заподозрила, что под старой выцветшей чадренкой, накинутой на плечи Баджи, таится одна из тех женщин, которые готовы были голосовать за социалистический, а не за «мусульманский национальный список»; осуществлять такие намерения комитетские дамы и лигистки бесцеремонно мешали.

— Ты за какой список? — спросила Ляля-ханум.

Баджи не знала, что ответить.

— А ну, покажи! — приказала Ляля-ханум, пытаясь взять конверт из рук Баджи.

Баджи быстро убрала руку за спину. Жест этот укрепил подозрения Ляля-ханум.

— Твой конверт не годится, брось в ящик вот этот, — сказала Ляля-ханум, протягивая Баджи другой конверт, с таким же, впрочем, номером мусульманского национального списка, какой находился в конверте Баджи.

Но Баджи не приняла другого конверта, — кто знает, что ей подсовывают!

Ляля-ханум повела наступление с новой стороны:

— Ты еще девчонка, не имеешь права голосовать!

— Скажи ей, что ты замужем! — услышала Баджи позади себя шепот Ругя. Замужние, хотя и не достигшие совершеннолетия, обладали правом голоса.

— Я уже замужем, — соврала Баджи и для большей убедительности кивнула на какую-то женщин с младенцем на руках. — А вон моя свекровь с моим сынишкой!

Ляля-ханум заколебалась: не похоже что-то, хотя, впрочем… Но уловив в глазах Баджи лукавый огонек, поняла, что ее хотят провести.

— Хватит вам здесь болтать! Дайте и нам кинуть наши конверты! — неистовствовали между тем женщины, напирая на Ляля-ханум, на Баджи, на урну.

Тогда Ляля-ханум решилась.

— Уйди отсюда! — прикрикнула она на Баджи.

Баджи разъярилась: черт бы взял эту Ляля-ханум, не сидеть же из-за нее без хлеба!

Баджи попыталась опустить конверт в урну, но Ляля-ханум, оттолкнув Баджи, прикрыла рукой щель урны.

— Горит! — крикнула вдруг Баджи, указывая пальцем на стену за спиной Ляля-ханум.

Ляля-ханум резко обернулась. В ту же секунду Баджи ловко протиснула в урну свой конверт и нырнула в толпу.

Ляля-ханум поняла, что ее провели, и разозлилась: невозможно работать с этими невежественными бабами! Не будучи в силах наладить здесь порядок, Ляля-ханум махнула рукой на все.

Вернувшись домой, женщины принялись обсуждать необычный день.

— По мне — пусть бы их вовсе не было, этих чертовых выборов! — заявила Ана-ханум, старательно заштопывая порванную чадру. — Выдумки все это! Когда еще получим хлебные карточки, а чадру на этих выборах уже изорвали.

Фатьма, хныча, потирала ушибленную руку.

Все в один голос ругали организаторов выборов. Особенно доставалось комитетским дамам и лигисткам. Ругнула их разок и Баджи, хотя в глубине души была довольна итогом. Слава аллаху! Хлеба ей теперь хватит на всю жизнь! Правильно, видно, говорится, что женщине, не имеющей мешка золота, нужно иметь два мешка хитрости!

— Ловко ты ее провела, эту ворону у ящика! — восхищенно сказала Ругя.

— Молодец Баджи, — снисходительно процедила Ана-ханум.

И даже Фатьма вслед за матерью повторила:

— Молодец!

Обман всегда находил сочувствие на женской половине, если только не ущемлял интересы ее обитательниц.

Окрыленная всеобщим одобрением, Баджи хвастливо заявила:

— Я могу провести кого угодно!

— Ну, меня ты, положим, не проведешь, — заметила Ана-ханум.

— Нет, проведу! — сказала Баджи заносчиво.

— Ну-ну, не очень-то зазнавайся! — оборвала ее Ана-ханум. — Обманула одну дуру и думаешь, что хитрей всех. Не забывай, кто ты!

«Все равно я хитрей всех!» — твердила про себя Баджи.

Долго не ложились спать в этот вечер женщины. Долго не умолкали их голоса.

На даче

Днем некуда было деться от солнца, вечером — от духоты: раскаленный камень дышал накопленным за день солнечным жаром. Нелегко было и ночью. Лежа на плоских асфальтовых крышах, на балконах, а то и просто на тротуарах, люди томились от бессонницы.

Тяготы лета особенно ощущались в узеньких переулках, в карликовых дворах и домах Крепости. Всюду пыль, вонь от гниющих отбросов. Томительная пора!

Семья Шамси в эту пору спала на крыше. Каждый вечер Баджи перетаскивала туда коврики, подстилки, подушки.

— Вот уедем скоро на дачу, а ты, дура, останешься здесь! — дразнила ее Фатьма.

На дачу!

Зажиточные люди отправляют свои семьи на Кавказские группы или в Грузию, а кто побогаче, то и за границу. Некоторые, даже если аллах не обделил их достатком, не хотят далеко отпускать свои семьи. Разве дачи в селениях на северном берегу Апшерона хуже? Где еще найти такие виноградники, фруктовые сады, цветочники, огороды, цементированные бассейны? Дома обращены к улице безоконной стеной, владения окружены каменной оградой, и сюда не проникнут взгляды чужих мужчин, не оскорбят жен и дочерей; здесь, покинув свой городской дом, жены и дочери снова оказываются в добром замкнутом мусульманском мире. На эти пригородные дачи может съездить разок в неделю на фаэтоне и сам глава семьи, не нарушив при этом хода торговли, заплатив за дорогу лишь два рубля пятьдесят копеек с человека, и, приехав, привлечь к груди ту из жен, которая ему милей. Прекрасны эти дачи на северном берегу! Жить здесь постоянно и копаться в земле и траве, как батрак, — это, конечно, не дело, но отправить сюда семью на лето — что может быть разумней?..

— Вот и уехали барыни на дачу, а я, амбал, осталась здесь! — грустно бормочет Баджи, убирая комнаты, таская воду, стирая белье, волоча на крышу тяжелый ковер Шамси.

Баджи не умела стряпать так вкусно, как Ана-ханум — не научиться было этому в доме отца. А здесь, в доме дяди, Ана-ханум ревниво хранила тайны кулинарии, и теперь чревоугодливый Шамси нередко оставлял обед нетронутым.

— Собачья пища! — ворчал он, отталкивая тарелку. — Видно, у вас в Черном городе такое жрали. Еще заболею из-за тебя!

Но в кебабную он не ходил: незачем переплачивать кебабчи́, когда в доме живет здоровая девка-служанка, — вконец разленится, дармоедка!..

Раз в неделю, под праздник, закрыв магазин на три замка, Шамси уезжал к себе на дачу. Она находилась в том самом селении, откуда был родом Дадаш.

Приятно после недели одиночества снова оказаться в кругу семьи — полакомиться яствами, приготовленными старшей женой, погладить по голове сына, измерить веревочкой, на много ль он вырос, полюбоваться красотой младшей жены. Через день, со следами свежего загара на плотной шее, Шамси возвращался в город.

В середине августа, когда поспел виноград и второй инжир, Шамси стал привозить из дачного сада высокие камышовые корзины с виноградом, переложенным листьями, и большие, как жернова, решета с пухлым спелым инжиром. С легким сердцем баловал себя Шамси фруктами из своего сада: продавать на сторону ему, городскому торговцу, непристойно, а на семью хватит вдоволь!

Баджи наблюдала, как деловито, не торопясь ощипывал он виноградную гроздь и одну за другой отправлял виноградины в рот. Иногда он совал племяннице с десяток плодов инжира или кисть винограда. Баджи никогда не ела при Шамси — мало радости, когда тебе смотрят в рот! — и, получив что-нибудь из его рук, тотчас уносила в свой угол, чтобы насладиться наедине.

Захаживал иногда вечерком Хабибулла.

Деятельность в комитете с некоторых пор перестала его удовлетворять. Что, собственно, теперь представлял собой комитет? Сборище грызущихся между собою партий и групп. Выполнять мелкие поручения комитета, участвовать в этой грызне, бегать из комнаты в комнату, вверх и вниз по лестнице, с бумажками в руках, как мальчишка-рассыльный? Нет, это было Хабибулле не но душе, этим путем далеко не уйти! Нужно, конечно, примкнуть к какой-то одной партии, служить ей не за страх, а за совесть, стать этой партии необходимым, продвигаясь вверх и достигая власти. К какой именно партии? Об этом Хабибулле задумываться не приходилось: к самой сильной, конечно, из азербайджанских партий, к самой близкой по духу, конечно, — к партии «мусават».

Обстоятельства пришли Хабибулле на помощь: он ухитрился выпросить себе задание от весьма влиятельного в партии «мусават» дяди Ляли-ханум, и оно оказалось значительно важнее того, на какое мог рассчитывать любой другой новоявленный мусаватист.

В душные вечера Хабибулла и Шамси поздно засиживались за чаем во дворике или перед домом, в тупике.

Что влекло Хабибуллу к ковроторговцу? Одно ли только желание заработать? Одна ли только надежда получить Фатьму в жены и вместе с Балой-младшим стать наследником богатого старика? Одна ли только корысть? Едва ли. Было в Хабибулле какое-то тайное чувство, напоминающее сыновнее, которое он, одинокий, неудачливый человек, готов был обратить на всю семью ковроторговца и прежде всего — на главу семьи. Была у Хабибуллы и тщеславная потребность иметь в этом наивном человеке покладистого слушателя его разглагольствований.

Поразглагольствовать же Хабибулле в это лето было о чем: на промыслах и на заводах рабочие волновались, требуя заключения коллективного договора, по городу шли толки о возможных обысках среди зажиточного населения.

— Это все большевики орудуют, вместе с их главарем Шаумяном, — вещал Хабибулла.

Шамси при одном упоминании об обысках приходил в негодование: подумать только, голытьба ворвется в его дом, будет рыться в его добре, нахально смотреть на его женщин!

— Противодействовать всему этому может одна-единственная партия — «мусават», — поучал Хабибулла. — Только одна она стремится дать покой почтенным мусульманам.

— Так говорят про себя все наши партии, — скептически заметил как-то Шамси. — Не понять, какая из них врет.

— Я докажу тебе на примере, что «мусават» не врет, — ответил Хабибулла. — Помнишь, недавно амбалы со всего города притащились к городской управе с криками: «Нет сил таскать тяжести, нет возможности жить амбалу на паек в один фунт хлеба, который вы нам выдаете, дайте нам по два фунта, не то пойдем по всем лавкам, силой возьмем!» Среди этого сброда был, к слову сказать, и твой Таги, черт бы его взял! Собрали амбалы целый митинг, бушевали. Я выступил на митинге от партии «мусават», объяснил этим собачьим детям, что все люди равны, и, значит, все должны получать поровну — один фунт. Недаром, оказал я, наша партия называется «мусават» — равенство! Я уговорил их не скандалить на улице, пойти во двор мечети Таза-пир и там спокойненько выбрать комиссию для разрешения хлебного вопроса. И что же? По дороге половина разбрелась, остальные выбрали какую-то комиссию. Когда еще комиссия эта добьется чего-нибудь от думы! Пока же спокойствие восстановлено… Теперь ты, Шамси, убедился, что «мусават» стремится установить мир и покой? Что, ловко я этих дураков уговорил? — самодовольно заключил Хабибулла.

Он имел все основания быть довольным собой: голодную, легковерную, не искушенную в политике городскую бедноту ему действительно удавалось несколько раз обмануть так ловко, что комитет «мусавата» оценил его деятельность по достоинству.

Однажды Хабибулла принес в дом Шамси новость: «мусульманский национальный комитет» примиряет кровников. Шамси задумался. Он, правда, в свое время обезопасил себя от мести кровников, но времени с той поры прошло немало, а намять у тех, кто получает деньги за отказ от мести, как известно, короткая. Почему ж не заняться этим делом, особенно если представляется случай? Масло еще никогда не испортило плова. Кому охота погибнуть так нелепо, как погиб бедный Дадаш?

Хабибулла предложил Шамси свои услуги — он, Хабибулла, организует это примирение: «национальный комитет» поручает ему вести подобные дела.

— Конечно, придется дать пожертвование в пользу комитета, — предупредил Хабибулла своего друга.

В один из четвергов Шамси объявил Баджи:

— Запирай дом на все замки, поедешь со мной на дачу!

Он думал: «Не умрет девчонка, если поможет на даче женам — и так каждую пятницу сидит сложа руки. Да и опасно в такое время оставлять на нее дом: еще откроет двери любителям обысков. Замки защитят дом лучше, чем эта дура, — взламывать дверь вряд ли кто решится».

Баджи радостно заметалась по комнате. На дачу! Вот когда посмеется она над Фатьмой!

На фаэтоне отправились вчетвером — Шамси, Хабибулла, Абдул-Фатах и в ногах у них, скорчившись, Баджи. Степь между южным и северным берегом полуострова, которую фаэтон пересек за два часа, показалась Баджи необъятной.

— Вот и я не хуже тебя — на даче! — первое, что сказала Баджи Фатьме, выползая из фаэтона и растирая затекшие ноги.

— Тебя отец завтра отправит назад, а я останусь здесь до тех пор, пока есть инжир и виноград! — огрызнулась Фатьма.

Неизвестно, что будет завтра, но сегодня Баджи — на даче.

Пока гости смывали с себя дорожную пыль холодной колодезной водой, Баджи убежала в сад.

Солнце на северном берегу Апшерона палит не менее сильно, чем в городе, но зато как чист и свеж здесь воздух! Недаром среди пыли и копоти Черного города томился по этому берегу Дадаш.

Баджи носилась по саду и цветнику. Какие здесь удивительные цветы! Красивей, пожалуй, чем на коврах Ругя. Вечером, когда никто не увидит, она нарвет себе большой букет!

Радость Баджи была омрачена Ана-ханум:

— Эй, Баджи, пойди постирай белье на море — у нас без тебя вдоволь накопилось!

Баджи спустилась к морю, держа на голове деревянную плошку с ворохом белья.

Берег здесь был не такой, как в городе: вместо серой пыли — мягкий золотой песок. Как приятно утопали в нем ноги! И море здесь тоже было иное — светло-зеленое, прозрачное, без единого мазутного кружка. Как приятно после горячего прибрежного песка ощущать освежающую прохладу волн!

Не успела Баджи вернуться и снять с головы тяжелую плошку с выстиранным бельем, как Ана-ханум заставила ее помогать в стряпне; чтоб придать примирительным переговорам больший вес, Шамси позвал в гости аксакалов — старых и влиятельных людей селения, которых, разумеется, следует угощать на славу, не то, чего доброго, откажутся содействовать примирению.

Когда солнце стало клониться к закату, на дачу Шамси потянулись сельчане — аксакалы, представители обоих враждующих родов, и просто любители повеселиться и поесть, каких немало повсюду и без которых не обходится ни одно большое торжество. В саду был разостлан узкий длинный ковер, по обеим сторонам которого чинно расселись друг против друга представители враждующих родов. Неподалеку, возле дымных жаровен, женщины готовили угощение.

Начал торжество Хабибулла.

— Пора понять, что все азербайджанцы — братья! — возгласил он патетически. — Молодые и старые, ученые и простые, богатые и бедные, хозяева и рабочие, все — братья, если только они азербайджанцы! Не должно быть между ними никаких раздоров, не должно быть и кровной мести!

Разглагольствовал Хабибулла долго. После него выступил Абдул-Фатах.

— Мир да будет среди сынов ислама! — сказал он, подняв к небу глаза и руки. — Пришел тот долгожданный час, когда они становятся едины. И если даже такие благородные противники, как закавказский муфтий, отец суннитов, и закавказский шейх-уль-ислам, отец шиитов, недавно братски обняли друг друга, то разумно ли простым смертным сохранять свою мелкую вражду? Коран ведь вовсе не настаивает на мести — есть много способов, как искупить убийце свою вину.

Абдул-Фатах тоже говорил долго, потому что не подобает почтенному мулле говорить коротко — еще подумают люди, что нечего ему сказать.

После Абдул-Фатаха заговорили аксакалы — тоже против обычая мести. За ними выступили представители обоих родов, склонные к примирению, и, наконец, наиболее упорные ревнители кровной мести, уступившие общему миролюбивому настроению. Гости одобрительно покачивали головой: неровен час, на любого из них может обрушиться этот жестокий обычай.

В итоге Хабибулла составил договор, но которому кровная вражда между Шамси и враждебным ему родом прекращается навеки. Представители враждебного рода и Шамси подписались под договором. Хабибулла, в качестве уполномоченного от комитета, и Абдул-Фатах, как духовное лицо, скрепили документ своими подписями. На нужды комитета и мечети поступило по двести рублей от каждой из помирившихся сторон. По окончании церемонии бывшие кровники обнялись и облобызались.

На радостях Шамси свершил и жертвоприношение: своей рукой зарезал двух ягнят.

— Пусть лучше, прольется кровь ягнят, нежели наша! — воскликнул Шамси, обращаясь к недавним своим врагам и обтирая о траву окровавленный нож.

Баджи видела, как кровь хлынула из горла ягненка, заливая белоснежную шерсть. Охваченная жалостью, она закрыла лицо руками и убежала.

Вскоре пир пошел горой.

Ана-ханум, как всегда, оказалась на высоте: приготовленное ею нежное мясо ягнят таяло во рту. По ее приказанию Ругя, Фатьма и Баджи подносили гостям свежие фрукты из сада, рассыпчатые печенья, душистый чай. Они ставили полные яств подносы на край ковра и тотчас убегали, чтоб, упаси аллах, кто-нибудь не заметил и не осудил их. Три слепых и рябых музыканта — кеманча, тар и бубен — играли не переставая. Гости подпевали, прищелкивали в такт пальцами, а кто помоложе — пускался в пляс. Женщины, стоя на почтительном расстоянии, наблюдали из-за деревьев, как пируют мужчины.

«Хорошая это штука — национальный комитет! — мысленно восхищался Шамси, сидя у длинного узкого ковра, уставленного яствами, и благодушно потчевал гостей, не забывая при этом и себя. — Молодежь и стариков, шиитов и суннитов, богатых и бедных, хозяев и рабочих, мстителей и тех, кому они мстят, — комитет всех старается примирить, сеет согласие и дружбу! За двести рублей я буду жить спокойно до самой смерти. Ведь сам я никого пальцем не трону — пусть только меня не трогают. Бедный Дадаш! Жаль, что не дожил до этого времени!..»

Шамси прослезился.

— Баджи! — позвал он тихим голосом, смахивая слезу. — Ешь персики, абрикосы, сколько хочешь!

Баджи не хотелось есть — за день она успела вдоволь полакомиться на кухне и в саду, — но все же, выбрав три самых крупных персика, съела их: не часто угощал ее дядя так ласково, как в этот день; она готова была простить Шамси многое…

Ночью Баджи проснулась — в комнате было душно — и тихонько выскользнула в сад.

Гроздья винограда, омытые ночной росой, блестели в лунном свете. Баджи легла возле гибкой лозы, вдохнула ее свежесть. Слышен был мягкий шум моря. Звездное небо простиралось над спящей землей, и Баджи, глядя на звезды, как обычно, принялась их считать. Она насчитала сто, и двести, и еще много звезд — очень много! И удивилась: было время, когда она не могла сосчитать все окна в фирменном доме.

О, как далек был он сейчас, этот фирменный дом, как далеко было жилище ее детства!.. Грязные стены со следами насекомых, закопченный потолок, щелистый пол… Пуст угол отца — отец у ворот; пуст угол брата — брат в школе; в углу у окна — больная мать; в углу у двери — она сама… Каким убогим представлялось ей это жилище, когда она переехала в Крепость, в дом дяди, и каким близким, родным возникло оно в ее памяти сейчас!..

В субботу утром за Шамси и его друзьями приехал фаэтон. И снова сидела Баджи на фаэтоне, скорчившись в ногах Шамси, Абдул-Фатаха и Хабибуллы.

— Теперь ты нескоро приедешь сюда! — крикнула ей вдогонку Фатьма, показывая язык.

Все лето Баджи провела в городе.

Днем некуда было деться от солнца, вечером — от духоты. Всюду пыль, вонь от гниющих отбросов. Все лето Баджи убирала комнаты, таскала воду, стряпала, волочила на крышу тяжелый ковер Шамси.

Где-то на другом берегу цвели деревья, шумело чистое море и виноградники были покрыты свежей росой. Где-то на другом берегу Фатьма целый день гуляла в тенистом саду, объедалась персиками и виноградом.

«Азербайджанцам будет теперь хорошо… — вспомнила Баджи вздыхая. — Когда же и мне будет хорошо?..»

Вместе или врозь?

Осенью Юнус снова пришел в Крепость.

Шамси в этот раз не был столь покладист, как весной; долго пришлось его уламывать, прежде чем он позволил Баджи съездить на промыслы, в гости к брату.

— Не заночуй только, как в тот раз, а то домой не пущу! — буркнул он напоследок.

Когда Юнус и Баджи приехали на «Апшерон», там шел митинг.

Уже несколько месяцев волновал рабочих вопрос о присоединении промысловых районов к городу Баку. В присоединении этом рабочие и Бакинский комитет партии большевиков справедливо видели нечто большее, чем рядовое муниципальное мероприятие, — дело шло о вмешательстве промысловых рабочих и партии большевиков в городские дела, в тайное тайных буржуазного города.

«Мусават» и другие буржуазные партии, естественно, стояли против присоединения. Стремясь изолировать промысловые районы от города, они настаивали на создании земств, в которые вошли бы рабочие районы, и бросили на промыслы сотни своих агентов и агитаторов, рассчитывая найти поддержку среди азербайджанцев, особенно среди выходцев из окрестных селений.

Толпа рабочих, в большинстве азербайджанцев, обступила старую черную вышку, нижняя площадка которой служила сейчас своеобразной трибуной. Чуть выше и ниже, стоя и сидя на ступеньках лестницы, ведущей на вышку, расположились организаторы митинга и люди, собиравшиеся выступать.

Юнус и Баджи стали в задних рядах толпы. Баджи поднялась на цыпочки и с любопытством принялась наблюдать за людьми, облепившими вышку. Внезапно она схватила Юнуса за руку и, указав на площадку глазами, прошептала:

— Смотри, Юнус, смотри!

Юнус увидел Арама и Газанфара и понял: собираются выступать!..

Будучи членом районного комитета партии большевиков, Газанфар нередко посещал промыслы, чтобы сделать доклад, помочь разрешить тот или иной волнующий рабочих вопрос, подсказать на рабочем собрании правильную мысль, проверить работу ячейки, дать от имени комитета дальнейшие указания. Ни с одним из промыслов, однако, связь Газанфара не была столь тесной и дружественной, как с «Апшероном».

То ли это происходило потому, что Газанфар проработал на «Апшероне» четыре с лишним года в качестве помощника бурового мастера и был близок многим апшеронцам? То ли потому, что здесь работал его друг Арам, которого он частенько навещал, и невозможно было, просидев часок-другой за столом с Арамом и Розанной и выпив с полдюжины стаканов чаю, не коснуться дел ячейки «Апшерона», в которой Арам был не последний человек? То ли потому, что сам Газанфар жил поблизости и, часто встречаясь с рабочими-апшеронцами, любил перекинуться с ними словцом о жизни «Апшерона»?

Так или иначе, промысел этот для Газанфара был не только одним из многих в районе, которые Газанфару, работнику районного комитета, приходилось посещать, а, если можно так выразиться, «его», Газанфара, промыслом. И когда в комитете речь заходила об «Апшероне», мысли всех невольно обращались именно к Газанфару, а сам он, обычно такой покладистый и необидчивый, готовый выполнять любые поручения комитета, счел бы себя обойденным, если б делами, касающимися «Апшерона», поручили заняться кому-нибудь другому. Газанфар испытывал даже нечто вроде ревности, если отношения у кого-нибудь с «Апшероном» заходили, по его мнению, слишком далеко.

— Газанфар и Арам, надо думать, будут сейчас выступать, — объяснил Юнус сестре.

Но Баджи замотала головой:

— Нет!

Юнус не понял ее.

— Смотри на того, на другого, который сейчас говорит, — я его знаю! — пояснила Баджи.

Юнус устремил взгляд на выступающего. Незнакомый маленький человек в темных очках; коротенькие ручки болтаются, как у петрушки; подле него — два дюжих молодца с кинжалами у пояса.

«Странный человек!.. — усмехнулся про себя Юнус. — Откуда сестра его знает?»

— Это Хабибулла, он ходит к дяде! — продолжала Баджи. Она говорила взволнованным шепотом, точно поверяла Юнусу какую-то тайну.

— К дяде? — удивился Юнус. — Ты что-то путаешь!

Баджи ударила себя в грудь.

— Пусть я сдохну, если вру! Он для дяди ковры продает. Я сама ходила с ним, носила ковер Мусе Нагиеву. Это богач такой. Ни один человек в городе не имеет столько денег и домов, сколько имеет Муса. Муса с Хабибуллой за руку здоровался, хорошо заплатил ему за ковер.

Юнус понял, что Баджи не ошибается.

— Ладно… — протянул он в ответ.

Маленький человек в темных очках действительно был Хабибулла — с осени комитет «мусавата» стал поручать ему выступления на промыслах, на рабочих собраниях.

Посылая на промыслы своих агитаторов, комитет «мусавата» ставил перед ними задачу — завоевать симпатии и доверие рабочих-азербайджанцев. Сумели же найти дорогу к уму и сердцу рабочих большевики, — почему бы и им, мусаватистам, действуя тонко и хитро, в свою очередь, не добиться успехов?

Выступать здесь с мусаватских позиций Хабибулле было гораздо труднее, чем перед амбалами-одиночками, перед забитой городской беднотой. Среди рабочего люда Хабибулла ощущал неловкость, испытывал порой тайный страх, подобный тому, какой ощутил перед крестьянами после смерти отца. Он старался, однако, преодолеть малодушие, понимая, как важно для него завоевать популярность на рабочих собраниях и тем самым снискать одобрение верхов «мусавата».

— Пора, братья-азербайджанцы, подумать о наших сельчанах! — взывал теперь Хабибулла с площадки вышки. — Природа в этих краях бедная, плодородной земли мало. Сады и огороды орошаются только вручную из глубоких колодцев. В селениях нет ни дорог, ни почты, ни школ, ни больниц. Рабочих-неазербайджанцев судьба наших сельчан мало трогает, и они отказываются идти им на помощь. Это, впрочем, понятно: всякая нация заботится о себе. Но вот, оказывается, некоторые рабочие-азербайджанцы действуют заодно с этими чужаками. Братья-азербайджанцы, помните, наши сельчане протягивают к вам свои руки, моля вас не присоединяться к городу, не оставлять их на произвол судьбы!

Говорил Хабибулла, по обыкновению, долго.

Он не успел окончить, как его место занял Газанфар. Рядом с тщедушной фигуркой Хабибуллы его мужественная, высокая фигура казалась точно высеченной из камня. Газанфар оглядел знакомые лица, улыбнулся и начал:

— Есть у наших сельчан умная пословица: веревка хороша длинная, а речь — короткая! Плохо, видно, знаком с сельчанами господин мусаватист, выступавший только что перед нами и делавший вид, что заботится о сельчанах!..

По толпе прошел одобрительный шепот.

— Господин мусаватист, — продолжал Газанфар, — заботится не о сельчанах — до них и до их нужд ему нет дела! Заботится он о себе и о людях, которыми сюда послан. Не хотят господа мусаватисты и те, кто с ними заодно, чтобы мы, рабочие промыслов, вмешались в городские дела, опасаются, что не все у них там ладно на наш рабочий вкус. А мы, рабочие бакинских промыслов, думаем по-иному: мы думаем, что вмешаться в городские дела и многое там, в этих делах, перетрясти нам необходимо — пришла пора!

Шепот стал громче, с мест послышались возгласы.

— Что до крестьян, — продолжал Газанфар, — то мы, рабочие, их в обиду не дадим, как, впрочем, никогда не давали. Ну, посудите сами: кто вершит делами партии «мусават»? Наряду с нефтепромышленниками — беки и ханы, землевладельцы. У них есть причины враждовать с крестьянами — из-за земли. А кто такие люди нашей партии, партии большевиков? Такой же трудовой народ, как большинство крестьян! Многие из нас в прошлом — сами сельчане. Как же это возможно, чтоб беки и ханы заботились о своих врагах больше, чем мы, рабочие, большевики, о своих друзьях? Нет, мусаватисты только сладко говорят! А я от наших сельчан слышал: «Сколько ни повторяй «халва, халва» — сладко не будет!»

Его слова заглушил взрыв одобрительного смеха. Ну и Газанфар! Всегда бьет в самую точку!

Вслед за Газанфаром выступил Арам — тоже, разумеется, за присоединение. Время от времени из толпы вырывался возглас:

— Верно он говорит!

— Ай да старик — голова у него варит!

Хабибулла протиснулся к барьеру площадки:

— Может быть, выступавший гражданин армянин и не дурной человек, но он, как армянин, не может разобраться в наших азербайджанских нуждах… Подобно тому как мы, азербайджанцы, не можем понять нужды армян, — торопливо добавил он, заметив неодобрительные взгляды людей, окружавших вышку.

Неожиданно его поддержал голос неизвестно откуда вынырнувшего приказчика:

— Хотя я сам армянин, а гражданин, говоривший сейчас, — азербайджанец, я считаю, что он прав! Так считает и наша армянская партия «дашнакцутюн»! Каждая нация — за себя!

Юнус с места крикнул:

— Правильный человек, наш человек, разберется в нуждах другого человека, какой бы тот ни был нации!

Сколько раз Юнус убеждался в этом, дружа с Арамом и пререкаясь с Министрацем — так, с легкой руки Баджи, стали называть приказчика сначала в казарме для бессемейных, а затем и на всем промысле.

Хабибулла упрямо замахал ручкой:

— Нет, граждане, нет! Я утверждаю, что гражданину армянину, выступавшему здесь за присоединение промыслов к городу, интересы азербайджанцев-сельчан чужды!

— Много ближе, чем тебе! — снова крикнул Юнус.

Хабибуллу прорвало:

— Хватит нам слушать этих интернационалистов, которые во главе с армянином Шаумяном сеют рознь между мусульманами. Шаумян получает за это деньги от большевиков…

Юнус вспыхнул: как он смеет так говорить о Степане Георгиевиче, этот негодяй!

— Ты лучше скажи, сколько ты получаешь маклерских от Мусы Нагиева и от других богачей, которым прислуживаешь? — громко крикнул он.

Хабибулла опешил: кто-то здесь его хорошо знает. Откуда? Кто? Он вглядывался в лица окружавших его людей, пытаясь обнаружить, кто подал такую реплику.

— Ты что же не отвечаешь? — снова крикнул Юнус, и Хабибулла наконец его приметил.

«Так вот он, этот крикун!» — подумал Хабибулла, пристально всматриваясь в незнакомую высокую фигуру Юнуса.

«Чего они так сцепились?» — недоумевала Баджи.

Она старалась уловить смысл в словах спорщиков и поняла их по-своему: Хабибулла и Министрац хотят, чтобы рабочие не ездили в город, хотят навсегда разлучить ее с братом, а брат, Газанфар и Арам противодействуют этому. Баджи понимала, что заодно с братом много людей, и забытое чувство, что брат силен и бесстрашен, снова овладело ею.

Тщетно усердствовал Хабибулла — собрание вынесло решение о присоединении промыслового района к городу. Сопровождаемые насмешливыми, враждебными возгласами рабочих, Хабибулла и два его молчаливых спутника с кинжалами у пояса покинули промысел.

В ожидании поезда Хабибулла со своей свитой прогуливался по перрону. Он был зол — впервые постигла его такая полная неудача. Легко представить себе, как отнесутся в комитете к его провалу. Хабибулла перенесся мысленно в комитет… Сидят себе в мягких кожаных креслах и судачат… Попробовали бы сами поговорить с этим промысловым народом — иное бы запели!

Стремясь отвлечься от неприятных мыслей, Хабибулла блуждал взглядом по грязному полуосвещенному перрону, посматривал на немногочисленных, бедно одетых людей, сидящих на земле в ожидании поезда.

«Дурачье!» — проворчал он злобно.

Неизвестно, к кому относил он эту ругань — к людям, сидевшим на земле в ожидании поезда, к апшеронцам, вынесшим неугодное ему решение, или к комитету, направившему его на столь неверное дело. В тайниках души, однако, он с досадой и стыдом ощущал, что если уж говорить о дураках, то в дураках остался именно он сам.

Внезапно сердце Хабибуллы забилось: среди людей, ожидающих поезда, он увидел Юнуса.

«Кто этот юнец? — напряженно думал Хабибулла, прохаживаясь взад и вперед вдоль перрона. — Откуда он знает меня? И кто эта девчонка рядом с ним?» Что-то знакомое чудилось ему в стройной фигурке под чадрой.

Баджи не спускала глаз с Хабибуллы. Ее пугала назойливость, с какой он маячил перед ней и Юнусом из одного конца перрона в другой.

Подали поезд. Пассажиры на перроне встрепенулись, устремились к темным, грязным вагонам. Выждав, когда Юнус и Баджи вошли в вагон, Хабибулла последовал за ними и уселся напротив.

«Нарочно сел здесь хочет узнать, кто мы такие», и неясной тревоге решила Баджи.

Вошел кондуктор — усатый седой старичок с фонарем в руке.

— За кого детский? — спросил он, беря у Юнуса билеты.

Юнус кивнул на Баджи:

— За нее.

— А ну, покажись! — сказал кондуктор, направляя свет фонаря на Баджи, скрытую под чадрой.

— Куда ты лезешь? — вспыхнул Юнус. Сам он не придавал значения чадре, но знал, что такая бесцеремонность оскорбительна для женщины.

— А ты чего орешь? — спокойно сказал кондуктор — Прикидываются женщины-мусульманки девчатами, а мне потом отвечать перед обером.

Юнус оглядел кондуктора. Под седыми старческими усами играла добродушная улыбка.

— Открой лицо, — сказал Юнус сестре.

Баджи медлила: некуда было скрыться от темных очков Хабибуллы.

«До чего ж глупы девки — боятся себя показать», — подумал Хабибулла.

— Открой лицо, говорю тебе! — прикрикнул Юнус.

Сестра не смеет ослушаться брата, если даже он поведет ее на гибель. Ладно, она раскроется…

Свет фонаря скользнул по лицу Баджи лишь на одно мгновенье, но этого было достаточно, чтобы наполнить Хабибуллу радостью. Черт возьми, как это он сразу не догадался? Всего-навсего — девчонка Баджи! Так это, значит, она рассказала про ковер? У Хабибуллы отлегло от сердца: не так страшно! А юнец этот — ее брат, конечно. Хабибулла вспомнил, что Шамси как-то упоминал о племяннике, работающем на промыслах. Так вот каков он, этот племянничек!..

— Кто вас тут разберет? — виновато бормотал кондуктор, удаляясь. — Заховаются в свои шали, не разберешь, где бабка, где внучка!

Хабибулла поправил очки.

— Я не знал, что ты племянник Шамсиева, — обратился он к Юнусу.

Темные стекла очков скрывали его глаза.

— Зато я знаю, кто ты, — сухо сказал в ответ Юнус: он хорошо помнил выступление Хабибуллы.

«Нахальный малый», — подумал Хабибулла, но вслух любезно произнес:

— Хороший человек твой дядя!

— А чем он хороший? — спросил Юнус задорно. — Тем, что денег много имеет?

Хабибулла сокрушенно покачал головой.

— У нас, у мусульман, принято стариков-родственников уважать, — сказал он. — А ты, друг, поешь с чужого голоса — видно, наслушался болтовни наших врагов, которые натравливают сыновей на отцов, младших на старших, бедняков на богатых.

— А ты бы хотел, чтоб бедняки навек оставались бедняками, а богачи — богачами? — насмешливо спросил Юнус. — Так, что ли?

— Не мусульманские это слова! — воскликнул Хабибулла укоризненно. — Русские или армяне тебя таким словам научили!

— Хватит! — сказал Юнус строго.

Сидевший на соседней скамейке рабочий брезгливо заметил:

— Да это мусаватист, чего ты, парень, с ним толкуешь?

— А тебе что, мусаватисты не нравятся? — спросил, прищурившись, один из молодчиков Хабибуллы.

— Гнать вас надо отсюда в три шеи! — послышался голос за перегородкой.

— Попробуйте! — вызывающе гаркнул молодчик, и рядом с ним тотчас оказался второй. Оба взялись за рукоятки кинжалов.

Рабочие повскакали с мест, зашумели, столпились в отделении, где происходил спор. Баджи прижалась к Юнусу. Хабибулла сообразил, что, несмотря на кинжалы молодчиков, перевес не на его стороне, и понял, что дело может принять тяжелый оборот.

— Стыдитесь, друзья! — с притворным укором обратился он к своим спутникам. — Мы должны уважать чужое мнение. Я сам готов извиниться, если кого-нибудь оскорбил.

— Вот и извинись! — сказал Юнус.

Хабибулла оглядел окружающих его людей. Лица их были суровы, недружелюбны.

— Извините… — стиснув зубы, пробормотал он.

Баджи была в восторге: здорово брат поддел очкастою!..

В окне отмелькали огни города, пассажиры направились к выходу.

Хабибулла облегченно вздохнул: все окончилось благополучно! Но ему хотелось загладить дурное впечатление, которое он произвел на рабочих: с этими людьми ему придется еще не раз встречаться — ссориться с ними никак нельзя. И Хабибулла примирительным тоном обратился к Юнусу:

— А стоит ли тебе, мой друг, идти так поздно в город? Ты не успеешь попасть на обратный поезд — придется ждать до утра. Поезжай назад, я отведу девочку домой. Ведь нам с ней по пути!

Баджи снова прижалась к Юнусу: нет, нет — она не хочет идти с очкастым!

— Я сам отведу, — холодно ответил Юнус, — не беспокойся.

— Ну, как угодно…

Они молча шли до перекрестка, где расходились их пути.

— А все ж таки ты неправ! — упрямо промолвил Хабибулла напоследок: здесь, в центре города, он чувствовал себя уверенней.

— После драки палкой не машут! — ответил Юнус, взяв Баджи за руку и отходя от Хабибуллы.

— Драки-то ведь не было! — воскликнул Хабибулла вслед. — Был просто обмен мнений! Какая может быть драка между азербайджанцами?

Но Юнус уже не слышал его.

Великая весть

В один из октябрьских дней пришла в Баку из Петрограда великая весть.

Взволнованные, радостные люди высыпали на улицы. Заполыхали красные знамена. На каждом углу, на каждом промысле возникали митинги.

Со всех сторон неслось:

— Да здравствует революционный пролетариат и гарнизон Петрограда!

— Да здравствует новое революционное правительство! Да здравствует Ленин!

— Да здравствует власть Советов!

Не прошло недели, как Бакинский совет принял программу практического перехода власти в руки Советов.

«Пришла она, наконец, эта другая революция! — взволнованно думал Юнус. — Теперь все пойдет по-иному!»

Он верил, что люди станут жить теперь иначе и не будет больше нищеты, бесправия и унижений, которых вдоволь повидал он в Черном городе и здесь, на промыслах, на «Апшероне», в мрачной рабочей казарме «для бессемейных мусульман». Он верил, что люди скоро станут счастливыми. И сердце его сжималось от печали, когда он вспоминал, что мертвы отец и мать и четыре сестры и уже никогда не разделят того счастья, которого хватит теперь на всех хороших людей.

«Одна она у меня осталась из всех родных — Баджи! Как бы сделать ее счастливой?» — думал он, проникаясь к сестре нежностью, тревожась за ее судьбу.

Он еще больше сдружился с Арамом и Газанфаром, не пропускал ни одного рабочего собрания, слушал лекции, которые устраивал Бакинский комитет партии большевиков.

«Кто такой Ленин?»

«Кто такие большевики и чего они добиваются?»

«Удержат ли большевики государственную власть?»

Да, было на этих рабочих собраниях и лекциях что послушать, о чем поразмыслить, чему научиться!..

И все же… День шел за днем, подули холодные ветры с северо-востока, и каждый день приходили вести со всех концов России о том, что декреты новой, рабоче-крестьянской власти отдают земли и леса, заводы и шахты, железные дороги и пароходы в собственность народу, что заканчивается, по-видимому, война с Германией и Австрией, а здесь, в Баку, казалось, не видно было существенных перемен.

По-прежнему цепко держали хозяева в своих руках нефтепромыслы и заводы, пристани и пароходы, многоэтажные дома и богатые магазины. В Бакинском совете — хотя большевики получили большинство голосов и председателем его был Степан Шаумян — по-прежнему находились, наряду с большевиками, эсеры и меньшевики, и даже дашнаки и мусаватисты, проникшие в Совет с целью взорвать его изнутри. И, что всего удивительней, наряду с Советом продолжали существовать и такие оплоты богатеев, как старая городская дума и так называемые «национальные» советы, сеявшие между народами рознь. По-прежнему выходили буржуазные газеты «Каспий» и «Баку» и, несмотря на жестокую борьбу, которую вели с ними большевистские «Бакинский рабочий» и «Известия Бакинского Совета», продолжали клеветать на молодую советскую власть, на Ленина и Сталина, на видных бакинских большевиков.

Нет, нельзя сказать, что она уже окончательно восторжествовала здесь, эта другая революция, за которую боролись бакинские большевики во главе со Степаном Шаумяном и которую с такой надеждой ждал он сам, Юнус.

А что изменилось в его, Юнуса, жизни? По-прежнему проводит он целые дни в тесной тартальной будке, работая на владельца «Апшерона», по-прежнему живет в казарме для бессемейных, и койка его все так же стоит у двери, из которой несет холодным ветром и пылью. И по-прежнему он разлучен с сестрой.

Юнус загрустил: неужели большевики в чем-то просчитались?

— Без борьбы ничего к нам само в руки не пойдет! — сказал Газанфар Юнусу, выслушав его сомнения. — В Петрограде рабочие пролили свою кровь за власть народа и только после этого победили. Может быть, и нам здесь, в Баку, придется пролить свою кровь, прежде чем добиться решительной победы. Видно, дело к тому идет.

И, словно в ответ на эти слова, на промыслах, на заводах и в бакинском порту возникли новые отряды рабочей Красной гвардии. Мысль о создании этих отрядов принадлежала большевикам, а конкретное руководство их формированием взял на себя Военно-революционный комитет Кавказской армии.

Люди постарше вспоминали девятьсот пятый год и организацию рабочих боевых дружин. Славный это был год, кто помнит! И теперь с новой силой звучали слова, сказанные тогда Сталиным:

«Что нам нужно, чтобы действительно победить? Для этого нужны три вещи: первое — вооружение, второе — вооружение, третье — еще и еще раз вооружение…»

Бакинский комитет партии большевиков стал направлять в центральный штаб Красной гвардии своих испытанных людей, организаторов рабочих боевых дружин в девятьсот пятом году. Районные комитеты партии, в свою очередь, направляли представителей в районные штабы.

С утра до вечера, а то и далеко за полночь, работал теперь в районном штабе Красной гвардии Газанфар, формируя рабочие отряды. Немало времени уходило и на строевые занятия во дворе штаба. Нередко приходилось выезжать на тот или иной промысел — организовать митинг, провести запись в отряд. И все при этом у Газанфара спорилось. Кто, как не он, знал — кого, куда и кем назначить? Кто лучше него мог так повести дело, чтоб оружие и обмундирование попадало только в верные руки? Кто сумел бы, как он, обратить эти руки рабочего в руки бойца? Опыт с боевыми дружинами в девятьсот пятом году не пропал даром — Газанфар был снова в родной стихии.

Ежедневно приходил в районный штаб Юнус, задерживался во дворе, где происходили строевые занятия, и, с вожделением поглядывая на дверь, на которой большими буквами было написано мелом «Военно-интендантский отдел», спрашивал Газанфара:

— Когда же и я получу оружие?

— Еще молодой, успеешь! — охлаждал его пыл Газанфар.

Считал ли он действительно, что парень еще слишком молод, а он, Газанфар, по старому опыту, предпочитал давать оружие в руки людей испытанных и верных? Считал ли себя ответственным за судьбу одинокого парня и не спешил вести его в опасный бой? Или, может быть, говорил так только для виду, а на самом деле испытывал его?

Юнус хмурился: восемнадцать лет — молодой?

— А тебе, Газанфар, сколько было лет, когда ты взялся за оружие?

Газанфар уклонялся от ответа:

— Сколько было — столько уже не будет!

Но Юнус был настойчив:

— Нет, ты все же скажи!

— Не за горами и твое время, друг Юнус. Не торопись, — отвечал Газанфар, отечески похлопывая Юнуса по плечу, и снова принимался за работу…

«Не за горами?»

Оставалось думать, что так!

А пока с каждым днем все чаще можно было встретить на промыслах необычные фигуры: человек в пропитанной нефтью рабочей одежде, в картузе или папахе, но с ружьем за плечами, с матерчатым серым подсумком у пояса.

Взялся в эти дни за оружие и Арам.

В строй его, правда, не приняли — подвела седина! — но его назначили старшим по охране промысла: неровен час, враги могут сыграть недобрую шутку с огнем.

В промысловой охране Арам нашел дело и для Юнуса.

Винтовку Юнусу так и не выдали, но на время дежурства ему вручали старую берданку, и он прохаживался с ней подле ворот «Апшерона», подозрительно вглядываясь в каждое незнакомое лицо.

Организацией рабочих отрядов дело не ограничилось. Вскоре, в связи с декретом Советского правительства о создании Рабоче-Крестьянской Армии, стали в Баку формироваться и регулярные воинские части, В новую армию влились войска бакинского гарнизона и некоторые части старой армии, временно пребывавшие в Баку.

Зашагали по улицам обросшие бородой, в видавших виды шинелях, в стоптанных сапогах бывшие солдаты царской армии, присягнувшие советской власти и ныне ставшие под знамена Красной Армии.

Солдатушки,

Бравы ребятушки,

Где же ваши жены? —

затягивал одинокий высокий голос старую, овеянную пылью пройденных дорог русскую солдатскую песню.

Наши жены —

Ружья заряжены! —

подхватывал согласный мощный хор солдатских голосов, и песня завершалась дерзким посвистом.

Газанфар прислушивался. Хорошая песня!.. Бывало солдаты уже давно скрылись из виду, а песня все еще звучала в его ушах:

Солдатушки,

Бравы ребятушки,

Где же ваши жены?..

В один из этих дней, вырвавшись на часок из штаба, Газанфар забежал навестить Арама и Розанну.

За стаканом чаю поговорили о делах… С каждым днем прибывают силы Красной гвардии, с каждым днем растет мощь регулярных частей. Дела идут хорошо!.. Лицо Газанфара сияло радостью.

— Ну как, теперь пора найти себе жену? — спросила тетя Розанна и лукаво взглянула на Газанфара. — Ведь князю Львову твоему уже каюк!

— Жену?.. — переспросил Газанфар и весело пропел: — Наши жены — ружья заряжены!.. — И по-солдатски дерзко присвистнул, заставив Розанну прижать ладони к ушам и укоризненно покачать головой.

Песню эту, полюбившуюся ему, Газанфар теперь напевал частенько, ибо было в ее бодром напеве и дерзком посвисте что-то от духа смелого русского солдата, с которым шел теперь Газанфар плечом к плечу и с которым предстояло ему еще пройти длинный путь и свершить немалые дела.

Молитвы

Провокационные слухи носились по Крепости.

Одни говорили, что в Бакинском совете засели русские и армяне, готовящие декреты, направленные против азербайджанцев; другие — что азербайджанцы сами готовы выступить против Совета. Слухи эти распространялись мусаватистами: в любом случае они настраивали азербайджанцев против Бакинского совета.

Людей охватила тревога. На набережной, в богатых торговых рядах, на базарах стали закрывать магазины и лавки.

Шамси гнал от себя эти слухи — все равно не разобраться, кто прав! Со слухами же — Шамси это знал по горькому опыту — надо быть осторожным: он уже поплатился однажды, тринадцать лет назад, когда, поддавшись дьявольским слухам о том, что армяне хотят уничтожить азербайджанцев, был втянут в резню и потерял Балу-старшего. Ах, Бала!.. Сколько было б теперь мальчику? Пятнадцать лет и тринадцать — двадцать восемь лет. Умный был мальчик, с ранних лет понимал толк в коврах и в торговле, был бы теперь опорой отцу… Окровавленный труп Балы-старшего сохранился в памяти Шамси с такой болезненной яркостью, будто с той ужасной поры прошло не тринадцать лет, а всего лишь тринадцать дней. Ах, Бала, родной сын, первенец!.. Нет, нет, он, Шамси, больше не склонен ввязываться в кровавые истории. Ни в коем случае! Разве он солдат или кочи какой-нибудь, а не солидный торговец? Бог с ними с этим Бакинским советом, с армянами, с большевиками! Только б аллах оградил от невзгод его самого, и всю семью его, и прежде всего Балу-младшего — едва ли родится на старости лет еще третий сын.

Шамси гнал от себя тревожные слухи, но они, помимо его воли, назойливо, неумолимо вползали в уши, наполняли сердце тоской.

«Азербайджанцам будет теперь хорошо!» — вспоминал он с горечью и злился на себя за то, что без конца, как попугай, твердил эти слова надежды, меж тем как тучи, вместо того чтобы рассеяться, сгущались.

Он был поэтому очень обрадован, узнав, что новый губернский казий созывает во дворе большой Таза-пир-мечети собрание и, наряду с мусульманами, особо приглашает граждан немусульман, чтобы выяснить и мирным путем рассеять все общественные недоразумения. «Если таковые недоразумения вообще существуют», — предусмотрительно оговаривался казий в воззвании.

Шамси испытывал гордость: духовные пастыри мусульман пеклись не только о благе единоверцев, но и о благе всех остальных народов.

Надев праздничный костюм, Шамси отправился на собрание. Он пришел задолго до назначенного часа, но во дворе мечети уже толпился народ. Шамси встретил здесь немало знакомых купцов и лавочников — все они, как и он сам, встревожены были слухами. В ожидании начала собрания Шамси степенно прохаживался по двору.

Ах, мечеть Таза-пир!

По святости она, конечно, не могла идти в сравнение с древнейшей Сыпык-кала-мечетыо, матерью всех мечетей города, или с бескупольной древней Лезги-мечетью, или с Гилек-мечетью с двумя куполами. Но зато какой красоты была эта новая Таза-пир-мечеть, расположенная на чистом просторном дворе, окаймленном оградой! Все в ней казалось Шамси нарядным и гордым: двор, поднятый над грязной улицей, само здание, мощный купол над ним и два стройных минарета, уходящие в небесную голубизну для того, казалось, чтобы приблизить низкую бедную землю к чертогам аллаха.

Собрание открыл казий. Он призвал всех верующих в единого бога к мирному дружескому сожитию.

За ним в том же духе выступил чернобородый армянский священник в лиловой рясе, с золотым крестом на груди. Он говорил по-азербайджански, чтоб подчеркнуть свое расположение к азербайджанцам. Шамси, однако, попался на удочку — на миг глаза его увлажнились от умиления. Правда, он тотчас взял себя в руки, вспомнив про Балу-старшего.

Потом выступали русский протоиерей, еврейский казенный раввин, персидский консул, члены азербайджанского и армянского национальных комитетов и затесавшийся среди них представитель левых эсеров, речи которых, впрочем, Шамси никак не мог понять.

Выступил также Абдул-Фатах. И Шамси был горд, что его друг выступает на таком важном собрании.

Все сходились на одном: да будет мир в родном городе!

Мысль эта казалась Шамси мудрой, и очень было ему приятно, что обошлись на этот раз без тех ожесточенных споров и криков, какими в последнее время обычно сопровождались собрания и митинги.

Но особенно пленило Шамси решение устраивать подобные мирные смешанные встречи возможно чаще. Тут же были назначены два ближайших собрания: в воскресенье — в ограде армянского собора, а в следующую пятницу — снова во дворе Таза-пир. Шамси ушел домой успокоенный.

Он и в дальнейшем не раз посещал подобные собрания — они, казалось, отдаляли опасности, надвигавшиеся со всех сторон. Кто знает, быть может, в самом доле тучи развеются? Разве не говорят: если аллах захочет — родит и мужчина? Ходить за ограду армянского собора Шамси все же остерегался…

— В такое время всем людям надо молиться, — объявил Шамси домочадцам в один из этих дней. — Молитвы отвращают беды от мусульман.

Стремясь угодить мужу, Ана-ханум пять раз в день, наравне с муэдзином, созывала женскую половину на молитву. Ругя, по обыкновению, доставляла ей много хлопот — она не умела и не любила молиться.

— Далеко тебе, Семьдесят два, до муллы! — издевалась Ана-ханум.

— Муллой стать легко, человеком стать трудно! Так ведь говорится?

Всегда у Ругя находился меткий ответ!

— Безбожная гусеница! Вот подарит тебе аллах чесотку и вырвет при этом ногти, тогда послушаем, как ты запоешь все молитвы — не хуже муллы!

Баджи тоже не умела молиться. Боясь, однако, гнева Ана-ханум, она усердно клала поклоны. Это не мешало ей вслушиваться в пререкания жен и мысленно награждать крепким словцом старшую или, уткнувшись носом в молитвенный коврик, разглядывать его прихотливые узоры.

— Молись вслух, не то обманешь! — покрикивала Ана-ханум. — Громче молись, а то аллах не услышит тебя!

— Бильбили, вильвили, сильвили! — выпалила однажды Баджи. — Да уйдут беды от всех мусульман за высокие горы, под глубокие моря, под черную землю, в пещеры, в пропасти — силою молитвы ученейшей, мудрейшей, славнейшей Баджи, дочери Дадаша! — тараторила она.

Ана-ханум замерла.

— Красивая молитва! Ты откуда знаешь такую? — опросила она наконец.

— От казня! — гордо соврала Баджи.

— А ну, повтори-ка!

Баджи повторила несколько раз.

Вечером, когда Шамси зашел на женскую половину послушать, как молятся женщины, Ана-ханум решила похвастать:

— Бильбили, вильвили, сильвили!..

Шамси поморщился:

— Это не молитва, а заговор, — сказал он пренебрежительно. — Стыдно тревожить аллаха такими глупостями. Какая дура тебя этому научила?

Наутро, во время первой молитвы, едва Баджи уткнула нос в молитвенный коврик, Ана-ханум приказала:

— Молись вслух!

Баджи помнила, что Шамси остался не слишком доволен молитвой, и запнулась, но Ана-ханум прикрикнула:

— Молись, дура, вслух!

Баджи затараторила:

— Бильбили, вильвили, сильвили…

На нее посыпались оплеухи:

— Вот тебе бильбили! Вот тебе вильвили, сильвили! Получи по заслугам, ученейшая, мудрейшая, славнейшая Баджи, дочь Дадаша!

Странный товар

Не только в самом городе, но и по всему Азербайджану сплачивали бакинские большевики народ, поднимали его на борьбу.

В Елисаветпольском, Кубинском, Казахском, Шемаханском и других районах прошла волна мощных крестьянских восстаний. В одной только Елисаветпольской губернии разгромлены были имения беков Зюльгадаровых, Шамхорских, Султановых, Карабековых и многих других. Помещичьи усадьбы пылали, земля переходила к восставшим крестьянам.

Город был полон разговорами об этих событиях. Жадно прислушивался к ним Хабибулла.

С большинством разгромленных беков-елисаветпольцев Хабибулла уже давно не общался, но имена их были с детства знакомы его уху. Покойный Бахрам-бек — тот знал этих людей хорошо; снедаемый завистью, он только и делал, что подсчитывал земли соседей-помещиков. У Уцмиевых и Адигезаловых, помнил Хабибулла, было до двадцати тысяч десятин; у Зюльгадаровых — пятьдесят; у Шахмалиевых покойный Бахрам-бек насчитывал до ста тысяч десятин.

Мелькало в разговорах еще одно имя, запомнившееся Хабибулле с детства. Оно, правда, не принадлежало ни беку, ни хану. Имя это — Гаджи-Ахмед Гаджи-Гассан — носил знаменитый шамхорский крестьянин, который много лет назад, будучи еще совсем молодым, пешком прошел из Закавказья в Петербург, добрался до царя Александра II с челобитной на беков. Жалоба не имела особых последствий, но самый факт, что азербайджанский крестьянин добрался со своей жалобой до царя, был разителен и надолго запомнился не только в крестьянских лачугах, но и в богатых усадьбах и поместьях. Крестьяне прозвали своего защитника Беглярнан-вурушан, что значит — Борющийся с беками, а в богатых поместьях и усадьбах стали пугать этим прозвищем капризных барчат, подобно тому как именем грозного хана или бека пугали детей в крестьянских лачугах.

Много лет назад слышал Хабибулла это имя, и вот оно снова явилось на свет, чтоб пугать не только капризных барчат — теперь Беглярнан-вурушан казался гораздо страшней их отцам. Он не брел теперь, Беглярнан-вурушан, по проселочным пыльным дорогам через русскую землю, с кизиловой палкой в руке, с рваным хурджином на молодых сильных плечах. В косматой, пропитанной потом крестьянской папахе он не нес теперь челобитной к царю. Теперь, говорили, он был среди тех, кто созвал в январе шамхореких крестьян на тайный совет и убедил их поднять восстание против ханов и беков, против помещиков-землевладельцев.

И Хабибулла, слыша, как горько пришлось теперь всем тем, кто в свое время так бездушно обошелся с ним самим, сиротой, в первый миг ощутил злорадное чувство: так им всем и надо!.. Но вслед за тем он представил себе знакомые с детства усадьбы, ныне объятые пламенем, угоняемый скот, расхищаемое добро, и злобная радость его сменилась сомнением и страхом.

Было, правда, у Хабибуллы и чем утешить себя.

Рассказывали, что елисаветпольский «национальный комитет», руководимый беками, организует нападения на возвращающихся с турецкого фронта солдат русской армии, отнимает у них оружие, обращая его против восставших солдат, и одновременно старается натравить на солдат самих крестьян с целью отвлечь их от восстания.

«Умные, оказывается, люди мои земляки!» — размышлял Хабибулла.

Особенно восхищала Хабибуллу так называемая «дикая дивизия». Он с упоением переживал рассказ, как всадники «дикой дивизии» с оружием в руках защищали от восставших крестьян имение офицера. Но подлинным героем предстал в глазах Хабибуллы сам офицер: в ответ на предложение сдаться он застрелил нескольких крестьян и был убит. Человека этого Хабибулла знал с детства, тот был не последним в числе давних обидчиков Хабибуллы, но теперь, представляя себе, как дрался офицер против крестьян, Хабибулла готов был простить ему многое. Он понял, что в такой час нет места личным обидам, как бы горьки они ни были, что сам он душой и всем своим существом с теми, кто в глубине страны, из старых насиженных ханских и бекских гнезд, готовит поход на Баку, чтоб, свергнув Совет и порвав с беспокойной Россией, основать тюркское государство с ханами и беками во главе. Разве не были ханы и беки испокон веков властителями страны? Они должны быть и будут владыками и теперь. И тогда пробьет час торжества и для него, для Хабибуллы!

Пока же оставалось держать язык за зубами, шептаться с единомышленниками и действовать втайне, стараясь всеми силами приблизить этот час.

В один из таких дней Хабибулла явился к своему другу.

— Каждый день приносит нам злые новости, — хмуро сказал он.

— А что еще? — спросил Шамси настороженно. — Неужели молитвы наши не вознеслись на небеса?

— Вот прибыл сюда штаб мусульманской «дикой дивизии» во главе с генералом, а большевики арестовали штаб и самого генерала, будто шайку базарных воров.

Шамси сокрушенно вздохнул.

— Мало того, — продолжал Хабибулла неумолимо, — большевики переманивают многих мусульман на свою сторону. На текстильной фабрике хаджи Зейнал-Абдин Тагиева организовали они отряд Красной гвардии из рабочих-азербайджанцев. На днях несколько сот чумазых голодранцев-асфальтировщиков заявили, что примыкают к этой Красной гвардии. Служки из кебабных и чайных, чуречники — печные тараканы! — тоже к ним лезут!..

— Чтоб они все сгорели! — буркнул Шамси. — Не дают жить добрым мусульманам. Делают нашу жизнь горькой… — И, словно для того, чтобы умерить горечь, Шамси положил в рот кусочек сахару. — И кто их только создал, этих большевиков?

— Голь! — ответил Хабибулла с презрением. — Это она, голь, создала большевиков, чтоб истребить добрых мусульман, разграбить их богатства.

— Но неужели нет сил, чтобы дать большевикам отпор? Ты сам говорил, что в «дикой дивизии» начальниками являются сыновья почтеннейших мусульман, наследники добра своих отцов. Такой человек, как сын самого хаджи Зейнал-Абдин Тагиева, состоит в ней офицером. Неужели эти люди не смогут защитить нас, своих отцов и себя, наше и свое добро?

— Их слишком мало, — угрюмо сказал Хабибулла, опуская глаза.

— Так что же нам делать? — жалобно спросил Шамси.

Хабибулла помедлил, собираясь с мыслями, и начал с яростным воодушевлением:

— Представь себе, Шамси, бурное море, и корабль вдали от берега, и лодку, привязанную к кораблю канатом, и людей в этой лодке, везущих ящики с золотом. И вот на корабле вспыхнул пожар, и горящий корабль плывет без руля и ветрил. Как поступить людям в лодке? Скажи мне, мой друг!.. — Он пристально взглянул на Шамси и, так как тот не знал, что ответить, сам ответил со страстью: — Перерезать нужно канат, оторваться от корабля и, если в лодке есть весла, грести назад к берегу!.. Вот так же и с нами, Шамси! Прежде мы были вместе с Россией, но теперь там пожар и смятение, надо скорей перерезать канат, и если у нас будут весла, мы доберемся до берега, спасем наше золото. Нашими веслами, ты сам понимаешь, должны быть ружья, оружие. «Что нам делать?» — спрашивал ты. Вооружаться надо, Шамси, отвечаю тебе, вооружаться!

— Но ведь мы не кочи, не солдаты… — растерянно пробормотал Шамси.

— Тот, кто владеет золотом, должен сам уметь его защищать, — жестко сказал Хабибулла.

— Не дело купцов возиться с оружием, — упрямился Шамси.

— А разве базарный комитет, который избран торговцами и к которому ты относишься с доверием, не покупает ружей для караульщиков? — спросил Хабибулла,

— Это другое дело, — возразил Шамси. — Много ли нужно оружия караульщикам?

— Вот именно! — оживился Хабибулла. — Караульщики-то и не смогут защищать ваше добро. Они могут спугнуть бродягу, базарного вора, но, конечно, не боятся этих караульщиков те страшные люди, которые готовят поход на добро мусульман. Я имею в виду всю эту Красную гвардию, Красную Армию… Для того чтоб защищаться от этой беды, нужна большая сила… И она, признаюсь тебе, уже есть и растет с каждым днем, но нам нужно еще много людей, много оружия, — закончил Хабибулла таинственным шепотом, приведя Шамси в полное смятение.

Спустя несколько дней Хабибулла снова заговорил на эту тему.

— Хорошие мусульмане уже давно помогают нам вооружаться, помогают кто чем может — оружием, деньгами, обмундированием. Ты знаешь, конечно, шорное дело Габибова? Так вот, он пожертвовал для мусульманского конного полка двести стремян и металлических частей для седел. Командир дивизии объявил ему благодарность в газете.

Шамси нерешительно заметил:

— У Габибова — седла да стремена, а кому, скажи, нужны на войне мои ковры?

— И все же ты мог бы выполнить долг мусульманина и это не стоило бы тебе ни копейки!

— Каким это образом? — заинтересовался Шамси.

— А вот каким… — Хабибулла понизил голос и, озираясь, хотя в комнате никого, кроме них двоих, не было, промолвил: — Ты должен спрятать у себя в доме часть оружия.

Шамси отшатнулся и замахал руками:

— Аллах меня упаси!

— Да ведь не стрелять тебя просят, а только спрятать оружие, — вразумляюще шептал Хабибулла. — Пусть ружья мирно лежат у тебя в доме, а когда придет время, мы их возьмем у тебя, и они тебя же защитят от большевиков.

Шамси вспомнил о Бале-младшем и решительно произнес:

— Нет, нет, я на это ни за что не пойду!..

Каждый день приходил Хабибулла к своему другу.

Они все о чем-то шептались, спорили, запершись в комнате для гостей, и тотчас умолкали, едва Баджи с подносом в руках подходила к дверям. О чем шептались они, о чем спорили? В чем так усердно убеждал мусаватист ковроторговца? Какие заветные тайны так тщательно охраняли они от нее, простой девчонки, из милости взятой в дом?

Подыскивая, по заданию «мусавата», оружейные базы для готовящегося выступления, Хабибулла не случайно остановил свой выбор на доме Шамси. Дом этот находился в середине участка, где надлежало действовать Хабибулле во время выступления, а также невдалеке от Исмаилие, мусаватского центра, с которым необходимо было поддерживать связь. Вместе с тем дом этот принадлежал человеку, не занимавшемуся политикой, и это избавляло его сейчас от подозрений.

Изо дня в день убеждал Хабибулла своего друга спрятать оружие.

— Смотри, Шамси, как бы ты не раскаялся в своем упорстве, — сказал он однажды, теряя терпение. — Не понимаешь разве, что навлечешь гнев видных мусульман, если не пойдешь с ними в ногу?

Угроза прозвучала в этих словах.

«Пожалуй, и впрямь опасно идти против воли больших людей, — подумал Шамси встревоженно. — Еще объявят бойкот магазину и пустят меня по миру».

И под напором всех уговоров, угроз и растущих тревожных слухов Шамси решился: «Шайтан сними, с этими ружьями, — пусть спрячет их в моем подвале! А в драку все равно не полезу».

Как-то ночью Баджи разбудил стук дверной колотушки. Стук был негромкий, но Баджи, спавшая на галерее, услышала его. Она сбежала во двор, чтобы узнать, кто стучит, и к удивлению своему натолкнулась у двери на Шамси. Он был в теплом бешмете, в папахе — по-видимому, он еще не ложился спать.

— Я сам открою… — сказал Шамси сердито, возясь со щеколдой. Руки у него дрожали.

«Что это с ним?» — удивилась Баджи.

Шамси вышел в переулок и осмотрелся. Баджи выглянула за дверь. Ночь была темная, но Баджи различила невдалеке силуэт арбы и двух мужчин, волочащих к дому какой-то тюк.

«Наверно, товар привезли», — решила Баджи.

То, что товар привезли ночью, не вызывало у нее удивления: в последние месяцы, избегая голодных свидетелей, торговцы нередко перевозили товар по ночам. Но ей показалось странным, что такой небольшой мешок двое мужчин тащили с трудом.

Положив мешок за порог дома, они тотчас исчезли.

— Помоги мне! — приказал Шамси Баджи.

Баджи взялась за мешок. В нем что-то звякнуло. Стаскивая мешок в подвал, Баджи пыталась нащупать содержимое: что-то длинное и твердое.

«Ружья!» — мелькнуло в ее голове.

Так вот о чем все эти дни шептался Шамси со своим другом!

Баджи едва не разжала руки — стрельнет еще!

Мешок был снесен в подвал и помещен рядом с коврами и тюками шерсти, мешками риса и сахара, длинными ящиками персидских сушеных фруктов.

В последующие ночи арба приезжала не раз. Мешки и ящики стаскивали в подвал. В них были винтовки, отнятые беками-елисаветпольцами у солдат русской армии, возвращавшихся с турецкого фронта на родину, и тайно доставленные в Баку. В них были турецкие ружья с кинжальным штыком, скупленные в районах военных действий. Были в них и тяжелые устаревшие широкоствольные берданки и даже дробовики, с какими ходят на мелкую дичь. Любое оружие казалось годным, ничем не брезговали мусаватисты, готовясь сокрушить Совет.

К началу марта сам Шамси затруднился б ответить, чего в подвале больше: ковров, тюков с шерстью, мешков с рисом и сахаром, ящиков с сушеными фруктами или оружия, призванного это добро охранять.

— Зачем столько ружей, дядя? — спросила однажды Баджи.

— Где ты видела ружья? — насторожился Шамси.

— В подвале — в ящиках и в мешках.

— Там рис, сушеные фрукты… — с деланным равнодушием сказал Шамси, но взглянув на Баджи, понял, что ее не обмануть.

Будь они прокляты, эти мешки и ящики: узнает кто-нибудь — беды не избежать! Какого черта выбрал Хабибулла именно этот дом? Нечего сказать, удружил! И какого черта поддался он, Шамси, уговорам?

— Посмей только заикнуться, что ты видела здесь хотя бы одно ружье, — убью тебя этим самым ружьем! — меняя тон, сказал он угрожающе.

С виду в доме Шамси ничего не изменилось.

Все так же вкусно стряпала старшая жена, искусно ткала ковры младшая. Все так же грызлись между собой обе жены, бездельничала дочь Фатьма, резвился сын Бала. Все так же от зари до зари работала племянница Баджи.

И все так же по пятницам сам глава дома ходил во двор Таза-пир-мечети, а по воскресеньям — за ограду Александро-Невского собора.

Но теперь, внимая мирным призывам мулл, священников и раввинов или прислушиваясь к молитвам своих домочадцев, Шамси не терял из памяти ружей, спрятанных в его подвале: кто знает, быть может, надеяться на них верней?

Ключ от подвала

В марте прибыл в Баку на пароходе «Эвелина» отряд «дикой дивизии» из Ленкорани. Бакинский совет направил к пароходу отряд красногвардейцев с требованием разоружиться. В ответ с «Эвелины» открыли огонь, несколько красногвардейцев было убито и ранено. Бакинский совет потребовал немедленного подчинения, угрожая в противном случае уничтожить весь мусаватский отряд. На «Эвелине» испугались и сдали оружие, но одновременно штаб мусаватистов начал мобилизацию сил.

Всю ночь Хабибулла обходил по списку дома людей, которых «мусават» рассчитывал подбить на выступление, и распространял слухи, что Бакинский совет отнимает у азербайджанцев оружие, готовясь на них напасть.

Ночь прошла тревожно, в разных концах города раздавались одиночные выстрелы. Не терпелось, видно, мусаватистам начать схватку.

С утра на улицах и в мечетях возникли сборища, организованные мусаватистами. В речах выступавших уже не было слышно призывов клиру и дружбе. Кого только не ругали, кому только не угрожали озлобленные вчерашней неудачей мусаватисты! Все — провокационно уверяли они — объединились в Совете против азербайджанцев: русские, армяне, грузины, евреи. Мусаватские горланы требовали возвращения отнятого на «Эвелине» оружия, призывали к выступлению против Совета.

В этом злом хоре мусаватистов голос Хабибуллы не был тишайшим. Он звучал с утра не переставая. Хабибулла охрип, стараясь перекричать возбужденную толпу, и с удовлетворением сознавал, что ему удается разжечь и увлечь за собой базарных торговцев и лавочников, владельцев бань, кебабных и чайных, а также зависимых служилых людей, наивных ремесленников и даже кое-кого из темной, забитой городской бедноты, готовой от голода и отчаяния, в надежде на лучшую участь, броситься куда угодно.

О волнениях в городе стало известно на промыслах. Рабочая охрана тотчас была приведена в боевую готовность.

Всю ночь стоял Юнус на вахте у ворот «Апшерона», с винтовкой в руке, с красной повязкой на рукаве, и зорко вглядывался в каждого проходившего мимо ворот.

Утром его пришел сменить Арам.

— Поезжай, Юнус, за сестрой, — сказал Арам, беря из рук Юнуса винтовку и прикрепляя к своему рукаву повязку. — Мало ли что может случиться…

Юнус поехал.

В городе рыли окопы, заколачивали двери и окна магазинов. Всюду Юнус наталкивался на возбужденные группы людей, предводительствуемые мусаватистами. Рабочий вид Юнуса не внушал им доверия — мусаватские пикеты несколько раз останавливали его, спрашивали, куда он идет.

— К дяде в гости иду, Шамси Шамсиеву, ковроторговцу, — хмуро отвечал Юнус, проталкиваясь вперед.

«Ну и время нашел ходить в гости!.. Странный племянник у ковроторговца!..» — провожали его пикетчики подозрительным взглядом.

Угли в жаровне пылали ярко, в комнате для гостей было тепло, но хозяин сидел в застегнутом доверху зимнем бешмете.

— Заболел, что ли? — спросил Юнус, указывая на бешмет.

— Стар стал, не греет огонь… — ответил Шамси, вздохнув. — Спасибо, племянник, что пришел навестить дядю.

— Я пришел за сестрой, — сказал Юнус прямо, — пусть живет у меня.

Шамси насмешливо улыбнулся.

— Женщина живет у отца или у мужа, как полагается. Я же твоей сестре — отец.

— Баджи будет лучше у брата, — сказал Юнус.

Шамси повертел головой.

— Баджи! — позвал он. — Иди-ка сюда!

Идти Баджи было недалеко — она подслушивала за дверью.

Юнус взглянул на сестру. С осени она подросла, вытянулась, немного пополнела. Сквозь матовость щек пробивался легкий румянец.

— Видишь, как я ее холю? — спросил Шамси самодовольно. — Видишь, какая она сытая, толстая?

— И я буду холить, — сказал Юнус.

Шамси усмехнулся:

— Посмотри лучше на себя в зеркало!

Измятую шапку, худые щеки, рваный шарф вокруг шеи, ветхую куртку в нефтяных пятнах увидел Юнус, машинально взглянув в зеркало на стене.

— Каша доброго вкуснее баранины злого, — сказал он.

— Это кто же, по-твоему, злой? — спросил Шамси недоуменно. — Я, что ли?

— Пословица так говорит, — ответил Юнус сухо.

— Пословица! — буркнул Шамси. — Пословицы у тебя в голове, глупые мысли в такое время… А чем будешь кормить сестру — подумал? Хлеб стоит дорого. Жизнь на промыслах трудная, порядка там нет…

— Больше порядка, чем здесь!

— Видно, тебе тот порядок больше нравится, потому так и говоришь… Скажи лучше прямо… Может быть, и ты — Красная гвардия? Амшара! — Шамси пренебрежительно скривил рот.

— Не начинай, дядя… — сказал Юнус, стараясь сдержаться, но чувствуя, как в нем закипает гнев. — Добром прошу тебя, дядя, отдай сестру, не то…

Не так легко было отнять у Шамси даровую служанку.

— Не то?.. — переспросил он, прищурившись. — Попробуй, племянник, попробуй! — промолвил он вызывающе и двинулся на Юнуса.

— Не трогай брата! — закричала Баджи, становясь между Юнусом и Шамси. — У него в подвале есть много ружей, — шепнула она Юнусу.

Шамси опомнился.

— Замолчи!.. — сказал он строго и оттолкнул Баджи. — Неспокойное сейчас время, неспокойное… — продолжал он хмуро. — Даже дети не хотят подчиняться отцу. Мало ли что в такое время может случиться?

— Что же может случиться? — спросил Юнус, испытующе вглядываясь в Шамси, и вдруг понял: то серьезное, страшное, о котором тот говорит, не только может случиться, но неизбежно произойдет.

Шамси подошел к Юнусу вплотную.

— Ты сын моего брата, — сказал он, понизив голос, — и я прощаю тебе дерзость, с какой ты говоришь со мной, братом твоего отца, потому что я не хочу, чтоб пролилась твоя кровь.

— Не понимаю тебя…

— Ты не должен сейчас уходить из Крепости, — произнес Шамси таинственным шепотом, — потому что русские и армяне сегодня на нас нападут.

— Выдумки все это! — перебил Юнус. — Рабочие — русские они или армяне — нам друзья!

Шамси, казалось, не слышал его.

— Вы — мои дети, — продолжал он взволнованно, — и мой долг вас защищать, а ты приходишь ко мне, второму отцу, дерзишь и грозишься силой забрать от меня мою дочь, Баджи, туда, где властвуют иноверцы, где вас убьют, как глупых ягнят!

— Выдумки все это, мусаватские выдумки! — воскликнул Юнус гневно.

Он готов был взять Баджи за руку и увести с собой, но с улицы в эту минуту послышались выстрелы.

— Ты слышишь? — спросил Шамси испуганно.

Юнус взглянул на Баджи.

«Неровен час, убьет ее на улице шальная пуля», — подумал он.

— Ладно, — молвил он, стиснув зубы. — Пусть сестра пока остается здесь! Но помни, Шамси, ты отвечаешь мне за нее головой!

— Есть пределы терпению! — вспыхнул Шамси. — Уйди-ка отсюда подобру-поздорову!

Раздался ружейный залп.

«Промысла!» — пронзило Юнуса. Махнув рукой, он побежал к выходу.

— Не бойся, сестра! — крикнул он в дверях, на миг обернувшись. — Я вернусь!

Шамси остался стоять посреди комнаты. Лицо его было искажено злобой.

«Не простит, что сказала о ружьях», — поняла вдруг Баджи.

— Возьми меня с собой, брат! — закричала она громко и бросилась вслед за Юнусом.

Шамси кинулся ей наперерез. Она увернулась. Он кинулся снова, неуклюжий в своем толстом бешмете, запыхающийся, злой.

Наконец Баджи удалось выскользнуть. Во дворе и в переулке Юнуса уже не было…

Юнус бежал, путаясь в незнакомых крепостных улочках и тупиках, наталкиваясь на возбужденных людей, обвешанных оружием. Яростный мартовский норд сбивал людей с ног, пыль слепила глаза. В крепостных воротах Юнус столкнулся с Хабибуллой, спешившим в Крепость.

— Куда ты бежишь? — крикнул Хабибулла, загораживая дорогу. — Там уже нет прохода. Мусават начал бой на Шемахинке и на Татарской улице. Мы открыли огонь по Красной сотне, но батарее! С крыш наши стреляют по Красной гвардии! — Он захлебывался от восторга.

— Пропусти! — сказал Юнус холодно, отстраняя Хабибуллу. — Я спешу.

Хабибулла понял его.

— Интернационал? — спросил он с ядовитой усмешкой, доставая из-под левой полы наган, скрывать который теперь было незачем.

Он не умел владеть оружием и волновался. Юнус почувствовал это и в одно мгновение вырвал у него из рук револьвер. Хабибулла опешил.

— Теперь ты спеши за оружием! — в свою очередь усмехнулся Юнус, глядя на растерянного Хабибуллу, и, сунув револьвер в карман, прошел в ворота. Его так позабавило происшествие, что он громко расхохотался. Но Хабибулла, оказывается, был обвешан оружием.

«Убить его надо, одним будет меньше!» — думал он, не спуская глаз со спины Юнуса и вытаскивая из-под правой полы маузер.

Он прицелился в спину, но выстрелить не решился — как ни как племянник Шамси. Опустив маузер, он с ненавистью смотрел вслед Юнусу, пока тот не скрылся за углом здания.

На пути к дому Шамси Хабибуллу ждала новая встреча: Баджи не знала, к каким воротам побежал Юнус, и металась по переулкам.

— Ты брата не встретил? — запыхавшись, спросила она, завидя Хабибуллу.

«Сестра того, кто покинул нашу старую Крепость, кто идет против нас, кто вырвал у меня оружие…» — подумал Хабибулла и, охваченный жаждой мести, жестко ответил:

— Нет больше у тебя брата — он мертв!

Баджи стала как вкопанная.

«Мертв?!.»

Нет, брат не может быть мертв — он должен жить, чтобы вернуться, спасти ее от врагов и взять к себе.

— Ты врешь! — воскликнула Баджи, топнув ногой, и рванулась вперед.

«Заодно, видно, с братцем», — подумал Хабибулла.

— Назад! — приказал он.

Баджи пыталась обойти Хабибуллу и проскользнуть мимо — сколько раз ей удавалось спасаться так от уличных мальчишек! Но сейчас переулок был слишком узок — двое прохожих едва могли разойтись в нем — и Хабибулла схватил ее за руку.

— Назад! — кричал он, размахивая маузером. — Там убьют тебя русские и армяне. Они уже убили твоего брата!

— Ты врешь! Все врешь! — кричала Баджи исступленно, помня, что говорил Юнус дяде, и пытаясь вырваться из цепких рук Хабибуллы.

Она упиралась, отбивалась свободной рукой, царапалась, старалась укусить. Но Хабибулла все толкал ее вглубь старой Крепости. Она повалилась наземь. Ярость придала Хабибулле сил, он волочил Баджи до самого дома и втолкнул ее, вконец обессиленную, во двор.

— Началось, — сказал он Шамси торжественным тоном, не обращая больше внимания на Баджи. — То, чего ждали мы с нетерпением и надеждой, началось! Дай скорей ключ от подвала, сейчас наши люди явятся сюда за оружием. Мы отслужим сегодня большие поминки по нашим елисаветпольцам!

— Да будет воля аллаха! — ответил Шамси, подняв глаза к небу. Затем он пошарил дрожащей рукой в карманах бешмета и передал ключ от подвала Хабибулле.

Мятеж

Юнус спешил к вокзалу, а навстречу ему шли вооруженные красногвардейцы и отряды Красной Армии, двинувшиеся по приказу Комитета революционной обороны на подавление мятежа.

Юнуса охватило сомнение: неужели в такое время — когда рабочие люди идут в бой, чтоб отстоять советскую власть от мятежников-мусаватистов, — он должен возвращаться на промыслы? Стоять со старой берданкой у ворот «Апшерона» — этим делом может заниматься седой Арам.

Вдруг сердце Юнуса радостно забилось: во главе одного из красногвардейских отрядов он увидел знакомую высокую фигуру — Газанфар! Значит, и он не остался на промыслах! Юнус отчаянно замахал рукой, точно взывая о помощи. Газанфар увидел его и, сразу поняв, сделал в ответ знак: следуй за нами!

«Ну вот, пришло оно, значит, мое время!» — подумал Юнус в радостном волнении и, тотчас сойдя с тротуара на мостовую, бодро зашагал в ногу с отрядом.

Неизвестно откуда прошел по отряду слух, что мятежникам-мусаватистам удалось захватить большую часть города и что крупные силы врагов, стремясь овладеть военно-морским портом и стоящими на приколе кораблями, начали наступление на баилово-бибиэйбат ский рабочий район.

«Может быть, и здесь, в Баку, придется нам пролить свою кровь, прежде чем окончательно победить…» — вспомнил Юнус слова Газанфара и нащупал в кармане отнятый у Хабибуллы револьвер.

По мере того как отряд приближался к району, захваченному мятежниками, стрельба становилась слышней. Вскоре идти по мостовой стало небезопасно: время от времени с какой-нибудь крыши раздавался одиночный выстрел, выбивавший из строя красногвардейца. Приходилось прижиматься к стенам домов, перебегать от одних ворот к другим, отвечая на огонь огнем, и так неуклонно продвигаться вперед.

А продвигаться вперед с каждым шагом становилось труднее: путь преграждали нагроможденные поперек улиц завалы из ящиков, бочек, мешков, между которыми то тут, то там грозно выглядывали ружейные и пулеметные дула. Еще вчера все эти ящики, бочки, мешки покоились в мирной полутьме лавок, магазинов, подвалов — сегодня же, наполненные камнями и песком, они, как тупые холопы, грудью готовы были защищать своих хозяев.

На одном перекрестке отряд натолкнулся на решительное сопротивление, на другом — попал в засаду под сильный огонь. Не раз мусаватисты с дикими криками кидались в яростные атаки и наносили красногвардейцам чувствительные потери. Газанфар приказал беречь силы и прикрываться. Красногвардейцы принялись выкладывать бруствер из булыжника мостовой и рыть в земле глубокие окопы. Стало похоже на настоящую войну.

У одного из завалов внимание Юнуса привлек человек в странной военной форме, с револьвером в руке, дерзко выглянувший из-за мешка.

— Смотри, смотри!.. — прошептал Юнус стоявшему рядом с ним красногвардейцу, кивнув на вражеский завал.

— Да это же турок! — с уверенностью и вместе с тем удивленно воскликнул красногвардеец; он их немало перевидал, этих турок, под Карсом и под Эрзерумом, прежде чем вернулся с кавказского фронта домой.

Человек в странной форме был в самом деле турецкий офицер — из застрявших в Баку военнопленных. Теперь эти бывшие военнопленные действовали в рядах мятежников в качестве инструкторов, руководили сооружением окопов, укрепляли позиции, занятые мусаватистами, и даже вели мусаватские отряды в бой; кое-кого из офицеров, чином постарше, можно было встретить и в Исмаиле, где помещался штаб «дикой дивизии».

— Их еще здесь не хватало, этих чертовых турок! — пробормотал Юнус и, прицелившись, выстрелил.

Турок скрылся из виду и больше не показывался.

Всю ночь шла стрельба.

Женщины в доме Шамси укрылись в задней комнатке без окон. Громко стреляли в эту ночь — не сравнить с тем, как стреляют, по обычаю, встречая новый год.

Ана-ханум неистово клала поклоны и причитала:

— Ой, аллах! Спаси детей твоих! Ой, аллах!

Пламя лампы, стоявшей на полу, при каждом поклоне Ана-Ханум металось из стороны в сторону.

Фатьма, не переставая, хныкала и всякий раз, когда доносился залп, взвизгивала и прижимала ладони к ушам! Страшно!

А Ругя, свернувшись калачиком, спокойно посасывала конфетку — хуже плохого быть не может!

Баджи молча прислушивалась.

Где теперь брат? Почему он не взял ее с собой? Как случилось, что она не догнала его? Проклятый Хабибулла! Разбить бы ему черные стекла, выцарапать бы глаза! Вот только сил у нее не хватает, и некому ее защитить. Где теперь брат? Где Газанфар? Где теперь Саша, тетя Мария, Арам, Сато? Что они делают?..

— Молиться надо! — прервала Ана-ханум ее мысли.

— Не умею я.

— А бильбили, вильвили, сильвили — умеешь? Молись, говорю тебе, дура, как полагается!

— Как ни молюсь — не помогает.

— Ах, вот как! — Ана-ханум подскочила к Баджи, насильно пригнула ее голову к полу. — Ну!

— Не буду молиться! — упрямилась Баджи.

— Нет, будешь! — шипела Ана-ханум, тыча ее лицом в коврик.

— Не буду!.. Не буду!.. — извивалась Баджи. — Вот вернется брат, он со всеми вами разделается!

— Разбойник твой брат, грабитель!

— Не смей ругать брата, не то… — яростно закричала Баджи и, дотянувшись до лампы, готова была бросить ее в Ана-ханум.

Женщины завизжали.

— Чего ты пристала к ней, старая дура? Спалить нас всех хочешь? — закричала Ругя. — Что ж, по-твоему, девчонка молчать будет, когда ты честишь ее брата на чем свет стоит?

— Тебе-то, во всяком случае, нет дела до ее брата! — оборвала Ана-ханум. — Хотя, впрочем, видела я, как ты на него поглядываешь, когда он сюда приходит… Жаждущая собака смотрит в колодец!

— А голодная свинья тычет рыло во все ямы! — Ругя снова свернулась на ковре калачиком.

— Все вы из одной ямы — подружка твоя, и братец ее, и ты сама!

В эту ночь злее обычного грызлись женщины в доме Шамси, в задней комнатке без окон, освещенной тусклым светом керосиновой лампы, — словно еще больше озлобила их стрельба.

Не спалось и хозяину.

Бродил он всю ночь по дому — прислушивался к голосам женщин, наведывался к ним узнать, спокойно ли спит Бала, поглядывал из окон галереи во двор, где маячил с ружьем человек, поставленный охранять подвал: тревожно, когда чужой человек охраняет твой подвал! Прилег было усталый хозяин поспать часок, но не уснул — мысль о ружьях в подвале не давала ему покоя.

«Только б не впутаться самому…» — думал Шамси, вздыхая, ворочаясь с боку на бок, прислушиваясь к выстрелам.

На рассвете стрельба усилилась — бои развернулись по всему фронту.

Наконец натиск мятежников был отбит. Из баилово-бибиэйбатского района донеслась добрая весть: рабочие отряды отогнали мусаватистов и отстояли военно-морской порт.

С новой силой взялись за оружие ободренные этой вестью красногвардейцы и красноармейцы. С новой силой устремился вперед и отряд Газанфара, а вместе с ним и Юнус. Надо думать, что и здесь победа не за горами!

Нелегко продвигаться по узким улицам под градом пуль, несущихся с крыш, с балконов, из щелей деревянных ставен, из крохотных оконцев в толстых воротах — каждый квартал, каждый дом приходится брать с бою. Но Юнус, казалось, не замечал опасностей — он был охвачен одним стремлением: мятежников нужно разбить. Совет должен победить!..

А к дому Шамси, между тем, из ближних уличек и переулков спешили люди — им было уже известно, что в кривом переулке, в доме Шамси, ковроторговца, раздают оружие.

Шамси не мог оторвать глаз от своего друга Хабибуллы, на груди крест-на-крест — патронные ленты, справа у пояса — маузер, слева — взамен отнятого Юнусом — новый наган. Ни дать ни взять — герой!

Приходившие сюда люди слушались только Хабибуллу. Он встречал их коротким приветствием, снабжал оружием и направлял на фронт. Оружие, которым он был обвешан, придавало Хабибулле уверенность, голос его звучал властно.

И Шамси удивлялся: как случилось, что он, торговец, домовладелец, глава семьи, перестал быть хозяином в своем же доме и сам, как слуга, подчиняется жалкому маклеру Хабибулле? Это, впрочем, было не слишком страшно: Хабибулла как ни как был свой человек, и люди, являвшиеся в дом за оружием, тоже были знакомые люди. Гораздо было б страшнее, если б сюда ворвались те, о ком говорил Хабибулла, — голодные вооруженные рабочие с промыслов, называющие себя Красной гвардией, и новые солдаты, называющие себя Красной Армией. Они разрушили бы его дом, разграбили бы его добро, сорвали б чадру с его женщин — разве не такие картины изо дня в день рисовал перед ним Хабибулла?..

О том, что в кривом переулке раздают бесплатно оружие, узнал и Теймур. У него, правда, и своего хватало — уже с полгода, как он состоял в дружбе с Наджаф-Кули, но какой же уважающий себя человек откажется получить бесплатное оружие про запас?

Подойдя к дому Шамси, Теймур увидел Таги, — тот, как обычно, сидел на своем палане, прислонившись к стене, и наблюдал за необычным оживлением в переулке.

— Ты что ж не воюешь? — спросил Теймур проходя.

— Я — амбал, воевать не умею, — ответил Таги. — В политике не разбираюсь…

— А скандалить перед городской управой — это вы все умеете?

Со двора Шамси вышел старик в богатом бешмете, отороченном мехом, с берданкой в руке.

— Убивать их надо, таких людей! — буркнул он, уловив, о чем идет речь, и кивнув на Таги. — Мне семьдесят лет, а я вот готов защищать свои магазины. А эти амбалы, негодяи, отказываются нам помогать — забывают, что без магазинов наших сами подохнут с голоду!

— Вставай! — крикнул Теймур амбалу. — Все воюют теперь — воюй и ты!

— Не пойду! — ответил Таги.

Теймур пнул его ногой в живот. Таги скорчился.

— Ты, я вижу, неплохо воюешь… — прошептал он, едва переводя дыхание.

Давняя злоба к Таги вспыхнула вдруг в Теймуре.

— Сукин сын! — крикнул он и ударил Таги в лицо. Кровь потекла из разбитого носа. Таги застонал, закрыл голову руками, но с места не сдвинулся.

— Так ему и надо! — удовлетворенно молвил старик и погрозил Таги берданкой.

На шум вышел из дома Хабибулла.

— Мусульмане кровь проливают в святой борьбе с большевиками, а вы здесь кровяните друг другу морды, как пьяницы! — сказал он гневно.

«Так вот кто здесь главный», — понял Теймур, узнавая Хабибуллу и вспоминая, как сцепился с ним возле Исмаилие.

— Я и пришел сюда за оружием, чтобы пролить свою кровь в святой борьбе с большевиками, — проговорил Теймур. — Не в пример амшаре! — добавил он, кивнув на Таги.

«Кочи тоже о святой борьбе говорят! — усмехнулся про себя Хабибулла, в свою очередь узнавая Теймура, но поскольку тот, по-видимому, готов был драться на стороне мусаватистов, решил: — Черт с ним — пусть дерется кто хочет, лишь бы за нас, лишь бы победить!»

Вернувшись во двор, Хабибулла приказал выдать Теймуру пять винтовок и два ящика с патронами.

«Только и прыти хватает, чтоб раздавать оружие, а сам, верно, стрелять не умеет!» — пренебрежительно подумал Теймур, поглядывая на забавную фигурку Хабибуллы, обвешанную револьверами и патронными лентами.

«Помирились, видно», — подумала Баджи, наблюдая за ними из окна галереи.

Теймур вышел в переулок.

— Воевать ты, амбал, отказываешься — ну и черт с тобой! — сказал он, подойдя к Таги и вытащив револьвер. — А вот попробуй только отказаться таскать оружие — не порадуешься!

Согнувшись в три погибели, чувствуя за спиной дуло маузера, роняя себе под ноги капли крови, понес амбал Таги винтовки и ящики с патронами туда, куда велел Теймур. Часть оружия была по пути сброшена у какого-то другого кочи, тоже из шайки Наджаф-Кули, часть направлена мятежниками на передовую линию.

Наутро стрельба стала еще ожесточенней.

«Пришла пора показать себя, — решил Хабибулла, — чем я хуже других елисаветпольцев?»

— Я сам иду на фронт! — объявил он торжественно. — Шамси останется вместо меня распоряжаться оружием.

Хабибулла выбрал винтовку поновее, неловко пощелкал затвором и, выйдя из дому, решительно зашагал по переулку. Все, казалось ему, смотрят на него, как на героя.

По дороге Хабибулле встретился турецкий офицер с группой солдат.

«С ними мы не пропадем!» — радостно подумал Хабибулла и браво помахал офицеру рукой, но тот не ответил на приветствие.

Навстречу стали попадаться раненые. По мере того как Хабибулла приближался к месту боя, шаги его замедлялись.

Он хотел увидеть противника, но не решился подойти к завалу. Заметив, что в ближних дворах мятежники лезут на крыши, намереваясь нанести удар сверху, он тоже вошел в один из дворов и полез на крышу вслед за каким-то толстым молодчиком, тащившим на себе ручной пулемет.

Пригнувшись, перебегая от одной трубы к другой, Хабибулла следовал за молодчиком и добрался до карниза крыши. На миг он увидел длинную узкую улицу, стиснутую домами, и на расстоянии квартала от себя — изрытую мостовую и бруствер из земли и булыжников — советские окопы.

«Вот они где, дьяволы красные!» — злобно подумал Хабибулла и приложил дуло винтовки к карнизу.

Но в это мгновенье он увидел, как справа от него, раскинув руки и увлекая за собой пулемет, перевалился через карниз и шлепнулся оземь толстый молодчик.

«Заметили!» — пронеслось в голове у Хабибуллы. Он выпустил из рук винтовку и, прижимаясь животом к плоской крыше, поспешно пополз назад.

«Нет, нет, это не по мне, не для меня! — думал Хабибулла, шагая назад в кривой переулок. Он вдруг вспомнил, что читал где-то про маршала Тюрення, пугавшегося выстрелов, и утешил себя: — Я повелитель, стратег, но не солдат!»

— Наши бьют красных вовсю! — воскликнул он, вернувшись в дом Шамси. — Но нужно ударить но красным еще сильней, чтоб раз навсегда смести их с лица земли. Хозяева с Верхних базарных рядов все дерутся на фронте. Еще немного — и мы победим! — Он устремил взгляд на Шамси и властно сказал: — Пора и тебе взяться за оружие! — Сунув ему в руку старую берданку, он под-толкнул его к выходу и приказал: — Иди!

«Иди?»

Впервые говорил с ним Хабибулла таким тоном: теперь уже не только домом распоряжался его слуга, но и им самим, хозяином!

Но Шамси не нашел в себе сил перечить Хабибулле — тот верховодит теперь всем и всеми.

Неся берданку под мышкой, стволом назад, Шамси поплелся к передовой линии. По дороге он завернул в мечеть к Абдул-Фатаху. Там было много народу. Старики пились бритыми лбами об пол, устланный коврами, моля аллаха даровать победу добрым мусульманам, дерущимся против безбожников-большевиков, за старый закон.

Мулла Абдул-Фатах вселял в них веру в победу. Он до последнего дня был, правда, против вооруженных столкновений — каждая капля крови правоверных дорога. Разве не проповедовал он по пятницам во дворе большой Таза-пир-мечети о мире и дружбе среди людей? Где человек, который посмеет его обвинить в том, что он разжигал междоусобия? Таких людей не найдется. Но если уж так случилось, что разгорелась война, то — да свершится воля аллаха! — он, конечно, на стороне своих прихожан — почтенных людей, верующих мусульман.

— Благослови, отец! — обратился Шамси к Абдул-Фатаху.

— Тот, кто дал силу и славу оружию пророка, тот даст силу и славу твоему оружию, Шамси! — сказал Абдул-Фатах, протянув Шамси толстую старую книгу корана в потемневшем от времени кожаном переплете.

Шамси поцеловал книгу.

— Бисмилла! — благоговейно зашептали присутствующие. — Во имя аллаха!

Волнение сдавило грудь Шамси. У выхода он надел ботинки, оставленные им здесь, перед тем как войти в мечеть, и, тяжело ступая, побрел в сторону, откуда неслись выстрелы. Подойдя к завалу, он боязливо заглянул в проем между мешками.

«Все они — вроде племянничка моего», — подумал он, увидев на советской стороне молодого красногвардейца. Но вдруг что-то с силой толкнуло Шамси в плечо, и вслед за тем из рукава бешмета потекла тонкая струйка крови.

«Убили!» — подумал Шамси.

Он зарыдал, как ребенок, и, ринувшись прочь от завала, побежал не оглядываясь. Во имя аллаха, зачем надо было подчиняться Хабибулле?.. Он с трудом добежал до дома, без сознания свалился во дворе. Лицо его было бледно, бешмет — в крови.

Завидя Шамси, женщины всплеснули руками, заголосили.

— Чего вы орете? — прикрикнул на них Хабибулла. — Ничего с ним не будет. За углом доктор лечит раненых — позовите его!

Но женщины не хотели слушать Хабибуллу: это он, шайтан очкастый, все натворил.

— Не нужно доктора! — закричала Ана-ханум властно. — Я сама вылечу!

Тонким кухонным ножом она бередила рану в плече Шамси в поисках пули. Шамси стонал. Потом его уложили в комнате для гостей, на главном ковре, напоили маковым соком, и он успокоился.

Баджи видела бледное лицо Шамси, закрытые глаза, кровь на бешмете.

«Это за то, что хотел убить Юнуса!.. — подумала она и готова была радоваться, но вдруг вспомнила отца — каким тот лежал в мертвецкой, — и ей стало жаль Шамси. — Неужели и он умрет?»

— Ничего, дядя, ты скоро поправишься! — прошептала она ласково, тронув его за руку.

Шамси открыл глаза.

— Уйди вон… Собачья дочь… Это все мутит ваше отродье… — вымолвил он, едва шевеля губами, но Баджи поняла все.

«Он ненавидит меня и брата, он враг наш — пусть сдохнет скорей!» — подумала она, вспыхнув страстной ненавистью, и отошла от Шамси.

И вслед за тем резкий свист пронесся над домом Шамси, над кривым переулком, над старой Крепостью. Это с военных кораблей открыли огонь по мятежникам.

— Теперь всем нам смерть… — пробормотал Шамси и снова впал в забытье.

Женщины заголосили.

«Я не умру меня спасет брат, он сказал, что вернется», — думала Баджи, глядя на плачущих женщин, прислушиваясь к орудийным выстрелам…

Настал решительный час — советские части при поддержке огня с кораблей перешли в наступление по всему фронту.

Падали с крыш вооруженные с ног до головы мусаватисты, глухо шлепались о мостовую; прятались за трубами и выступами, отстреливаясь, сползали на задние дворы, уходили в тыл.

Вскоре советские части заняли ряд улиц, взяли с бою один из опорных пунктов врага — гостиницу «Метрополь», вышли к стенам старой Крепости и к прилегающему к этим стенам зданию Исмаилие, к штабу «дикой дивизии» — оплоту мусаватского мятежа.

Из узких бойниц старой крепостной стены, из окон и с крыши Исмаилие мусаватисты снова открыли огонь по наступающим. Красногвардейцы и дружинники-большевики открыли ответный огонь. Затрещали пулеметы, установленные смельчаками-гвардейцами на виду у врага, против Крепости и Исмаилие.

К крепостным стенам вышел и Газанфар со своим отрядом.

Оставив позади себя баррикаду, с возгласом: «За власть Советов!» — Газанфар ринулся вперед, к крепостным стенам. Его высокая фигура, казалось, привлекла внимание мятежников — они усилили огонь.

Стреляли винтовки, отнятые мусаватистами у солдат русской армии, возвращавшихся с турецкого фронта на родину, и тайно доставленные в Баку; стреляли турецкие ружья с кинжальным штыком, скупленные в районах военных действий; стреляли тяжелые устаревшие широкоствольные берданки и даже дробовики, с какими ходят на мелкую дичь. Все пустили враги в ход, но теперь уже ничто не могло остановить натиск советских частей.

И видя, как вслед за Газанфаром устремились красногвардейцы, красноармейцы и дружинники-коммунисты на штурм стен Крепости, старых, толстых стен, которые вросли в землю и преграждали сейчас путь к новой жизни, — устремился на штурм этих стен и Юнус…

Решительное наступление советских отрядов внесло трах и смятение в лагерь мятежников. Помощь из окрестных селений и из Дагестана, на которую рассчитывали мусаватисты, не приходила, сопротивление их слабело. К полудню они предложили советским частям начать мирные переговоры.

Абдул-Фатах в числе других мулл разъезжал с белым флагом на фаэтоне, уговаривал непримиримых прекратить стрельбу — каждая капля крови правоверных дорога. Разве он не был всегда против вооруженных столкновений? Разве не читал проповеди по пятницам во дворе большой Таза-пир-мечети о мире и дружбе среди людей?

Хабибулла внезапно куда-то исчез…

Комитет революционной обороны предъявил мятежникам ультиматум: безоговорочно признать власть Бакинского совета, сдать оружие, вывести из города «дикую дивизию», открыть железнодорожный путь в обе стороны от Баку. Разгромленные контрреволюционеры вынуждены были принять ультиматум, и вслед за тем военные действия в городе прекратились.

Юнус поспешил вглубь Крепости — сейчас он заберет сестру с собой.

Стремясь сократить дорогу, Юнус двинулся по одному из узеньких, стиснутых домами проходов, какими изобилует Крепость и где с трудом могут разойтись два пешехода.

Едва он дошел до середины улички, как вдруг что-то низверглось на него с крыши дома. Юнус рванулся в сторону, прикрыв голову руками. Большой кусок карниза свалился ему на ногу.

От боли Юнус скорчился, но все же успел бросить взгляд на крышу и в выемке карниза увидел над собой лицо бородатого мужчины в папахе. Этот мусаватист, несмотря на то, что военные действия прекратились, притаился в засаде и столкнул на Юнуса тяжелый кусок карниза; в узком, стиснутом домами проходе орудовать было нетрудно.

— Попробуй двинуться дальше — там тебе еще подбавят, большевик! — послышалось с крыши.

Юнус схватился за револьвер, но голова бородача скрылась.

Юнус готов был ринуться в погоню — мусаватист, надо думать, сполз во двор, — но раненая нога подкосилась. Юнус едва не упал. Нет, с такой ногой этого негодяя не поймать!

Преодолевая боль, держа револьвер наготове, Юнус заковылял к дому Шамси. Но боль становилась нестерпимой. Пришлось остановиться и присесть. Подумать только: пробыть под нулями и не получить ни единой царапины, а теперь, когда мятеж подавлен, — такой удар! Будь они прокляты, эти вероломные псы-мусаватисты!

Стиснув зубы от боли и досады, Юнус заковылял назад.

«Через день-два нога поправится — я снова приеду в город и заберу Баджи», — утешал он себя, удаляясь от стен Крепости в сторону вокзала.

— Азербайджанцам будет теперь хорошо! — слышалось вокруг, как год назад, весной.

Но, как и тогда, думы и чувства при этом были у многих людей разные: радость и уверенность царили на промыслах и на заводах и растерянность и жажда мести — среди разбитых, бегущих к Елисаветполю мятежников.

Часть четвертая