– Существует экспертиза. Вызвали бы вас как эксперта.
– У меня нет права выступать в судебном заседании.
– Но если бы все-таки вызвали…
– Я ответил бы на все вопросы прокурора. Пожалуй, я бы даже смог рассказать, как именно можно отделить один-единственный мир от всей остальной бесконечно огромной связки ветвей многомирия.
– Вы и это поняли? – поразилась Магда. – В опубликованных работах ни о чем подобном не было ни слова.
– Понял принцип. Детали, конечно, выше моего понимания квантовой физики.
– Прокурор спросил бы вас: «Могла ли подсудимая самостоятельно провести этот эксперимент?» Это… убийство.
В вопросе было ключевое слово. Магда это понимала. Розенфельд это понимал. Он должен был ответить, не погрешив против истины, и он должен был ответить, чтобы этой истины не коснуться. Пока – не коснуться.
– Прокурор не задал бы мне, эксперту по науке, а не человеческим отношениям, такой вопрос.
– А если бы задал? – настаивала Магда. – Спросил ваше личное мнение.
– Нет, – твердо ответил Розенфельд. – Дважды нет. Во-первых, обвинитель не может задавать эксперту вопрос о его личном мнении относительно виновности или невиновности обвиняемой. Во-вторых, я ответил бы «нет», если бы этот невероятный вопрос все-таки был бы задан.
– Любомир… – Магда запнулась.
– Хорошо, – сказала она после паузы. – Дурно говорить такое о человеке, который уже не может ничего ни доказать, ни опровергнуть. Но… Вы правы: из нас двоих лучшим математиком была я. Физиком он был замечательным. Интуиция… Но… Он не смог бы без моей помощи рассчитать все детали, этапы и подводные камни этого процесса.
– Этого процесса, – повторил Розенфельд, понуждая Магду к продолжению.
– Процесса разрыва ветвей.
Она покачала головой и обхватила себя руками за плечи. Ее знобило.
– Он не смог бы это сделать сам.
Розенфельд молчал.
– Еще кофе? – спросила Магда.
– Спасибо. – Розенфельд поднялся. – У вас прекрасный кофе. И вы прекрасный физик.
Он сделал едва заметную паузу и закончил:
– И блестящий математик. В отличие от Смиловича.
– Вы это хотели услышать?
Розенфельд услышал все, что хотел. Магда сказала все, что считала нужным.
– Спасибо, доктор Фирман, – сказал он.
Легче ему стало от того, что теперь он был уверен, будто знает все?
С профессором Литроу он столкнулся в коридоре третьего этажа учебного корпуса. Розенфельд искал химика по фамилии Догмар, к которому у него были вопросы по поводу нового способа создания сверхпрочного графенового материала в связи с экспертизой по делу об убийстве Баллантера – совладельца компании «Кристалл», выпускавшей графеновые подкладки для бронежилетов. Литроу то ли спешил на лекцию, то ли прохаживался быстрым шагом, раздумывая на ходу. Розенфельд случайно задел профессора локтем, извинился, и только после этого они обратили друг на друга внимание. Розенфельд еще раз сказал: «Простите, профессор», Литроу улыбнулся и вежливо ответил: «Добрый день, доктор Розенфельд». Возник естественный повод поздороваться и обменяться парой слов.
– Дело о смерти Смиловича сдали в архив, – сообщил Розенфельд.
– Разве было такое дело? – удивился Литроу.
– Стандартная процедура инспекторской проверки.
– Жаль Смиловича. – На лицо профессора набежала тень – возможно, от облака, закрывшего солнце.
– Хорошо, что я вас встретил, – сказал Розенфельд, думая, казалось, совсем о другом. – Хотел поговорить об отсутствии свободы воли в классических мирах, мне так мало об этом известно… Да и времени у вас, скорее всего, нет.
– У меня четверть часа до лекции, – задумчиво произнес Литроу.
«Я знаю», чуть было не сказал Розенфельд.
Облако сдвинулось, и на лице Литроу вновь играли солнечные зайчики.
– Очень интересная проблема, – сообщил он. – Вы – о письме, в котором Смилович предсказал день своей смерти?
Отвечать Розенфельд не стал.
– Это могло быть и простой случайностью. Я бы не стал на одном факте строить далеко идущие предположения.
– Я тоже, – согласился Розенфельд. – Но как все складывается! Смилович и Фирман встречаются. Оба работают над одной темой: какой станет реальность, если отделить ее от остальных ветвей многомирия.
– Так, – кивнул профессор. – Теоретически отделить можно. Но на деле…
– Конечно! – воскликнул Розенфельд. – Бесконечно сложно! О том и речь. Но ведь Смилович сумел, судя по его письму. Он знал, что с ним произойдет, когда и… – Розенфельд помедлил. – И почему.
– Не станете же вы утверждать, что он хотел для себя такой ужасной смерти! К тому же…
– Он не смог бы сам рассчитать процесс, – перебил Розенфельд. – Фирман – более талантливый математик. И они поссорились. Смилович ее прогнал. У женщин любовь быстро переходит в ненависть.
– Вы обвиняете доктора Фирман? – Профессор возмущенно ткнул пальцем в грудь Розенфельда. – Глупости!
– Она могла это сделать.
– Нет! Магда прекрасный математик, но и она не смогла бы рассчитать этот процесс, даже если бы захоте…
– А вы? – тихо спросил Розенфельд.
Сколько времени прошло, пока длилось молчание? Розенфельду показалось: час. Солнечный зайчик сдвинулся и теперь сидел на его плече, будто прислушивался к тишине.
Прошла минута.
– А что я? – сказал профессор.
– Ни Смилович, ни Фирман не могли сделать этот расчет. Вы – могли.
– Зачем?
Розенфельду хотелось ткнуть профессора пальцем в грудь, но он не стал этого делать.
– Любовь.
– К математике? – Ирония в голосе не могла скрыть беспокойства.
Розенфельд выдержал паузу.
– К Магде.
И прежде, чем профессор смог вставить слово, быстро продолжил:
– Вы говорили ей об этом. Вы ее добивались. Любовь с первого взгляда, верно? Только не между Смиловичем и Фирман. Фирман была вашей сотрудницей. Вы с ней встречались. Не знаю, что было между вами, но Смилович узнал. Возможно, не без вашего участия, хотя я не могу это доказать. Он был человеком вспыльчивым и с Магдой порвал. К тому времени он, вероятно, уже жил в коконе, и конец его был предрешен. Никто не мог связать это с вами. Уверен: вы написали статью о методике создания классического мира в результате разрыва связей с многомирием. Вы – ученый и не могли не зафиксировать приоритет. Вряд ли в вашем компьютере есть этот материал, существует масса возможностей хранить файлы так, чтобы ни одна экспертиза…
Профессор отступил на шаг.
– Самое печальное… – Он проговорил эти слова так тихо, что расслышать их было невозможно, и Розенфельд прочитал по губам. Не был уверен, что прочитал правильно. – Самое печальное, что все напрасно. Я старый дурак. Я думал… Надеялся… Глупо.
– Вы сделали это. – Розенфельд не повышал голоса, но в тишине коридора, где сейчас не было ни одного студента, голос прозвучал, как глас Божий, отражаясь – так ему показалось – от стен, оконных стекол и даже от потолка, ставшего неожиданно низким. – Вы это рассчитали, вы это сделали, и письмо Смиловича, когда вы о нем узнали, стало неприятным сюрпризом.
Профессор взял себя в руки.
– Доктор Розенфельд, – сказал он, демонстративно посмотрев на часы. – У меня лекция, простите.
В глаза Розенфельду он все-таки посмотрел. На долю секунды. Квант времени. Повернулся и пошел к лифту. Шел, сгорбившись, но с каждым шагом спина его выпрямлялась, а походка становилась уверенной: походка профессора, привыкшего к своей значимости, особости и обособленности.
Розенфельд спустился по лестнице.
Выйдя из здания и подставив лицо солнцу, он, не глядя, набрал номер.
Магда ответила сразу.
– Он признался, – сообщил Розенфельд.
– Ты не звонишь, – с упреком сказала Лайза. – Ты и раньше был необязательным.
Розенфельд не знал за собой такого недостатка, но память – штука странная и, прежде всего, избирательная. Он давно в этом убедился и научился не спорить, если у кого-то в памяти события сохранились не так или не в той последовательности, как у него.
– Мне нечего было тебе сказать, Лайза. Не было сглаза. Ничего не было. Просто… так получилось. Не повезло Любомиру. Это случается.
– Не нужно меня успокаивать! – воскликнула Лайза и, суда по звуку в трубке, что-то швырнула на пол. Или уронила. – Я точно знаю, что это она! Если бы ты хотел… Но тебе все равно! А мы были друзьями и даже…
Лайза захлебывалась словами, и Розенфельд с ужасом подумал, что сейчас она начнет вспоминать, как они целовались в парке, как однажды он привел ее к себе домой, когда родители уехали в Нью-Йорк, память ее придумает «факты», которых в его памяти не было, и при ее теперешнем настроении с Лайзы станется обвинить его в сексуальных домогательствах. Розенфельд живо представил газетные заголовки и успокоил себя тем, что он не голливудская звезда и до его приставаний много лет назад к школьной подруге никому нет дела.
– Лайза, – сказал он примирительно. – Уверяю тебя…
– Не нужно меня уверять. – Лайза неожиданно перешла с крика на шепот. – Лучше… – Она помолчала, ей было трудно выговорить то, что она хотела сказать. – Лучше пригласи меня в… к себе… Мне… Почему бы нам не встретиться, как…
– Непременно. – Розенфельд надеялся, что она не расслышала его вздоха. – Я позвоню, хорошо?
– Хорошо. – Вздох разочарования прозвучал громко и демонстративно.
– Зря потратил время? – участливо спросил Сильверберг, перекладывая на свою тарелку шницель с тарелки Розенфельда. – Я имею в виду твою навязчивую идею.
Розенфельд вяло ковырял вилкой в салате.
– Стареющий мужчина, – сказал он, глядя в тарелку. – Молодая женщина. Молодой соперник. Сюжет для бульварного романа.
– А! – воскликнул старший инспектор. – Ты все-таки посмотрел «Любить втроем»?
Розенфельд попытался вспомнить, о каком фильме толкует Сильверберг, не вспомнил и сказал: