И те же самые люди, бывало, азартно играли в «ассоциации»! Эта игра очень хорошо укладывалась во время. Домашняя, рассчитанная на тесный круг близко знакомых людей, достаточно тихая и умная, чтобы не покоробить настроения всеобщей печали, и все же забава, позволяющая немного забыться.
Муся прочитала романы «Таинственный остров» и «Архипелаг Гулаг» в одном и том же возрасте. А повзрослев, продолжала переживать, читать по ночам, да играть с гостями в «ассоциации». Из ее знакомых один только Саша Середа как будто не знал, что творится на белом свете, или ни о чем не помнил. Ни книг никогда не брал читать, ни в тихих беседах не принимал участия. Да еще Маруся.
Даже легкомысленная Манюся обо всем знала! Что ни утро, она строго наказывала себе думать только о прекрасном, вспоминала, что обязательно вырвется замуж за границу, и с песенкой гладила свои юбки, на славу сработанные Мусей, тяжелым советским утюгом.
А школьный учитель Пенкин, всегда говорящий спокойным ровным голосом, корректный и уравновешенный, до тонкости знающий историю, литературу и несколько языков, элегантный Пенкин прятал глаза от стыда, унижения и ненависти, когда застегивал пиджак и озвучивал перед учениками ложь, положенную по программе. Если же учитель расстегивал пиджак и говорил правду, у него от страха дрожали коленки. Поэтому он мог говорить правду, только сидя за столом.
Так как на белом свете было неладно, все как могли утешали друг друга.
– ...И что же теперь? – говорила, к примеру, легкомысленная Манюся, угощая Пенкина чаем из незабудок. – Нам – умным, красивым, талантливым – убиваться и портить себе жизнь? Не принимай слишком близко к сердцу. Ведь этим ничему не поможешь. А в таком случае, прости меня, но это не очень умно, хотя в главном ты умный. Не читай эти книжки совсем, если они так на тебя действуют!
Пенкин глядел мимо нее вдаль и дегустировал чай из незабудок. Манюсина формула его не устраивала. Он видел, что многие его знакомые – умные, красивые и талантливые, живут странной, усеченной жизнью. Не все «убиваются», и читают не все, некоторым даже не интересно, что творится на белом свете. Но они все равно идут к портнихе и шьют крамольные наряды, оттого что тесно и серо… Манюся, конечно, вырвется замуж за границу. А они-то, остальные, останутся и, в лучшем случае, сойдут с ума…
Вот, к примеру, Саша Середа. Из его отрывочных впечатлений можно заключить, что в учреждении, где он работает, очень оживленно – вечные гам, суета и трескотня. И сильно хлопают дверями. Он рассказывал также, что это – очень крупная и разветвленная система со множеством отделов и филиалов во всех городах и селениях… При этом название учреждения – сущая абракадабра. Никто из знакомых Середы не может ни понять, ни запомнить. Даже Пенкин, даже Маша Великанова с ее аналитическим складом ума! Но самое любопытное, что и сам Середа не имеет понятия, чем там у него занимаются. Он утверждает, что и никто не знает, а пытаться выяснить что-либо о работе считается непозволительным. А Середе это и вовсе безразлично – его плоды деятельности человечества интересуют не больше, чем занятия каждого в отдельности. Может быть, они строят Вавилонскую башню. Или расшатывают Пизанскую. Неизвестно.
А Муся? Впервые войдя в ее дом со своей жилеткой в голове, Пенкин посочувствовал молодой женщине, проводящей время наедине со швейной машинкой. Ему показалось, этот устаревший стрекочущий механизм должен высасывать из портнихи жизнь. Он подумал, что она лишена всех радостей, так же, как хорошего образования, и ей не на что надеяться…
Но вскоре Пенкин с удивлением отметил, что, несмотря на бедность и незатейливость быта, на монотонность ее занятия, ее дом притягивает людей. Он заметил творящееся здесь сопротивление, вдохновенную деятельность. Портниха занималась одним из самых важных дел – она расцвечивала серую действительность, боролась с обыденностью. И вполне осознавала важность своего предназначения. Она была спокойна и весела. И как будто не помнила об опасности своего занятия…
А вот одна из ее заказчиц, Мария, куда неприкаяннее… Наряженная в нежно-сиреневые вискозы, Мария проводит время в темном углу неустроенной Машенькиной кухоньки. Весь день она – человек серьезный, молодой специалист-чертежник, сидит за пульманом. А вечерами она же – неприкаянная дива в лиловом. Она сидит, слушает рассказы о жизни, грубую брань и спасительные проклятия Машеньки (потому что мечтательная Машенька привыкла именно в сильных выражениях сочувствовать людям). Она охает, отстраняется от брызг соуса, вздыхает и молчит. И там, в этом углу, от теплой брани Машеньки на душе ее делается лиловее…
Пенкину казалось, что он хорошо понимает Марию. Уж во всяком случае, он не удивлялся ей, как ротозей, немеющий от изумления при виде яркого и необычного с первого взгляда явления. Школьный учитель, даже увидев Марию впервые, не думал удивляться.
– Совершеннолетняя девушка может носить что хочет и какого угодно цвета – это ее право. Нельзя подавлять в человеке индивидуальность, – справедливо заметил Пенкин.
И он смотрел безразлично, как на какую-нибудь из своих школьниц, на Марию. Марию в фиолетовых туфлях, чулках, платье, пояске и косыночке, с фиолетовой брошкой, кольцами, ногтями, сумочкой, веками, губами, щеками и волосами.
Пенкин сразу догадался, как проста ее история! Еще маленькой девочкой, надев свое первое лиловое платьице, Мария сомлела от блаженства. Потом она повзрослела, но фиолетовый цвет во всех своих проявлениях не давал ей покоя, и, выбирая себе жакет или туфли, она, естественно, предпочитала сиреневое коричневому или белому. Наконец, Мария убедилась, что один только этот цвет может гармонировать с ее лицом и глазами, являясь неотъемлемым свойством ее привлекательности, а возможно, и универсальной причиной. Нуждаясь в постоянном присутствии живительной субстанции, она постепенно обросла фиолетовым хозяйством. Вокруг нее даже выстроилась фиолетовая мебель и фиолетовые стены.
Мария совершенно утратила способность спокойно созерцать аметисты на чужих пальцах, назойливо упрашивала продать их ей или обменять. Таким образом, не только фиолетовый стал ее страстью, но и она – монополисткой всего фиолетового. Возможно, она любила бы луга, цветы, моря и небеса, будь все это несколько другого оттенка. В своем же естественном виде природа казалась ей пресной. Но когда Мария встречала свой любимый цвет, особенно внезапно, это приводило ее в неописуемое волнение. Ей представлялось, что она одна на всем свете по-настоящему понимает прелесть фиолетового, и что создан этот цвет только для нее. Частью души он жил в ней – таинственный, глубокий, неизъяснимый, прекрасный – предавал прелесть и смысл существованию. Отсутствие этого цвета сразу убило бы ее эмоционально. Она вмиг превратилась бы в дряхлую старуху и долго не протянула бы на несиреневом свете...
Лиловое платье, которое Мусе пришлось конструировать из слишком субтильного кусочка акрила, не отличалось скромностью покроя. Муся чувствовала себя виноватой, отдавая работу, но Мария не смутилась и не огорчилась, а просто решила носить на шее сиреневый воздушный шарф с люрексом, а на ногах фиолетовые чулки с искоркой.
Так она и поступила. Первый ее выход был на кухню к Машеньке. Но, стоило Марии в прихожей скинуть фиолетовые меха, как улыбка исчезла с лица подруги. Она поджала губы и, сняв с вешалки дедовское пальто, предложила гостье накинуть его на плечи. Пальто не было фиолетовым, и Мария вынуждена была отказаться.
В кухню вошло Горе, обнаружив в холодильнике пиво, развеселилось и громогласно запело:
– Мария-картина-Мария-картина ты моя кузина из казино, – и послало ей воздушный поцелуй.
А Машенька закричала:
– Фиолетовое-дерьмо-фиолетовый-кобель-вон-отсюда-надоели-фиолетовые-сволочи, – и полила всех томатным соусом.
Тогда Мария неторопливо накинула фиолетовые меха и с достоинством удалилась. Но бедняжка еще долго дрожала от негодования и обиды. Ее успокоило только зеркало, наглядно представив ее правоту – красоту и независимость. Более того, созерцая свой образ, Мария вспомнила, что давно уже предвидела подобную несправедливость, и именно от Машеньки, которая слишком мечтательна и не уравновешенна.
Грубые томатные пятна явно портили нежно-лиловое платье, но Мария не подозревала, что на самом деле несчастье ее больше: расстроилась свадьба. Более того, она так никогда и не узнает, за кого чуть было не была выдана замуж!
Муся, услышав от самой монохромной из своих заказчиц, что Машенька полила ее соусом, обругала и выгнала ни за что ни про что, ничего не поняла и с трепетом ожидала Машеньку на примерку красной юбки в горох…
Машенька появилась в назначенный срок, облачилась в великолепную юбку и упала на стул, глядя тяжело и уныло. Она хотела поскорее расплатиться, уйти и без конца теребила свою новую лиловую сумочку. Сумочка вся была в цветочках и бантиках. Из нее Машенька достала другую лиловую сумочку. Оттуда – еще одну, всю из сиреневого кружева. В этой лежал лиловый атласный кошелек, а в нем – скомканные денежные бумажки.
– Бери и не занудничай, – говорила Машенька, с трудом выскребая их из миниатюрного кошелька и без счету разбрасывая по столу, – купи себе цветы. Я не успела, прости меня, клячу. Ты ведь все равно знаешь – я люблю тебя, как сестру.
– Почему ты – кляча? – спросила Муся.
– Это неправда! Я – не кляча! Я никогда еще не чувствовала себя так превосходно. Вот билеты на пароход. Мы с Горем плывем по Волге. Ну, а ты? От женишков-то отбою нет?
Муся молчала. Ей не нравились лиловые сумочки, но она не хотела расстроить Машеньку. К тому же она ждала Марусю примерять новое платье. Портниха опасалась, что оно будет выглядеть на старушке несколько нелепо, и это беспокойство на какой-то миг отвлекло ее от Машенькиной метаморфозы.
А Машенька между тем посмотрела на Мусю с откровенным вызовом и просто сказала:
– Ты знаешь, а ведь наша Мария, оказывается, б…!