Потом я поднялся к себе, плюхнулся в кресло. Впервые за последнее время мне не хотелось входить в икснет. Я заглянул туда рано утром, перед школой, и обнаружил, что из-за моего поста разгорелись нешуточные споры. Одни соглашались со мной, а другие пылали праведным гневом за то, что я отговариваю их от любимого развлечения.
Когда все это началось, у меня шла работа примерно над тремя тысячами разных идей и изобретений. Я сооружал камеру-обскуру из деталек конструктора лего. Экспериментировал с аэрофотосъемкой, задействовав воздушный змей и старенький цифровой фотоаппарат, для которого соорудил спусковое устройство из силиконовой резинки – если натянуть ее на старте, она медленно сжимается и через регулярные промежутки времени приводит в действие затвор, делая снимки. Встроил ламповый усилитель в ржавую помятую канистру из-под оливкового масла, больше похожую на археологический артефакт, и следующим этапом планировал приделать к конструкции держатель для мобильного телефона и набор динамиков 5.1 с объемным звуком, сделанных из консервных банок.
Я окинул взглядом свой рабочий стол и остановил выбор на камере-обскуре. Медленно соединять мелкие детальки лего – это сейчас максимум того, на что я способен.
Я снял сначала часы, потом массивный, на два пальца, серебряный перстень с обезьяной и ниндзя, изготовившимися к бою, положил их в коробочку, где обычно храню всякие мелочи, которые в начале дня распихиваю по карманам и вешаю на шею. Телефон, бумажник, ключи, вайфайндер, мелочь, батарейки, катушки с проводами… Я выложил все это в коробку и озадаченно застыл, вертя в руках вещицу, которую раньше не видел.
Листок бумаги, серый и мягкий, как тряпочка, с обтрепанным краем там, где его оторвали от листа побольше. Он был исписан мельчайшим аккуратным почерком. Убористый текст покрывал обе стороны, от верхнего левого края до корявой подписи в правом нижнем углу на другой стороне.
Подпись была короткая: ЗЕБ.
Я углубился в чтение.
> Привет, Маркус.
> Я тебя знаю, а ты меня нет. Битых три месяца после взрыва на мосту я просидел в тюрьме на Острове Сокровищ. В тот день, когда тебя скрутили, я был во дворе и видел, как ты болтаешь с той азиатской девчонкой. А ты молодец, храбрый.
> На следующий день у меня прорвался аппендикс, и меня упаковали в лазарет. На соседней кровати лежал парень по имени Дэррил. Выздоровление шло медленно, а когда нам стало лучше, они побоялись нас выпускать – слишком долго мы там проторчали.
> И на нас решили повесить всех собак. Каждый день таскали на допросы. Ты меня поймешь, сам через это прошел. А представь, меня вот так целый месяц мурыжили. Нас с Дэррилом бросили в одну камеру. Мы знали, что нас прослушивают, поэтому болтали лишь о всякой ерунде. Но по ночам, лежа на койках, тихо перестукивались морзянкой. Так и думал, что мое давнее увлечение радиотехникой когда-нибудь пригодится.
> Поначалу задавали обычные вопросы. Кто устроил взрывы, да как, да почему. А потом вдруг стали расспрашивать об икснете. Я о нем никогда не слыхивал. Но они все равно не отставали.
> Дэррил говорил, перед ним разложили клонеры, иксбоксы, еще какие-то технические штучки и стали допытываться, кто их модифицирует и где этому обучают. Дэррил рассказал мне о вашей игре и о всяких полезных штуках, которым вы там научились.
> Больше всего их интересовали наши друзья. С кем мы общаемся? Что за люди? Каковы их политические взгляды? Были ли неприятности в школе? Проблемы с законом?
> Мы прозвали ту тюрьму «Гуантанамо-в-Заливе». Прошла неделя, как я выбрался оттуда. Но там осталось еще много мальчишек и девчонок, которых родители считают погибшими, не зная, что они совсем рядом, посреди Залива. Тихими ночами туда доносятся людские голоса и смех с городских набережных.
> Я выбрался оттуда на прошлой неделе. Как – не стану рассказывать, вдруг это письмо попадет не в те руки и лазейка захлопнется. Мой способ может пригодиться еще кому-нибудь.
> Дэррил просил отыскать тебя и взял с меня слово, что я, вернувшись, расскажу тебе все, что знаю. Я сдержал обещание и теперь свалю отсюда, как в прошлом году. Так или иначе я уеду из Америки. Чертова страна.
> Крепись и верь в себя. Они тебя боятся. Наваляй им по шее за меня. Смотри не попадись.
> Зеб
Я дочитал письмо, и на глазах выступили слезы. Где-то в столе валялась зажигалка, которой я иногда оплавлял изоляцию на проводах. Я отыскал ее, чиркнул колесиком. Понимал, что мой долг перед Зебом – уничтожить записку, потому что эта ниточка могла привести к нему, куда бы он ни уехал.
Но никакими силами я не мог заставить себя поднести язычок пламени к бумаге.
Из-за Дэррила.
За всей этой возней с икснетом, отношениями с Энджи, борьбой против ДВБ я совсем забыл о нем. Он стерся из памяти, стал чем-то вроде призрака, как будто уехал жить куда-то далеко-предалеко. А его все это время мучили на допросах, требовали, чтобы он настучал на меня, выдал икснеттеров, создателей клонеров. Он был совсем рядом, на Острове Сокровищ, на заброшенной военной базе посреди Залива, там, куда вел обрушившийся пролет взорванного моста. Я мог бы добраться туда даже вплавь.
Я отложил зажигалку и перечитал письмо. А когда закончил, по щекам хлынули слезы. Передо мной заново проплыли все пережитые ужасы: и коротко стриженная тетка, и унижение на допросах, и невыносимая вонь, и штаны, заскорузлые от высохшей мочи.
– Маркус!
В дверях стояла мама и смотрела на меня встревоженными глазами. Давно она вот так стоит, слушая мои рыдания?
Я рукавом утер слезы с лица и хлюпнул носом.
– Привет, мам.
Она вошла и обняла меня.
– Что с тобой? Расскажешь?
На столе лежала записка.
– От твоей девочки? Вы не поладили?
Мама невольно подсказывала мне удобную возможность выйти из положения. Я мог бы свалить свои слезы на то, что поссорился с Энджи, и она бы ушла, оставила меня в покое. Я открыл рот, чтобы так и сказать, но неожиданно выпалил:
– Я был в тюрьме. После взрывов. Все это время просидел за решеткой.
И меня прорвало. Звуки, вырывавшиеся из груди, не походили на человеческий голос. Я ревел по-звериному, как вопит осел или орут коты на ночных улицах. Меня била дрожь, горло пылало, грудь судорожно сжималась в болезненных спазмах.
Мама заключила меня в объятья, как утешала, когда я был маленьким, гладила по голове, ласково шептала что-то на ухо, укачивала, как младенца, и постепенно, очень медленно, мои рыдания стали стихать.
Я глубоко вздохнул, и мама принесла мне стакан воды. Я подвинулся на край кровати, она села в кресло за моим столом, и я выложил ей все как есть.
Все, что со мной произошло.
Ну или почти все.
Глава 16
Сначала мама слушала с потрясенным видом, мало-помалу ужас сменялся возмущением, потом, совершенно оторопев, она просто с отвисшей челюстью внимала моим рассказам о допросах, о том, как меня вынудили обмочиться, о мешке на голове, о Дэрриле. Под конец я показал ей записку.
– Зачем?..
В этом коротком вопросе слилось все: и бесконечные обвинения, которые я предъявлял сам себе бессонными ночами, и малодушие, из-за которого я так и не решился открыть миру правду о том, что в нем происходит, почему я начал борьбу и для чего на самом деле был создан икснет.
Я набрал полную грудь воздуха.
– Мне сказали, если проболтаюсь, меня упекут за решетку. Не на несколько дней. Навсегда. И мне… мне было страшно.
Мама долго сидела со мной, ничего не говоря. Потом спросила:
– Ты рассказал отцу Дэррила?
Меня словно обухом по голове огрели. Отец Дэррила. Он, наверно, считает, что его сына давно нет в живых.
А может, так оно и есть? После трех месяцев незаконного ареста разве ДВБ выпустит его живым?
Но Зеб же выбрался. Может, и Дэррилу удастся. Может, я с помощью икснета сумею вытащить его оттуда.
– Я ему не говорил, – признался я.
Вот теперь мама заплакала. Ее нелегко было довести до слез, сказывалось британское воспитание. И оттого еще тяжелее было слышать ее тихие судорожные всхлипы.
– Ты должен ему рассказать, – выдавила она наконец. – Обязательно.
– Да, – пообещал я.
– Но сначала это должен узнать твой отец.
В последние дни папа возвращался домой в разное время – то раньше, то позже. У клиентов, которых он консультировал, прибавилось заказов – ДВБ перерабатывал огромные массивы электронных данных со всего Полуострова. Дорога из Беркли стала долгой, и вернуться он мог когда угодно с шести вечера и до полуночи.
Сегодня мама позвонила ему и велела приехать немедленно. Он, видимо, попытался возразить, и она строго повторила: немедленно.
Дождавшись его, мы расселись в гостиной и положили записку на столик посередине.
Во второй раз рассказывать было проще. Глубоко спрятанные секреты легче слетали с языка. Я ничего не приукрашивал, ничего не скрывал. Выложил все как на духу.
Мне доводилось слышать выражение «облегчить душу», но только сейчас я понял его истинный смысл. Невысказанная тайна лежала на мне тяжким бременем, отравляла сознание страхом и стыдом, превращала в подонка, которого Энджи заслуженно поливала презрением.
За все время, пока я рассказывал, отец не шелохнулся. Сидел с каменным лицом, словно аршин проглотил. Я протянул ему записку, он дважды прочитал ее и бережно отложил.
Потом тряхнул головой, встал и шагнул к дверям.
– Ты куда? – с тревогой спросила мама.
– Прогуляться, – еле выдавил он дрогнувшим голосом.
Мы с мамой смущенно переглянулись и в неловком молчании стали ждать его возвращения. Я попытался представить, что сейчас творится у него в голове. После взрывов его словно подменили, и с маминых слов я знал, как тяжело дались ему дни, когда они мысленно прощались со мной, считая, что я погиб. Он твердо верил, что его сын едва не пал от рук террористов, и потому ненавидел их до безумия.