ействии, показав, как с его помощью можно угнать автомобиль, а потом велели всем быть начеку и остерегаться молодых людей, ведущих себя подозрительно, особенно если они держат руки в карманах. И ведь не шутили.
Я закончил статью о Керуаке и взялся за сочинение о «лете любви» 1967 года, когда в Сан-Франциско съехались десятки тысяч хиппи и участников антивоенного движения. В городе имелось много посвященных этому архивов и выставок, а в Хейте располагался музей хиппи, устроенный основателями компании «Бен энд Джерри» – они и сами когда-то были активными хиппи.
Но добраться туда оказалось нелегко. К концу недели меня останавливали и обыскивали по четыре раза на день. Полицейские проверяли мои документы, дотошно расспрашивали, почему я в разгар учебного дня шляюсь по улицам, внимательно читали записку из школы о том, что я отстранен от занятий.
Я еще легко отделался. Меня не арестовали. Но многим икснеттерам повезло гораздо меньше. Каждый вечер безопасники объявляли о новых арестах «зачинщиков» и «агентов» икснета. На экранах телевизоров появлялись совершенно незнакомые мне люди, в карманах у которых были найдены клонеры радиомаячков и другие устройства. Сообщалось, что задержанные якобы начали «давать показания» об организаторах «подпольной сети икснета» и вскорости ожидаются новые аресты. Все чаще и чаще звучало имя M1k3y.
Отец был в восторге. По вечерам мы вместе смотрели новости, и он злорадствовал, а я вжимался в кресло и дрожал от страха.
– Знаешь, как они выводят на чистую воду этих мерзавцев? – говорил отец. – Я видел их методику в действии. Хватают одного-двух ребят, проверяют, с кем они переписываются и кому звонят, ищут повторяющиеся имена, а когда находят – тоже берут в оборот. Вот увидишь, постепенно они распутают эту сеть, как распускают старый свитер.
Я не стал приглашать Энджи на ужин к нам и вместо этого стал еще чаще бывать у них. Ее младшая сестренка Тина даже прозвала меня «постояльцем» и, например, говорила: «А постоялец будет с нами ужинать?» Тина мне нравилась. На уме у нее были только вечеринки да мальчики, но она была прикольная и всей душой любила Энджи. Однажды вечером, когда мы убирали посуду, она вытерла руки и небрежным тоном заявила:
– Знаешь, Маркус, ты вроде парень что надо. Моя сестра от тебя без ума, и мне ты тоже нравишься. Но вот что я тебе скажу: если ты ее обидишь, я тебя из-под земли достану и мошонку на голову натяну. Картинка будет – зашибись!
Я заверил ее, что скорее сам натяну себе мошонку на голову, чем разобью сердце Энджи, и Тина снисходительно кивнула.
– Вот и хорошо. Мы друг друга поняли.
Вечером мы с Энджи валялись на кровати и читали блоги в икснете. Примерно так проходили все наши вечера: мы лежали, целовались да лазили по сети.
– Ну и отпадная у тебя сестренка, – сказал я.
– Она уже выдала тебе свою коронную фразу про мошонку? Я ее за это прибить готова. Понимаешь, ей почему-то нравится слово «мошонка». Так что не обижайся, тут ничего личного.
Мы поцеловались и опять углубились в чтение.
– Послушай, что я нашла, – сказала она. – В выходные полиция планирует провести крупнейший скоординированный рейд по поимке, как они выражаются, диссидентов из икснета. Планируется от четырех до шести сотен арестов.
Мне стало дурно.
– Надо это прекращать, – заявил я. – Наверняка найдутся пацаны, которые нарочно пойдут глушить как можно больше, лишь бы показать, что им море по колено. Чокнутые.
– А по-моему, храбрецы, – возразила она. – Мы не должны сдаваться под нажимом. Пусть ДВБ знает, что нас не запугать.
– Что? Нет, Энджи, так нельзя. Из-за нас сотни человек будут брошены в тюрьму. Ты там не была. А я был. Это гораздо хуже, чем тебе кажется. Ты не представляешь, как там паршиво.
– У меня богатое воображение, – сухо отозвалась она.
– Прекрати, а? Хоть разок взгляни на вещи серьезно. Я не допущу, чтобы из-за меня кого-то бросили за решетку. А если допущу, значит, я тот самый подонок, каким меня считает Ван.
– Маркус, я совершенно серьезна. Думаешь, эти ребята не понимают, что могут угодить в тюрьму? Понимают, просто они убеждены, что борются за правое дело. Ты и сам так считаешь. Пойми, они знают, на что идут. И не надо решать за них, подвергать себя риску или нет.
– Я обязан их остановить, потому что они меня послушаются.
– Ты же вроде не считал себя вожаком?
– Конечно, никакой я не вожак. Но если они хотят брать с меня пример, я не могу заткнуться и молчать. Мой долг – отвести от них угрозу. Ну скажи, разве не так?
– Я могу сказать только одно: при первых признаках опасности ты решил рвать когти. По-моему, ты боишься, что тебя вычислят. Боишься не за них, а за свою шкуру.
– Ну ты меня совсем с грязью смешала. – Я привстал и отстранился от нее.
– Да неужели? А кого чуть кондрашка не хватил, когда я назвала твой секретный-пресекретный ник?
– Дело не в этом, – взвился я. – В тот раз опасность грозила только мне. А сейчас на карту поставлена свобода тысяч ребят. Ну что с тобой стряслось?
– А с тобой? – закричала она. – Когда-то у тебя хватило смелости заварить всю эту кашу. И куда эта смелость подевалась сейчас?
– Это не смелость, а самоубийство.
– Хватит распускать нюни, M1k3y.
– Не смей меня так называть!
– А что, M1k3y? Почему бы и нет, M1k3y?
Я обулся, схватил сумку и зашагал домой.
> Почему я перестал глушить
> Я не стану никому говорить, что делать и чего не делать, потому что, как бы ни расписывали меня на «Фокс Ньюс», я никакой не вожак.
> Однако скажу, какие планы лично у меня. Если вы со мной согласны, можете поступить так же.
> Я не пойду взламывать радиомаячки. И на этой неделе. И возможно, на следующей тоже. Не потому, что мне страшно. А потому, что у меня хватает ума понять, что на свободе я принесу больше пользы, чем оказавшись в тюрьме. ДВБ придумал способ борьбы с нашей тактикой, значит, нам надо выработать новую. Неважно какую, лишь бы работала. И пока мы ее не придумали, будет глупостью подставляться под арест. Оно того не стоит.
> Есть и еще один довод. Если вы попадетесь, то через вас они выйдут на ваших друзей, потом на их друзей и так далее. И ваши друзья могут огрести по полной, даже если никогда не выходили в икснет, потому что ДВБ сейчас бесится, как разъяренный бык. Будут мести всех, кто попадется, не разбирая, кто прав, кто виноват.
> Я не стану давать вам никаких советов.
> Но ДВБ – контора тупая, а мы с вами крутые. Наш опыт по взлому маячков показал, что они никогда не поймают никаких террористов, потому что не могут справиться даже с кучкой подростков. А если вы попадетесь, то они как бы окажутся умнее нас.
> НО НИКОГДА ИМ НАС НЕ ПЕРЕПЛЮНУТЬ! Мы умнее их. Так давайте и дальше будем умнее. Давайте вместе придумаем, как нам их перехитрить. И пусть выпускают на улицы сколько угодно своих дуболомов – мы справимся!
Я выложил этот пост. И лег спать.
Как же мне не хватало Энджи!
Мы с Энджи не разговаривали еще четыре дня, даже на выходных. А потом пришло время возвращаться в школу. Миллион раз я хотел ей позвонить, написал, но не отправил тысячи писем и сообщений.
Начался урок обществознания. Миссис Андерсон встретила меня с язвительной вежливостью и приторным голосом поинтересовалась, как прошли мои «каникулы». Я сел и буркнул: «Никак». Сзади донесся смешок Чарльза.
Темой урока было «очевидное предначертание» – теория, согласно которой Америке самой судьбой предназначено править всем остальным миром. Миссис Андерсон изо всех сил поддевала меня, надеясь, что я ляпну что-нибудь поперек и дам ей повод выгнать меня еще на пару недель.
Я ощутил на себе взгляды всего класса и снова почувствовал себя в шкуре M1k3y, лидера икснетовского движения. До чего же осточертело, что все видят во мне предводителя! Я скучал по Энджи.
Мне удалось дотянуть до конца дня, ничего не отчебучив. За весь день, наверно, и восьми слов не сказал.
Наконец уроки закончились, я вышел из дверей и потопал к воротам. На свою дурацкую улицу. В свой бессмысленный дом.
Едва я сделал пару шагов за ворота, как кто-то врезался в меня с такой силой, что я грохнулся на тротуар. Этим недотепой оказался молодой бездомный парень примерно моих лет, может, немного старше. На нем были длинный замусоленный плащ, мешковатые джинсы, кроссовки такие потрепанные, словно их побили топором. Нечесаные патлы почти закрывали лицо, клочковатая бороденка уходила за воротник вязаного свитера непонятной расцветки.
Все это я успел разглядеть, барахтаясь рядом с ним на тротуаре под недоуменными взглядами прохожих. Похоже, за миг до столкновения он спешил куда-то по Валенсии, сгибаясь под тяжестью валявшегося рядом рюкзака – тот расползался по швам и был испещрен фломастерным рисунком из геометрических фигур.
Парень встал на колени, качнулся взад-вперед, будто был пьян или ударился головой.
– Прости, чувак, – сказал он. – Не заметил тебя. Не ушибся?
Я тоже сел. Руки-ноги вроде целы.
– Гм. Нормально все.
Он встал, улыбнулся. Зубы у него оказались на удивление ровные и белые, как на рекламе стоматологической клиники. Протянул мне руку – рукопожатие было сильным и твердым.
– Честно, прости.
Голос тоже звучал ясно и разумно. Я‐то ожидал, что он будет невнятно бормотать, как те пьянчуги, что шатаются по нашему району поздними вечерами, но нет – по разговору его можно было принять за подкованного продавца книжного магазина.
– Да ничего страшного, – отозвался я.
Он опять протянул руку и представился:
– Меня звать Зеб.
– Маркус, – ответил я.
– Рад встрече, Маркус. Может, еще когда-нибудь столкнемся!
Он со смехом подхватил рюкзак, развернулся на каблуках и зашагал прочь.
Всю дорогу домой я ошарашенно размышлял о странной встрече. Вернувшись, застал маму на кухне. Мы поболтали о том о сем, как привыкли в старые добрые времена, до того как наша жизнь бесповоротно изменилась.