− Когда-нибудь ты выйдешь замуж за одного из нас, − сказал Йозеф, внезапно избегая смотреть на Лили.
− Точно, − подхватил Клаус. − Только пусть никто не знает – за кого.
Лили одарила всех по кругу загадочным русалочьим взглядом и прикрыла улыбку голубой варежкой.
− Но я-то, − сказала она, − знаю!
Свет не зажигали, потому все тонуло в сероватых сумерках, но беды в том не было никакой. В этом доме все на своих местах, можешь хоть глаза себе завязать, и то, протянув руку, возьмешь, что тебе нужно. На стульях чехлы, на кушетке вышитые подушки, и скатерть вышитая, а вдоль окон цветы в горшках, ящиках и кадках. И никаких признаков мужчин в этом доме.
Три женщины: ну, во-первых, Лили, высокая и нежная, стоит, прислонившись к косяку двери, и руки на груди скрестила. Во-вторых – ее мать, ее взрослая копия, покрепче в сложении, пошире в кости, и волосы у нее убраны в пучок. На матери в этом доме держится все, она генерал, а остальные – солдаты, и никто этим не тяготится, потому что так правильно и честно, каждый несет свою часть ноши. У них идеальный дом и уважаемая семья. Каждое воскресенье их видят в церкви. На рождество у них глинтвейн и пряники.
И есть еще бабушка, которая умирает. Она давно умирает, с постели не встает, и все никак не умрет, но этим никто не тяготится. Разум у бабушки ясный, а лицо такое, будто ее господь поцеловал в лоб, сказав «Подожди маленько». Бабушка обладает правом решающего голоса при обсуждении всех вопросов, касающихся семьи, а главный из этих вопросов – Лили.
Она стала главным вопросом сразу, как родилась. Важно было вырастить ее так, чтобы люди ее уважали, и устроить ей жизнь так, чтобы никому и никогда не пришло в голову обидеть ее, когда она сама за себя отвечать будет. И все, что было сделано до сих пор, было сделано правильно. Лили умеет говорить, умеет одеваться, умеет двигаться, умеет вести хозяйство и соблюдать писаные законы и неписаные правила. У нее даже есть немного собственных денег. Она умеет тратить их с умом. Деревня невелика, во всех семьях знают, насколько хороша тут девушка на выданье.
− Пора решать с ее замужеством, − говорит бабушка. – Надо выбрать правильно. Если она не выйдет замуж, ей не занять в обществе достойное место.
− Выбор невелик, − спокойно возражает мать. – Сверстников ее по пальцам пересчитать можно.
Лили молчит. Выражения лица ее в сумерках не разобрать, но и при свете дня она наверняка выглядела бы столь же невозмутимой.
− Он не должен быть бедным, чтобы ей не стыдиться своей одежды перед соседями, не должен иметь физических изъянов, чтобы не говорили про нее «вон жена хромого», не должен пить – и в семье его не должно быть пьяниц!
− Лучше всего ей выйти замуж за инвалида, − роняет мать. – Война будет, все говорят. Ну или за того, кого отец откупить сможет. Вон у Клауса Келлера отец управляющий на шахте.
На это бабушка ничего не отвечает, а лишь молча кивает головой, похожей на птичью. Ее собственный муж погиб на прошлой войне. Мужа ее дочери в шахте завалило, той самой, на которой герр Келлер распоряжается. И вроде к самому Келлеру претензий нет: все, что положено, он семьям горняков выплатил и потом еще узнавал, не надо ли чего. У Лили все должно сложиться иначе. Лили должна быть счастлива.
− Лучше бы ей выбрать того, с кем ей будет хорошо, чтоб синяков не прятать, если что вдруг не по нем. И чтоб с девками его по кабакам не видели при живой жене.
− Да про кого же заранее угадаешь?
Лили улыбается и молчит.
Камешек в окно служит им сигналом. Лили сбегает вниз так легко, что ни одна тень не омрачит лица спящей матери. Бабушка, может, и не спит, но бабушка ничего не скажет. Лили распахивает окно на кухне, выглядывает наружу – волосы свешиваются точно у той Рапунцель.
Стоит поздняя осень, время пивоваров, молодежь гуляет допоздна: в их домике слышно, как гуляют. Всюду дразнящий запах жареного мяса.
Лили садится на подоконник боком, перебрасывает ноги наружу и спрыгивает на задний двор прямо в руки, которые ее ловят. Замирает.
Разумеется, она знает, за кого выйдет замуж. Знает с того самого дня, когда они играли в снежки. С момента, когда встретились глазами. Глаза цвета неба и волосы цвета ржи, и такие плечи, что Лили тогда до смерти захотелось за них ухватиться, и такая талия, что захотелось обнять. Он начал взрослеть прежде своих друзей, совсем еще мальчишек. Собственно, тогда он уже был таким же взрослым, как она сама. Когда она угодила ему снежком прямо в лицо, а он не стал отбиваться, а только смотрел на нее, опустив руки, среди визга и снега, тогда-то и стало ясно как божий день, что они дали друг другу обещание, которое останется нерушимым, сколько бы ни было народу вокруг.
В день, когда Петер приходит в их дом просить руки Лили, она внезапно осознает, что стала среди своих равной. Не младшей – то есть младшей-то она осталась! – но полноценной, словно бы ноша, которую она несла по жизни, была теперь не меньше, чем у прочих женщин семьи.
Главный человек нынче бабушка, потому что она, разумеется, не может спуститься в гостиную ради такого торжественного случая, а значит, гостя надобно принять в ее комнате, а бабушку, соответственно, принарядить и уложить ей волосы. Вымыть окна, натереть маслом мебель, расставить вазочки и книги.
Петер явился с букетом алых роз, совершенно мокрым и таким большим, что диссонанс между его роскошью и финансовыми возможностями помощника диспетчера на железной дороге просто бросался в глаза. Он был страшно неловок, ужасно себя стеснялся и больше помалкивал, уткнувшись в свою чашку чая. Поскольку это были именно те чувства, какие желали бы вызвать в нем обе старшие дамы, те остались в полном восторге и умилении. Лили казалось, что она одна здесь сохраняет самообладание и здравый смысл. То есть она бы с огромным удовольствием его не сохраняла, но кроме нее некому.
Петер покинул их дом в сумерках: одна лишь Лили вышла с ним на крыльцо, мать осталась в кухне, ну а о бабушке и разговора нет.
− Но никто не должен знать, − напомнила Лили их старое детское заклинание, которое, как ей казалось, оберегало от беды их обоих.
− Как скажешь, − Петер остановился ступенькой ниже и церемонно наклонился поцеловать ей руку. При этом он задел макушкой букет, с которым она не могла расстаться, и мокрые лепестки вдруг посыпались на порог, на лестницу, на первый снег, всегда будивший мечтательные улыбки на их лицах.
Лили проснулась как от удара, посреди холодного зимнего сумрака, с чувством, что все внезапно стало плохо. Сердце упало, подумала она. Упало и ударилось об пол, и надо посмотреть еще, не разбилось ли.
Под одеялом было тепло, а снаружи, в комнате – холодно, так что наружу она только кончик носа выставила. Так же она чувствовала и самое себя: где-то внутри нее – она это точно помнила! – жило счастье, но вокруг – вокруг все было плохо, и Лили все эти бессчетные дни привыкла искать опору внутри себя. И только сейчас, пробудившись в неизъяснимом ужасе до рассвета, она не могла найти в себе той убогой крохотной искры, что до сих пор согревала ее.
Лили всхлипнула от жалости к себе, но тут же усилием воли задавила этот порыв. Под этой крышей она сейчас была самой сильной и не имела права выходить из строя. От нее зависела жизнь двух дорогих ей людей. Другое дело, она с радостью переложила бы эту ношу на чьи-то плечи – она даже знала чьи. Но, за неимением…
Со станции донесся далекий гудок и перестук колес – ушел очередной эшелон. Еще немного, и ей вставать и топить печь, а потом, обвязавшись поверх пальтеца шалью, брести в школу, в холодном классе учить детей считать и писать.
Топка печи находилась внизу, в кухне, а через спальни проходила лишь кирпичная труба. Лили ставила на плиту ведерную кастрюлю с водой: закипев, та еще долго отдавала тепло. Попозже мать поставит хлеб печься. Самое главное – чтобы не простудилась бабушка, она и так слаба. Все время, пока ковырялась с углем, Лили подбадривала себя мыслями о том, как они вечером соберутся в бабушкиной спальне за чаем, будут вышивать или играть в карты. Или читать, или слушать музыку по радио и говорить о том, как все вернется на круги своя, и все будут счастливы, и все будет хорошо. Потому что не может все стоять на месте, и сегодняшние беды не остаются навсегда, а раз так – всегда есть надежда.
Лили сталкивалась, и не раз, с мнением, будто не надо ограждать детей от жестокого мира, будто бы не надо им лгать – притом что самих детей было бы неплохо научить лгать, в жизни пригодится. При этом, правда, подразумевалось, что детей надо научить лгать кому-то другому, а родителям, без сомнения, дети должны говорить правду. Лили подозревала, что эти родители сами сбиты с толку происходящим, и до сих пор жалела их, потому что у них не было внутри теплой искорки надежды, из которой можно вырастить древо новой лучшей жизни. Лили казалось, что людям, лишенным этой искорки, стремиться к лучшей жизни для себя и своих детей труднее, да и шансов, что жизнь вокруг таких людей будет улучшаться – немного.
Тем страшнее было потерять опору внутри себя.
Лили остановилась на переезде: ветер сметал сухой снег с открытых пространств, со шпал и рельсов, в сизое небо поднимались дымы печей. Кругом не было ни души, и такая тишина, что и закричи – звук задавит, точно ватой. Лили попыталась вспомнить вкус хлеба за завтраком, но не смогла. Тогда она попыталась вспомнить Петера. Глаза голубые, как небо – а может, это и было небо? Волосы как спелая рожь, но может, она просто помнит рожь? Может быть, это просто тоска по лету? Алые лепестки на белом снегу, на ступенях, на фартуке – ощущение Петера было где-то рядом. Он ускользал. Осталось только впечатление его присутствия.
Лили зашла на почту, но для нее ничего не нашлось. Попутно переговорила с почтмейстером – отцом Йозефа: тот служил в Польше, в охране какого-то спецпоселения, и писал домой пространные философские письма. Последнее его отец, водрузив на нос очки, торжественно зачитал Лили, пока на керосинке закипал чайник. Она почти не слушала, но следовало быть веж