лазых домохозяек с полными авоськами южной снеди, то ковыляющего старика-нищего, бурчащего свою. непонятную песню в грязную всклокоченную бороду. Глиняные же фигурки, по-прежнему образующие боевой строй, и вовсе сливаются с землей, из которой они, собственно, и вышли. Зато в поле зрения попадает поросший полусухой травою склон, по которому медленно перемещается небольшое стадо овец во главе с загорелым пастушонком, а дальше — и потрескавшиеся, выцветшие, покрытые арабской вязью купола и плоские крыши Шах-и-Зинда, знаменитого некрополя, и десяток американских туристов, одолевающих долгую крутую лестницу. Лица иностранцев серьезны и сосредоточенны — пилигримы озабочены подсчетом ступенек, ведущих к древним могилам. Если верить легенде, поведанной толстощекой и румяной Гульмирой, все грехи отпускаются тому, кто насчитает одинаковое количество шагов при подъеме и при спуске. Пустые труды, как все земное! Хитростью архитектора сходящий вниз всегда набирает на одну ступеньку меньше, но об этом искушенная переводчица сообщает лишь напоследок, к немалому облегчению сконфуженной клиентуры. А камера все подымается, и когда кругозор расширяется в очередной раз, ряды парадных гробниц вдруг резко обрываются невысокой полуразвалившейся оградой, сразу за которой начинается обширное и достаточно запущенное городское мусульманское кладбище. Местность пересечена, изрыта провалами, ямами к норами сусликов, могилы разбросаны как попало, многие из них безымянны, от иных памятников осталась только горсть серо-желтой глины. Одинокий баран меланхолически выщипывает чахлую траву, с любопытством озирая выцветшие фотографии на памятниках. А недалеко от неразумного животного стоит седенький мистер Грин, которого уже обыскалась бедная Гульмира. Сжимая в руке отнюдь не воображаемую, а самую настоящую кинокамеру, жизнерадостный старичок с упоением обводит ею весь изнемогающий от удушья горизонт, а чтобы улучшить свой фильм бормочет не то по-английски, не то по-польски какие-то извинения и, покряхтывая, залезает на выщербленную надгробную плиту... но объектив его камеры намертво закрыт черной пластмассовой заглушкой.
Глава пятая
За окном еще переливались болотные огоньки городских фонарей, но тьма азиатской ночи понемногу рассеивалась. В глубине гостиничного номера Клэр лежала пластом на разоренной постели. В пепельнице тлел огонек забытой сигареты. Марк отыскал на столе пластиковый мешок с десятком персиков и начатую бутылку.
— Вина не хочешь?—резко прозвучал его голос в предутренней тишине. —Не самое плохое.
— Голова болит.
— Заснула бы.
— Нет.
— Как знаешь.
Какая пронзительная тишина! Режущая полоска света из прихожей, скрип паркета, бульканье струи о донышко тонкого стакана. Он осилил всего несколько глотков.
— Весь день проговорили, прогуляли, а теперь и сказать друг другу нечего. Драконов не разбила?
— Нет.
— Сегодня отправимся в обсерваторию Улугбека, был такой эмир. Покажу тебе одну дикую яблоню—ей, наверно, лет сто. Будем камнями яблоки сшибать.
— Замечательно.
— А вечером в оперу пойдем.
— Терпеть не могу оперы.
— Эта — особенная. Из счастливой жизни национальных меньшинств при советской власти. Обещаю, будет поразительно смешно. У тебя нет ножа? Я свой где-то обронил сегодня. Хороший был нож, швейцарский.
— На столе гостиничный лежит. Зачем тебе? Самоубийство по-японски?
— Нет, что ты! Но живописно ты, между прочим, лежишь под этой простыней. Вылитая Настасья Филипповна из последней сцены «Идиота». Где он, не могу найти. Спасибо. Эти персики такие мохнатые.
— С гладкой кожей тоже бывают.
— Знаю. Но они совсем не такие вкусные. Держи, только осторожней, из него сок течет. Здесь, говорят, персики и дыни — лучшие в мире... Ну что с тобой? О чем ты думаешь, я не могу больше, ты совсем сумасшедшая этой ночью...
— Как я хотела бы жить с тобой! Чтобы через четыре дня мы вместе вернулись домой, вместе разбирали чемоданы, сплетничали о наших попутчиках и расставляли по полкам твоих драконов... И целых полгода вспоминали бы об этом путешествии... и ссорились по пустякам, и мирились, и чтобы ты хвалил мои горшки, и болтал бы со мною вечерами, и спорил, и язвил, и хочу, черт подери, гладить тебе рубашки и вязать свитера...
— Из деревенской шерсти.
— Заткнись, а то разревусь. Почему у других нормальная жизнь, а у меня вечно какие-то идиотские истории, почему?
— Надо было вовремя остановиться.
— Кончай ты издеваться, а? Сам бы и остановился.—Она снова закурила.— И накинь что-нибудь на себя, простынешь. Страшно мне, Марк, милый мой, как страшно, если б ты знал. Что я буду делать без тебя? Я не смогу, честное слово, я после Европы год как мертвая ходила, а теперь ведь у меня и Билл, и ребенок, это же никаких человеческих сил не хватит...
— Зачем ты замуж выходила, голова твоя садовая?
— Куда мне было деваться! — Она насупилась. — Не вешаться же. Уильям,—в первый раз назвала она мужа так при Марке,—он меня семь лет ждал, как в Ветхом Завете. Еще пророчил, что Феликс меня бросит, а я на него злилась. Мы школьные приятели были в Кливленде, и в Нью-Йорке виделись изредка. Все и вышло, как он предсказывал.
— Жалеешь?
— Не знаю теперь.
— А о нас—жалеешь?
— Нет. Просто боюсь.
— Не бойся, — Марк усмехнулся, — все в жизни кончается. Может, я и вовсе погибну теперь... Нет, не волнуйся, я для красного словца. По стараюсь выжить, переболеть. Трудно бросить все это.—Он выглянул в окно, где полоской раскаленного металла пылало над городом одинокое рассветное облако. Из улочки донесся протяжный крик петуха, и сразу вслед — урчание первой поливальной машины, и плеск воды о холодный асфальт.—Только удержаться будет трудно. Но знаешь, если б не наша встреча, я бы и так начал гибнуть понемногу, по-другому, но все-таки.
Он плеснул в стакан еще вина, но пить не стал. Не хотелось разрушать ту лихорадочную ясность мыслей, что приходит порою после бессонной хмельной ночи.
— Странная у тебя философия.
— Наверное, тебе проще. Ты баба. У тебя Максим есть.
— Только не вздумай снова меня уверять, что детей не любишь.
— Отчего же? Я и кошек люблю, и собак. А дети... что дети? Появляются, заполняют пустоту, не оставляют времени на ночные страхи, а потом вырастают и уходят. Есть такая песенка советская. «Будут вну-уки потом, все опять повторится сначала...» К чертовой матери!
— Напридумывал себе Бог знает чего. Откуда ты все это взял? Жизнь, смерть... У тебя родинка на спине—совершенно как чернильная клякса после стирки.
— У Андрея такая же. От отца досталась.
— Ты правда недолюбливаешь своего отца? Петя твой ереванский чуть не молится на него.
— Пусть Петя его и любит,—сказал Марк с беспричинным озлоблением.—«БОГ ЙЕСТ ЛЬУБОВ!»—передразнил он неизвестно кого.—Знаешь, как у меня вся жизнь из-за него переломалась? Вольно ему было променять своего родного сына на любовь к людям вообще. Возлюби врагов ваших!.. Был у нас в классе такой Быстров, сынок одного мидовского чина. Спрашивают его на уроке обществоведения, в чем эксплуататорская сущность религии. Спросите, отвечает, Соломина, ему папа наверняка объяснил... Класс в хохот, учительница Быстрову двойку—и вразумлять. Дети, мол, за родителей не отвечают, отец может быть верующий, а сын—порядочный человек... Пусть катится куда подальше со своими красивыми сказками. Не бывает чудес.
— Мы с тобой встретились — разве не чудо?
— Не из тех это чудес. Ладно, прости меня, дурака. Смотри —солнце?
Закутавшись в сероватую простыню с черным несмываемым клейм гостиницы, Клэр подошла к балконной двери, и Марк обнял ее за плечи. Недавнее кровавое облачко не то растаяло, не то уплыло под ветром, бушующим в небесной высоте, а здесь, ближе к земле, слепящее солнце и неподвижный воздух сулили еще один сухой и жаркий день.
Снова проснувшись в половине восьмого, он, крадучись, выбрался из номера в длинный пустой коридор. Увы, дежурная по этажу не только не спала, но даже успела выбраться из своего закутка, с кем-то беседуя у столика. На проходящего Марка бросила она взгляд несколько настороженный, собеседница же ее—удивленный. Оказалась она, к большому неудовольствию Марка, Верой Зайцевой.
— Раненько встаешь, Верочка,—сказал он как мог радушно.
— Через полчаса в Пянджикент едем,—отозвалась она.
— А что ты так рано? Ты же не на этом, кажется, этаже?
— Турист у меня,—охотно пояснил Марк,—астматик. Час назад вызвал меня по телефону. А приступ прошел сам собой, безо всякого врача. Вы, наверное, спали,—льстиво обратился он к дежурной.
Тут он, конечно, промахнулся, невольно намекнув на возможность нарушения ею, дежурной, правил трудового распорядка, спать на работе, понятно, запрещавших.
— Ничего я такого не знаю,—открестилась она,—с шести утра здесь сижу. Товарища Опенкина спросите. А до шести вязала дорожку у себя в комнате, да и то дверь была настежь.
— Ну, видно, не заметили как-то,—заключил Марк напористо,— я тихо проходил, .легкой, так сказать, тенью.—Какие, интересно, могли быть у прыщавого Опенкина дела к этой бабенции да вдобавок с утра пораньше? — Ты отсюда в какие Палестины, Верочка?
— Вечером в Бухару, потом в Ленинград через Ташкент. Наши туристы одним рейсом отбывают.
— Отлично! Что ж, в Ленинграде и свидимся. А я покуда к себе досыпать.
Сосед Саша дремал так сладко, что и Марка одолело нестерпимое искушение завалиться в постель. Но он боялся проспать завтрак и без четверти девять уже сидел в ресторане, разворачивая удачно купленную в киоске «Литературную газету». Почитать ее, впрочем, не удалось— один за другим потянулись его американцы, всем чего-то от него требовалось. Гордон с Дианой, смущаясь, пожаловались на тараканов («они, конечно, не такие крупные, как у нас в Америке, но зато их очень много»). У Хэлен треснула палка. Неунывающий Грин доверительно сообщил, что у него пошаливает жел