– Письмо он писал, когда выбора у него уже не было. В том мире, в каком он жил, линия жизни была одна, и он даже подумать не мог, чтобы написать Магде.
– Хорошо, – помолчав, сказал Сильверберг. – Все это чушь, но логически да, это довольно простая арифметика. Мы выяснили, что произошло. И это ровно ничего не дает. Мы не знаем – ты не объяснил, и я не уверен, что можешь объяснить, – как он это сделал. И главное – для чего. Мотив.
– О! – Розенфельд пожал плечами. – Я думал, с мотивом ты разберешься прежде всего. Смилович хотел всю оставшуюся жизнь прожить с Магдой. Он ее любил. С Лайзой было увлечение, страсть. С Магдой – любовь. К тому же… Я ведь сказал: они работали над теорией квантовых флуктуаций в вакууме вдвоем с Магдой. Она знала все, что знал он…
Розенфельд неожиданно замолчал.
– Продолжай, – нетерпеливо потребовал Сильверберг. – Ты говорил о мотиве.
– Да… – рассеянно сказал Розенфельд. – Мотив – любовь, конечно. Не оставить выбора себе и Магде. Быть вдвоем без возможности расстаться до самой смерти.
– Вдвоем?
– Наверняка они задумывали это вместе.
– Не подумав о последствиях?
– Стив, как они могли предвидеть все последствия?
– Но они знали, что в изолированной вселенной не будет тяжести!
– Да, и, скорее всего, решили, что Тиллой ошибся в выводе. Смотри: если во вселенной изначально отсутствует гравитация, то не могут сформироваться галактики, звезды, планеты… Это совсем другая вселенная, где по определению не могла возникнуть жизнь.
– Если они это понимали, то за каким дьяволом…
– А это просто. Изначально вселенная Смиловича – давай называть ее так – была такой, как все. Она была встроена в многомирие, все физические законы были законами многомирия, мы с тобой тоже жили в этой вселенной, пока какое-то время назад Смилович с Фирман не выделили свой мир из всех. Чтобы знать будущее, которое с этого момента стало однозначно определенным.
– Хорошо. Любовь. Быть до конца вместе. Допустим. С головой в омут, а потом видно будет?
– Там они смогут точно рассчитать весь свой жизненный путь и следовать ему, поскольку он определен.
– Боже, какая скука! И они на это пошли? Я бы ни за что…
– Если оба любят…
– Марк, – задумчиво произнес Сильверберг, – скажи честно, ты когда-нибудь любил? Я имею в виду – по-настоящему. До потери здравого смысла. До желания быть вместе всю жизнь и действительно умереть в один день?
– Я…
Розенфельд споткнулся на слове, на мысли, на воспоминаниях. Он хотел ответить честно, но честно не получалось, и он только кивнул, хотя и кивок получился – он сам это понимал – неубедительным, особенно для Стива, знавшего своего друга не первый год, слышавшего его рассказы о детстве, друзьях, подругах.
– Мы говорим не об этом, – вяло сказал он.
– Об этом! Поверь мне: если любишь по-настоящему, никогда не сделаешь то, что сделали, по-твоему, Любомир и Магда. Конечно, хочешь быть вместе всю жизнь, но, если бы мне сказали, что у меня с Мэгги будет теперь единственная дорога, и показали расписание на каждый день до самой смерти, я бы сбежал! А Мэгги подавно. Для нее спонтанность наших отношений – главное.
Розенфельд еще не видел друга в таком возбужденном состоянии. Можно было подумать, что у него именно сейчас попытались отнять любовь, и он защищался как мог.
– И потому, – продолжал, успокоившись, Сильверберг, – я спрашиваю: как такое можно сделать: отделить от множества взаимодействующих миров – я правильно излагаю? – одну-единственную вселенную? На вопрос «почему» ты убедительно не ответил.
– Я не такой хороший физик, – с сожалением сказал Розенфельд, – чтобы рассчитать этот процесс, но Смилович это сделал – судя по последствиям.
– Он заболел и умер. Неубедительно, Марк. Любой адвокат сотрет твои аргументы в порошок на первом же перекрестном допросе.
Розенфельд кивнул.
– Магда навела на него порчу. Не смотри на меня, как на идиота! Они любили друг друга. Они знали, как отделить свой мир от всех других. Чтобы гарантированно быть вместе.
– Ты уже говорил…
– Да. А что, если Любомир понял, чем это грозит? Поссорился с Магдой и сделал это сам?
– Чтобы покончить с собой, есть масса более простых способов. Извини, я было поверил в твою фантастическую версию, но… Мне надо работать. Тебе тоже.
– Магда что-то скрывает, – упрямо сказал Розенфельд. – Она вызвала меня на разговор, но вдруг что-то пришло ей в голову, и она ушла.
– Так поговори с ней еще, – посоветовал Сильверберг. – Красивая женщина, кстати. Умная.
– Что ты хочешь сказать?
– Ничего, – буркнул Сильверберг и крикнул: – Сержант! Заходи, открыто!
Розенфельд позвонил Магде вечером. Было еще не поздно. Было уже не рано. Магда могла быть не одна. Могла рано лечь спать, могла злиться на него, могла быть занята по хозяйству, могла…
Мало ли чем может заниматься вечером свободная женщина! Он набрал номер и в последний момент захотел, чтобы Магда не ответила. Он знал, о чем ее спросить. И знал, что не спросит. Знал, почему позвонил. И не знал, что сказать, если она возьмет трубку.
Когда она все-таки ответила, произнеся: «Слушаю, доктор Розенфельд», он неожиданно – как это бывает, когда все части мозаики вдруг слетаются, соединяются и схватываются в цельную картину, не похожую на ту, что собирал, – понял, что звонить нужно было не ей, говорить не с ней и ответа ждать не от нее. Но она сказала «слушаю», и он произнес:
– Доктор Фирман, сейчас не поздно, и, если ваш вечер свободен…
– Да, – сказала она, будто ждала его звонка и именно этой незаконченной фразы.
– Почему бы нам не встретиться в том же кафе, где…
Магда умела перебивать не хуже его самого.
– Только не там, – быстро сказала она. – Почему бы вам не приехать ко мне? Адрес…
– Я знаю, – перебил он. – Но это не очень…
– Это вполне удобно. Я приготовлю…
– Черный кофе, если можно. Покрепче. И…
– Жду вас, – сказала она и отключила связь.
Магда встретила его, одетая в небрежное на вид домашнее платье, – казалось, только что спешно постиранное и вытащенное из машины. Он надел в прихожей тапочки, пробормотал необязательные слова о хорошей погоде и прекрасном интерьере, прошел следом за Магдой на кухню – не в кабинет, где можно было бы разговаривать официально – и сел на табурет, показавшийся сначала неудобным, но, если прислониться к стене, то, наоборот, все оказалось так, как он любил, о чем Магда, конечно, знать не могла, но устроила тем не менее единственно правильным образом. Он прислонился к стене, положил правый локоть на кухонный стол, левый – на оказавшуюся под рукой полочку с чашками, вытянул ноги (прилично ли – в гостях? Впрочем, это его не озаботило) и ответил на вопрос, заданный еще в коридоре:
– Представьте, я все действительно прочитал.
Кофе Магда сварила за минуту до его прихода. Аккуратно, не торопясь, разлила по чашкам, взглядом показала на блюдо с вафлями и, получив в ответ кивок, положила две на блюдце рядом с чашкой. Села напротив и сказала:
– Я не спрашиваю, что вы из этого поняли. Я не спрашиваю, к какому выводу пришли, если поняли. Я хочу знать, что вы скажете вашему начальству.
– Ничего.
Магда кивнула, будто другого ответа и не ждала.
– Видите ли, – Розенфельд все-таки решил объясниться, чтобы потом продолжить разговор с открытым забралом, хотя и представлял, что все нужное все равно останется не сказанным. – Видите ли, начальство уверено, что смерть Смиловича… извините, что я… да, была естественным результатом болезни, а болезнь, возможно – не доказано, но, по мнению врачей, скорее всего – следствием генетических отклонений. Мне сказали, именно в этом возрасте, к тридцати годам, спящие гены просыпаются и…
– Все это я слышала, – перебила Магда. – Но вы считаете иначе.
– Я представляю, что произошло. Не знаю – как. Догадываюсь – почему.
– Почему?
– Любомир понял, чем грозит отключение реальности от других ветвей многомирия. Мир становится чисто классическим. Проблемы выбора нет – этого он хотел, верно? Для вас обоих. Вместе до конца. Вы согласились – это ведь ваши расчеты, верно? Вы – лучший математик, чем был Смилович. Но в конце концов он понял то, чего… извините… не понимали вы. В единственной реальности, отсеченной от всех других, меняются законы природы. И он не захотел, чтобы вы рискнули. Поссорился с вами намеренно, чтобы…
– Ерунда! – резко сказала Магда. – Если он прогнал меня именно поэтому, какой смысл ему было делать все остальное? Зная, к чему это приведет? Послушайте, если вы поняли идею, то должны были понять: если процесс начался, его невозможно остановить. Невозможно соединить то, что разрушено. Вставить выпавший камешек обратно. Заново собрать бесконечное число ветвей многомирия. Аналогично второму закону термодинамики: разбитое яйцо не станет целым, как бы вы ни старались. Если бы мы сделали это вместе, то вместе и умерли бы. В один день. Точно зная – в какой. Любомир не мог, порвав со мной, спасти меня, если все уже произошло. И сам для себя он этого тоже делать не стал бы. Зачем? Он любил меня.
– Любовь кончается.
– Бывает. Вы считаете, что, когда мы поссорились, я провела эксперимент сама? Месть женщины, которую разлюбили?
– Как сказала Лайза, «навели порчу».
– Знаете, доктор Розенфельд, – задумчиво произнесла Магда, – я действительно об этом думала. Была очень зла на Любомира. Не представляла, как мы будем дальше работать вместе. Придется каждый день видеться, обсуждать, решать проблемы… Я хотела уехать. Была возможность – объявили конкурс на должность профессора в Айове…
– Но Любомир заболел.
– Да. И я осталась. На суде, если бы такой суд состоялся, меня признали бы виновной.
– Вряд ли, – пробормотал Розенфельд.
– Потому что улики косвенные?
– Потому что суд не верит в дурной глаз и не разбирается в физике.