А теперь настало время ознакомиться с самой рукописью в наиболее точном, почти дословном переводе.
«Во имя Бога-Отца, Сына и Святого Духа. Аминь.
Я, Жоан Серрано, сначала капитан “Сантьяго”, а затем “Консепсьон”, пишу эти строки перед лицом надвигающейся смерти, не надеясь, что рукопись когда-нибудь попадется на глаза кому-нибудь из моих соотечественников. Но если все же, с милостивого соизволения Господа, испанец или португалец (к которым я не питаю дурных чувств, ибо по рождению сам португалец) прочтет мои записки, узнает он, что Дьявол способен уготовить во искушение нам, бедным грешникам, как слаба наша природа и как причудливо все в нашей жизни и смерти. И пусть, если будет на то возможность, сотворит он молитву за спасение моей бедной души в церкви Мария де ла Виктория де Триана в Севилье, где некогда Магеллан получил из рук Санчо Мартинеса де Лейвы императорский штандарт.
После резни, учиненной вероломным королем Себу, я был приведен на берег и, хотя умолял о помощи, говоря, что туземцы могут освободить меня за выкуп, принужден был увидеть, как недавние мои товарищи подняли паруса и направили свои корабли в море. А ведь Жоан Карвалью доводился мне крестником, и я, воздевши руки, заклинал его не покидать меня на этом острове на верную смерть! И когда открылось, что мольбы мои бессильны, меня охватило ужасное отчаяние и гнев, и стал я проклинать Испанию, вероломных друзей и себя самого и молить Господа, дабы в день Страшного Суда Он потребовал у Жоана Карвалью отчета за мою душу. И я надеюсь, что мое проклятье навлечет вскоре несчастье и смерть на этого бесчестного человека, да простит меня Пресвятая Дева за столь недостойное христианина желание.
Так я остался один на острове Себу и был отведен туземцами обратно в деревню, чтобы король решил, как со мной поступить. Меня обступила толпа женщин и детей, они бросали комья земли, острые раковины и камни так, что мое лицо было разбито в кровь. Тогда я решил показать этому сброду, что смерть меня не страшит, и пошел прямо между своих стражей. Так мы прибыли в жилище короля, где происходил пир и были убиты мои товарищи. Вокруг большой хижины высилось кольцо столбов, на острые концы которых были насажены тела погибших. Король сидел на корточках на своем ложе, а перед ним на земле я увидел окровавленные останки и, присмотревшись, узнал Дуарте Барбосу, который, подобно мне, при нападении был только ранен. Тело его было рассечено так, что вывалились внутренности, и король, погрузив руки в рану, вырвал кусок почечного жира. К моему ужасу, оказалось, что несчастный Дуарте еще жив; он стонал и, заметив меня, принялся заклинать всеми святыми и вечным спасением, чтобы я его прикончил. Увы, с таким же успехом он мог бы умолять камень или столб, ибо руки мои были связаны, а кисти стянуты веревкой. Справедливости ради, я должен упомянуть, что Дуарте Барбоса заслужил ненависть дикарей, поскольку имел обычай слишком усердно преследовать женщин, многих принуждая силой, однако прежде гнев туземцев таился под спудом, пока Магеллан держал их в покорности и повиновении.
Между тем король повернулся ко мне и сказал что-то на своем наречии. Тут выступил вперед Энрике, раб Магеллана родом из Малакки, который последовал за своим господином в Испанию и Португалию, а затем почти вокруг всего света, пока снова не оказался вблизи своей родины, но после гибели Магеллана отдалился от нас. Этот Энрике, понимавший язык Себу и служивший нам толмачом, перевел мне слова короля, говоря, что поведение моих товарищей доказывает, какой трусливый и вероломный народ – испанцы, коль скоро из страха перед ним бросили меня здесь. Это меня уязвило, и я возразил ему – снова через уста Энрике – что сам он первым подал худший пример предательства и вероломства, ибо в особе Магеллана присягал на верность королю Испании, соизволением Господа принял Святое Крещение и вместо прежнего языческого имени Гумабон был наречен Карлосом – в честь нашего государя, однако впоследствии оказался недостоин всех полученных милостей, и мне не остается ничего, кроме как считать его мерзким язычником и идолопоклонником.
В ответ король лишь скорчил ужасающую гримасу и заявил, что ему нет никакого дела до Его Императорского Величества Карла V, а мне следует посмотреть на Дуарте Барбосу, чтобы представить свое недалекое будущее. Затем он хлопнул в ладоши, и появились две девушки, весь наряд которых составляла узенькая юбочка из листьев, обернутых вокруг бедер, да покрывало на голове. Сжимая в руках каменные ножи, они принялись кружить в танце вокруг окровавленного тела, пока король не подал знака – и тогда, опустившись на колени, дикарки по самую рукоятку вонзили ножи в сердце Барбосы. Его крики сразу умолкли, и я вознес благодарственную молитву своему святому покровителю за то, что страдания несчастного наконец прекратились. Меня же поволокли прочь из хижины и, когда тащили мимо столбов с телами моих товарищей, я, пересчитав их, обнаружил, что одного не хватает. На берег нас сошло двадцать семь человек, но Жоан Карвалью и альгвасил, заподозрив неладное, тотчас вернулись на корабль. Энрике примкнул к туземцам. Барбоса еще лежал в хижине, а сам я, благодарение небу, пока жив, вот и выходит, что тел на столбах должно быть двадцать два, а не двадцать одно. На большее у меня не хватило времени, ибо в следующее мгновение меня втолкнули в хижину и накрепко привязали к столбу так, что веревки до крови впивались в кожу.
Под вечер явился Энрике и, устроившись напротив меня, принялся рассказывать, какой конец уготовили мне дикари, и сообщил, что все население острова радуется предстоящему празднику. При этом глаза его сверкали, а лицо исказилось до такой степени, что мне почудилось, будто передо мной сидит сам Дьявол. И тогда он признался, что с помощью четырех остальных королей Себу замыслил предательство и склонил к нему Гумабона, а теперь счастлив, что может наконец отомстить за насильственный увоз с родины и долгие годы рабства. Так я узнал, что и этот туземец, хотя уже давно принял крещение и носил христианское имя, в душе оставался таким же язычником, как прочие...
С наступлением ночи Энрике меня оставил, а ему на смену явились те самые девушки, которые закололи Дуарте Барбосу. Они уселись по обе стороны от меня, сжимая свои каменные ножи, и я догадался, что им назначено быть моими стражами. Впрочем, снаружи доносились также мужские голоса, и я не мог не признать, что туземцы поступили весьма предусмотрительно, предотвратив таким образом возможный побег. Однако я очень ослаб, потеряв много крови, ибо получил такой удар, что он едва не разнес мне череп, а потому мне и в голову не приходило предпринять какую-либо попытку к освобождению. Из-за этой слабости я вскоре уснул, несмотря на докучавшие мне узы, и в благодетельном сне увидел прекрасный город Севилью, будто бы я проходил с донной Мерседес мимо церкви Санта Мария де ла Виктория, и вдруг она так ласково и нежно коснулась моего лица, что повергла в немалое изумление. Однако тут я был разбужен громким криком – словно каркнула огромная птица – когда же окончательно пришел в чувства, обнаружил, что карканье это доносится с крыши над моей головой, но, что еще более удивительно, по-прежнему ощущал на лице пригрезившееся мне нежное прикосновение. Царивший в хижине мрак, не позволял разглядеть, кому принадлежит эта рука, но, судя по всему, ее обладательницей должна была быть одна из моих тюремщиц. Между тем крики на крыше продолжались, и был это звук столь отвратительный и зловещий, что бродившие вокруг хижины собаки принялись жалобно подвывать, как будто терзаемые сильным страхом. Сторожившие меня девушки негромко переговаривались, а потом завели песню, которая странным образом проникла мне в душу и вызвала невольные слезы. Наконец отвратительное карканье смолкло, и тогда, убаюканный мелодией, я опять погрузился в сон и уже не просыпался до самого рассвета.
С восходом солнца мои стражницы удалились, сменившись четырьмя воинами, вооруженными копьями и палицами. Они проверили, достаточно ли крепки мои узы, после чего явился Энрике, который принес мне поесть, дабы, как он сказал, я набрался сил и мог достойно принять смерть, которую снова расписал мне самыми жуткими красками. Я ел, не отвечая ему ни слова, хотя Энрике несколько раз принимался допытываться, не знаю ли я, где наш священник, Педро де Вальдеррама, который, как ему помнится, сошел вместе с нами на берег. Однако я погрузился в какое-то оцепенение и жаждал только прихода ночи, чтобы снова ощутить незримую ласку и внимать благодатному пению.
И действительно, с наступлением темноты на смену воинам опять пришли девушки с каменными ножами, из чего я заключил, что это, должно быть, в обычае у язычников. Тогда мне подумалось, что эти стражницы, вероятно, что-то вроде жриц, какие встречались нам у народов во вновь открытых землях.
Пока в хижину проникало еще хоть немного света, я пытался угадать, которая из двух девушек прошлой ночью могла так нежно гладить меня по лицу, но они были заняты беседой и даже не глянули в мою сторону. Когда мои тюремщицы устроились по обе стороны от меня, та, что сидела справа, приготовила какое-то питье, слив вместе содержимое нескольких сосудов. Девушка пробормотала над ним какое-то заклятье, после чего обе выпили.
В эту ночь я решил не спать с тем, чтобы узнать, какая из девушек питает ко мне участие, однако мне пришлось прождать почти до полуночи прежде, чем я ощутил, как моего плеча осторожно коснулась чья-то рука. Она медленно скользнула вдоль моей шеи, и внезапно я почувствовал холод каменного ножа, упершегося мне в горло, и уже простился с жизнью, решив, что мне предстоит умереть в темноте. Но вместо этого нож перерезал веревку, затянутую у меня на шее, что затрудняло мне дыхание и мешало глотать: затем были разрезаны путы на руках и ногах. Теперь я был совершенно свободен, однако медлил пошевелиться, поскольку думал, что вызволившая меня рука подаст мне знак, что делать дальше. И тут над крышей хижины снова раздались уже знакомые омерзительные вопли, завыли в страхе собаки, забряцало оружие среди встревоженных голосов и зашуршали торопливые, удаляющиеся шаги. В следующее мгновение невидимая рука схватила мою и, сжав ее, дала понять, что я могу подняться, что я и сделал, дабы последовать за своей безвестной провожатой. У задней стены хижины она прорезала дыру в лубяной циновке, и я с жадностью вдохнул свежий ночной воздух. Было, однако, настолько темно, что я с трудом мог различить только неясный силуэт да полосы белой краски, которой женщины острова Себу расписывают себе грудь и ноги и которая имеет свойство светиться в темноте.