О всеобщем раздоре, который делает вопрос будущего полем битвы бесчисленных футуромахий, я вспоминаю не столько по обязанности хроникера, сколько для того, чтобы показать, что о «комфортных условиях для уединенных размышлений» во вступлении я говорил абсолютно серьезно. Коррелятом ожесточенности споров о подходящем образце предсказания является растущее отклонение публикаций и прогнозов от проблем будущего: все более открыто заявляются они против оппонентов, поэтому, втянутые в текущие споры, служат в качестве полемических, а не существенных аргументов. Непредубежденного читателя должны изумлять книги с однозначно прогностическими названиями, потому что зачастую в них нет ни крупицы какого-либо прогноза: это критика чужих концепций, их документированные или голословные опровержения, длинные перечни обязанностей, которыми обременяют прогностическую программу, а также неисчислимые меандры методологических рассуждений. Это ни бессмысленно, ни всегда неправильно, а все же пагубно, как сущий паркинсонизм предвидения, в результате этого элефантиаза футурология уже имеет столько работы с самой собой, что ее сил на взгляд в будущее почти не хватает. Когда эксперты схватываются, у предсказаний смыслы трещат. Многолюдность «футурологизации» создает своеобразную сферу интересов, так деформирующую мысль, как гравитационная масса отклоняет – вплоть до сбивания наблюдателя с толку! – бег светового луча. Поэтому сначала можно объяснять психосоциологически шквал упреков, которыми приняли протокол теста моделирования, известного под названием «The Limits to Growth»{25}, выполненного в MIT{26}. Ничем не помогло авторам этого труда упорство в возражениях, которыми они нашпиговали текст, что это не является ни прогнозом, ни футурологической работой, что компьютерные модели мира – это едва лишь первое приближение, а не точная картина цивилизационной динамики, что необходимы более скрупулезные последующие работы в более интернациональных коллективах и т. д.
Ничем им не помогла эта защита, потому что футурология – это не наука, а пространство противоречивых интересов – а не только мнений. Признаем: критиков доклада Римскому Клубу нельзя упрекнуть в недостатке справедливости. Его выводы получили бы вес, если бы были более методичны, чем катастрофичны, или если бы обращались к мировому научному сообществу с предложением о продолжении исследований на моделях, а не ко «всему миру» о приостановлении экономического развития. Такие призывы просто утопичны как неосуществимые, а не только предосудительны морально подобно стремлению заморозить существующие на Земле неравенства. Наперекор целям объективизма собрание Римского Клуба согрешило поспешностью, доходящей до крайности, и тем самым характеру своего выступления придало сходство (хотя не в его формальном построении) с войной всех против всех, каковой становится футурология. Атмосфера ожесточенности на самом деле не благоприятствует неторопливой консолидации подходов и базовых методов, без которой ни одна дисциплина не может правильно созревать. Вновь добываемое знание прибывает к зданию науки порциями гипотез, которые могут друг другу противоречить, но над совокупностью споров, из которых дистиллируется познание, доминирует высшая инстанция – корпус директив, образующих методическую основу. Без такого апелляционного трибунала, каковым являются познавательные методы, а не авторитеты, знание должно было бы распасться на несвязные сферы. Таким образом, этого времени для созревания суждений, справедливого бдительного контроля за ними, того интеллектуального покоя, где взвешиваются все «за» и «против», где, как в отставленной жидкости, муть оседает на дне и отстаивается истина, этого расслоения информации, на чем стоит наука, больше всего не хватает футурологии. Это ее изъян, и самый чувствительный по сравнению со всеми другими вместе взятыми – в каких у нее, впрочем, недостатка нет.
И в самом деле, обвинение в пристрастии к регрессу, выдвинутое в адрес доклада Римскому Клубу, увенчавшегося призывом к «нулевому росту», было бы в любой отрасли естествознания несущественно, поскольку обоснованность теоретических выводов не предопределяется в науке ни классовым, ни национальным происхождением их создателей, ни их имущественным положением, ни политическими убеждениями. Поэтому тот факт, что в Римском Клубе нет недостатка в миллионерах, в астрофизике или химии не имел бы значения. Однако аналогичная нейтральность не касается футурологии, поскольку в ней действует «эффект Эдипа», означающий относительность достоверности и фальсификации гипотез – т. е. относительность классической дихотомии истины и лжи. Поэтому обязательно осуществляется не тот прогноз, который является правильным, а тот, который правильным назовут влиятельные лица, принимающие решения. Неправильный прогноз, оказывая решающее влияние на ход мировых событий, предопределяет их форму – иначе, чем во всех областях естествознания. Принятие в физике ошибочной гипотезы ничем не вредит познанию. Как теоретическое знание познание совершенно обратимо, поэтому раньше или позже гипотеза, временно принимаемая за истинную, будет опровергнута и тем самым исключена из сокровищницы знания. В то же время принятие в качестве директивы ошибочного прогноза дает ход действиям, результаты которых обычно необратимы. Если бы актуальные оценки запасов нефти могли оказаться ошибочными, потому что они занижены, это уже не изменило бы созданную под их влиянием атомную энергетику, которая преобразует параметры мировой экономики и обесценит на рынках классическое топливо. В футурологии так, как в политике, но не как в науке, поэтому решающими являются осуществленные факты, опирающиеся на «истинные» или «неистинные» прогнозы. Поэтому закон «fait accompli»{27} касается здесь также и методологии. В связи с этим явлением высказывалась мысль, что будущее человечества заслуживает создания футурологических полигонов как общественных анклавов, в границах которых подлежали бы испытанию инновации как технического, так и социального характера. Этот проект, если он имеет под собой какие-либо основания, при нынешнем состоянии мировых дел является утопическим. Тогда, невзирая на оценку, которую заслужили первые шаги Римского Клуба, приходится признать, что для предсказания нет базы более точной, чем машинное моделирование, потому что оно дает реализоваться в прогрессирующей рационализации и может подлежать контролю, основанному на опыте.
Главным козырем исследовательской группы из Суссекса{28} против модели MIT стал оригинальный тест: момент начала запуска модели перенесли во времени так, чтобы она «спрогнозировала» наше время, стартуя с начала XX века, и получился результат, где кризис цивилизации ожидается уже сейчас, примерно в 1970 г. Нетрудно объяснить это несоответствие результатов. В модели MIT было заложено развитие в безусловно замкнутой системе: параметры, соответствующие сырьевой, продовольственной, энергетической мировым базам мира были постоянными, поэтому представляли капитал, который поглощался последовательно, так как не прирастал (а если и прирастал благодаря реконверсии сырья и технологическим усовершенствованиям, то степень прироста была более низкой, чем степень эксплуатации капитала).
Предположение, что Земля – это закрытая система, кажется prima facie бесспорным. Ведь ни ее возделываемые ареалы, ни месторождения полезных ископаемых, ни восстановительная способность биосферы, атмосферы и гидросферы не являются произвольно растяжимыми. Таким образом, суть дела в вопросе, является ли моделью, соответствующей миру, машина с переменными параметрами движения, но сама неизменная по своему устройству (как автомобиль), или же может такой моделью является машина, в собственной конструкции также поддающаяся трансформациям (как растущий организм, который подлежит изменениям как динамическим, так и анатомическим). Если цивилизация напоминает скорее вторую систему, чем первую, если она является машиной, которая в результате своего движения – и в его ходе – преобразуется до неузнаваемости, противоречие обоих модельных тестов подлежит объяснению. Почему модель MIT, отодвинутая хронологически исследователями из Суссекса, предсказала мировой кризис в наше время? Потому, что эта модель приписывала цивилизации свойства машины, постоянной в параметрах построения (неизменной «анатомически»), а не свойства «самоизменяющегося средства передвижения» (анатомия которого является функцией динамики). Потому, что та машина, которая отправлялась в 1900 г., существенно отличается от машины, в какой мы находимся в настоящее время. Словно экипаж транспортного средства, перед которым маячат края пропасти, сумел переделать его в самолет – до того, как приблизился к обрыву. И в самом деле, кумулятивный груз инноваций, внедренных между 1900 и 1970 годов, не только усилил динамику цивилизационного роста, но и саму цивилизацию преобразовал так, что она миновала угрозу.
Но аргумент исследователей из Суссекса касается только анатомии конкретно испытанной модели, а не самих принципов моделирования мира. Если мы не прозондируем его будущее комплексным моделированием, мы ничем его не прозондируем. В конце концов, надо понять, что нас ожидает. Сложность цивилизации уже на таком уровне, что охватить ее человеческим разумом стало невозможно. Каждый исследователь, выходящий на арену споров о будущем мира, наверняка не совсем к ним подготовлен, поэтому он способен ухватить только часть существенных переменных, от которых зависит судьба мира. Там, где критерием истины является соответствие события и его квантифицированного отражения, нет места для убеждений и предположений, а именно подтекстом многих атак на модель MIT (например, диатрибы Джона Мэддокса в комментарии к его «Prophets of Doom»{29}