Мы бесшумно проскользнули между хижинами и горой, а потом углубились в лес. Здесь мы немного передохнули, и девушка начала что-то тихо говорить, но я мог ответить лишь тем, что благодарил ее по-испански за свое спасение. Затем мы снова двинулись в путь и, когда к утру выбрались из леса, оказались, насколько я мог судить в свете угасающей луны, посреди широкой, поросшей травой равнины. Тогда я узнал в своей спасительнице девушку, которая сидела справа от меня; что сталось со второй, открылось мне много позднее и тогда же подтвердилась моя догадка, что ей в питье было подмешано одурманивающее снадобье, погрузившее ее в глубокий сон. Пробираться сквозь заросли высокой густой травы было для меня тяжело и мучительно, ибо солнце немилосердно жгло раненую голову, а ноги распухли и зудели. Увидев, что я не в силах идти дальше, девушка устроила привал у воды, промыла мне рану и наложила повязку из куска своего покрывала: затем она принесла травы, соком которых натерла нагноившиеся места на руках и ногах, где веревки врезались в кожу. Это принесло мне немалое облегчение, и вскоре я мог продолжить путь.
Навстречу нам попадалось множество деревьев с диковинными листьями, которые состояли из двух частей, сложенных вместе наподобие крыльев: они крепились к веткам короткими заостренными стебельками, а на другом конце торчал красный шип. Если прикоснуться к таким листьям, они отделяются от ствола и немного пролетают по воздуху, а красный шип способен жалить не хуже какого-нибудь насекомого. И все же я думаю, что это не живые существа, а обыкновенные листья.
К вечеру мы достигли гор и с наступлением сумерек углубились в узкое ущелье, по которому пробирались около часа. Затем нас снова ожидала равнина, поросшая травой, густой и мягкой, словно ковер. Быстро стемнело, и моей спутнице пришлось взять меня за руку. Помню, мы проходили мимо каких-то развалин, я различал смутные контуры арок и колонн, как будто нас окружал разрушенный город. Ночь мы провели у руин большого каменного дома, съев несколько плодов, принесенных девушкой из зарослей раскинувшегося поблизости кустарника, и так как я ослабел и был измучен дорогой, то проснулся, когда солнце стояло уже высоко над горизонтом. Я не ошибся: вокруг действительно лежал мертвый город, с остатками крепостных стен и башен, колоннад и фонтанов, но что самое удивительное – все это было из чистого золота, сверкало, искрилось и жгло огнем, как будто мы стояли посреди пламени. Мне было известно, что этот драгоценный металл представляет на открытых нами островах сравнительно небольшую ценность, и Магеллан, под страхом смерти, запретил своим людям выказывать алчность к золоту, дабы не показать туземцам, насколько мы в нем заинтересованы. Однако я даже не подозревал, что на свете может существовать такое богатство. По сравнению с хижинами из луба и тростника, прилепившимися у побережья, эти некогда величественные сооружения, возможно, разрушенные землетрясением, казались возведенными иным народом, и – хоть я не ученый – рискну утверждать, что город этот должен был быть выстроен еще перед потопом. Среди руин высилось множество гигантских идолов – стоящих или сидящих, с глазами и ожерельями из драгоценных камней, каждый из которых один стоил целого дома, как тот в Севилье, где живет донна Мерседес...
Впоследствии, когда Галайя – так звали мою спасительницу – научила меня языку своего народа, я узнал, что ее соплеменники издавна знали об этом городе, однако не отваживались туда заходить, ибо считали, что там обитают демоны. Когда же я спросил у нее, почему она пренебрегла бытующим поверьем, Галайя лишь рассмеялась и вместо ответа поцеловала меня в губы, как я научил ее, по обычаю испанских женщин. Здесь я должен добавить, что Галайя стала моей женой после того, как я узнал, что ради меня она презрела опасность и рисковала жизнью, навлекши на себя гнев соотечественников. И если ты, читающий мои записки, посчитаешь, что она была безобразна, наподобие многих дикарок, я скажу тебе, что женщины Себу по красоте не уступают европейкам, имеют гладкую и нежную кожу, а голоса их мелодичны и пение ласкает слух.
Правда, поначалу Галайя носила в ушах острые деревянные палочки и расписывала свое тело красной и белой глиной, как принято среди женщин ее народа, но оставила эту привычку, после того, как однажды я сказал, что не нахожу в том ничего красивого. Вообще она отличалась мягким нравом, была со мной кроткой и послушной так, что я не раз удивлялся жестокости, с которой она когда-то умертвила каменным ножом злосчастного Дуарте Барбосу.
Мы прожили среди руин Золотого Города, чьи окрестности в изобилии доставляли нам как растительную, так и животную пищу, около шести месяцев: я был счастлив в этом благодатном краю под никогда не хмурящимся небом и, хотя поначалу с грустью думал о покинутой родине и былых товарищах, с течением времени вспоминал их все реже и реже, живя, как зверь или растение, только потребностями своего тела. И кто знает, до какой степени забвения довел бы меня Дьявол, если бы не случилось то, о чем я хочу рассказать позднее. Впрочем, мне не однажды казалось, что не могло быть это время отмечено исключительно печатью Сатаны, скорее, то, что произошло впоследствии, было вдохновлено его злой волей, так что я и теперь еще нахожусь в жестоком смятении и потому, на пороге смерти, возношу молитву святому моему покровителю, дабы облегчил он мою кончину, избавив душу от тягостных сомнений...
Итак, минуло уже около полугола со дня моего освобождения, а нам не довелось еще встретить ни одного человека, когда однажды утром Галайя вбежала в нашу хижину, сооруженную из веток и листьев, крича, что видела кого-то, бродящего в кустарнике среди руин. Я тотчас последовал за ней и, укрывшись в безопасном месте, мы разглядели человека, который осторожно пробирался через заросли, однако в предрассветном сумраке я не мог различить его черты.
Тогда я схватил копье с каменным наконечником, намереваясь убить незнакомца, если он приблизится, но, когда тот вышел из тени, я узнал нашего капеллана, Педро де Вальдерраму, которого почитал убитым туземцами вместе с другими. Однако он был жив, хотя одежда его превратилась в лохмотья, а лицо заросло густой бородой. И вот, пока я так его рассматривал, он тоже нас заметил, бросился на колени и простер руки к небу. Я подошел ближе и приветствовал его по-испански, но он с громким воплем упал ниц и спрятал лицо в ладонях так, что прошло немало времени прежде, чем я сумел убедить его в том, что перед ним действительно его товарищ, Жоан Серрано. Впоследствии я понял причину его ужаса, ибо, поскольку в момент бегства был одет в одну лишь сорочку, Галайе пришлось сплести мне что-то вроде фартука из листьев и волокон, а мои давно не стриженные волосы и опаленная солнцем кожа довершили образ настоящего дикаря.
Но куда больше, чем мне, дивился священник Золотому Городу, говоря, что все богатства до сих пор открытых нами земель не в силах сравняться с этим сокровищем. Он набил все карманы кусочками золота, которые то и дело вынимал и разглядывал, словно вокруг было недостаточно этого металла. После того, как мы привели дона Педро в нашу хижину, он рассказал, что был спасен Силатуном, братом короля, которому некогда помог исцелиться от недуга. Когда мы прибыли на остров, человек этот был тяжело болен, а все ухищрения местных знахарей и жрецов оказались бессильны против терзавшей его болезни. Вскоре после того как дон Педро совершил над ним обряд крещения и прочел молитву, Силатун почувствовал себя значительно лучше, а потом и вовсе оправился. Впоследствии из признательности он спас священнику жизнь, укрыв в своем жилище, откуда дон Педро бежал в лес и дальше – в эти дикие горы.
Я испытывал большую радость от того, что нашел товарища и соотечественника, однако Галайя встретила его настороженно и даже враждебно, для нее он был явно нежеланным гостем, и мне пришлось долго ее убеждать. В эту ночь я снова услышал вблизи нашей хижины когда-то поразивший меня омерзительный и в то же время жалобный птичий крик и, заметив, что Галайя также не спит, спросил ее, что это такое. К моему удивлению, она весьма неохотно отвечала на расспросы, и мне стоило немалого труда узнать, что крик этот издает птица – лютый враг китов, ибо, когда те выплывают из пучин и с открытой пастью замирают на поверхности океана, она через глотку проникает к ним во чрево и острым клювом вырывает трепещущее сердце. Крик ее неизменно предвещает беду – вот почему стражи бросили тогда свой пост и в ужасе бежали прочь от хижины. Тогда я посмеялся над ее суеверием и спросил, неужели она полагает, что крик птицы действительно возвестил нам несчастье, она же в ответ сжала мои руки в своих и поцеловала так пылко, как может только самая страстная испанка.
Весь следующий день дон Педро провел, бродя среди развалин, и вернулся лишь к ночи, причем в большом смятении, откуда я заключил, что сокровища разрушенного города должны были помутить ему рассудок. Он не уставал повторять, какое огромное здесь сокрыто богатство, и говорил, что за эти груды золота можно купить все королевство Кастилию. Вдвоем мы поднялись на холм, с которого открывался вид на поросшую травой равнину и безбрежное море. “Подумать только, – восклицал он, – эти сокровища могли бы сделать нас самыми богатыми и могущественными людьми в мире, а они лежат тут без всякой пользы!” Его воспаленная фантазия разворачивала передо мной все новые картины роскошной жизни в Севилье, где все почитали бы нас и дивились. Когда же я возразил, что напрасно лелеять подобные мечты, поскольку мы никогда не сможем покинуть этот остров, он заявил, что сожительство с туземкой убило во мне все честолюбивые помыслы и – более того – грозит утратой христианской веры. Ибо он не припоминает, чтобы крестил Галайю.
Я заметил, что здесь нет ничего странного, так как Галайя и та, вторая девушка, были у своего народа чем-то вроде жриц, а такие люди неохотно принимают крещение.
Тогда он с еще большим пылом принялся настаивать на необходимости принять ее в лоно христианства, ибо недопустимо, чтобы я продолжал жить во грехе с язычницей. Неужели до сих пор я не говорил ей, что она обречена аду и отринута от лица Господня?