Она размахивала газетами и искательно заглядывала мужу в глаза, настойчиво требуя его согласия. В газетах ведь не могут писать неправду!
– Пишут, – Герш кивнул. – Но я чувствую… Нужно уезжать…
Проснувшись, Лаубе долго не мог опомниться. В этом сне не было ни выстрелов, ни бегства от неведомой опасности, но что-то в нем тревожило так, что в сердце застряла тупая игла, злобно поворачивающаяся болью при каждом вдохе. Лаубе отсчитывал капли в крошечную хрустальную рюмочку, которую всегда использовал с этой целью – он был очень аккуратен и никогда не изменял привычкам, – и удивлялся своему сну.
Ему снилась еврейская семья – это Лаубе понял. Более того, он сам был евреем, маленьким мальчиком. Может, это отголосок давних времен, когда его отец с гордостью носил форму офицера СС, а маленький Гельмут задирал нос перед всеми мальчишками улицы – ни у кого не было такого отца!
– Бремя вины белого человека, – усмехнулся Лаубе, одним махом опрокидывая в раскрытый рот рюмку с лекарством. – Но я всегда считал, что с евреями третий рейх погорячился, да.
В их семье о евреях говорить было не принято. Нет, все признавали их существование, но старались об этом не говорить. Потому что отец Гельмута фон Лаубе был офицером СС, а всем известно, что СС делали с евреями.
– Я только выполнял приказы, сынок, – объяснял Дитрих фон Лаубе сыну. – Я ведь всего лишь солдат.
И маленький Гельмут сосредоточенно кивал. Солдат должен выполнять приказы. Это правильно. Ну а если командиры ошиблись, то разве виноват солдат?
И все же тема евреев считалась в семье немного неприличной. В доме повешенного не говорят о веревке, ведь правильно?
– Нужно бы как-то поспать, – сказал сам себе Лаубе, отбрасывая все мысли. Думать о странном сне не хотелось. Лучше бы подумать о чем-нибудь хорошем, да и заснуть с этими хорошими мыслями. Глядишь, и приснятся вовсе не евреи.
Лаубе сидел в кресле-качалке и дремал. Книга выскользнула из его пальцев, тихо улеглась на колени, не потревожив спящего. Кресло тихо поскрипывало, едва заметно раскачиваясь, будто убаюкивало. Окна были плотно закрыты шторами, чтобы не впускать в квартиру удушающую жару улицы, резкий запах перегретого асфальта, сердитые трамвайные звонки и непременный невнятный шум города. Но жара все же просачивалась сквозь невидимые щели, обволакивала все, и Лаубе чувствовал, как его укрывает душное одеяло.
Резкий звонок вырвал его из сна. Он вздрогнул от неожиданности, и книга шумно упала на пол переплетом вверх. Лаубе поморщился: он любил книги, а такое падение наверняка испортит переплет. Обидно.
Лаубе не удивился, когда, открыв дверь, увидел фрау Майер. Да, она никогда не заходила к нему, но звонок был так резок и сердит, так самодоволен и уверен, что звонить могла только она. Лаубе даже улыбнулся, подумав, как звонок оказался похож на женщину. Фрау Майер, видимо, не так поняла его улыбку, потому что счастливо расплылась в ответ, залепетала что-то голоском маленькой девочки.
– Прошу, проходите, – спохватился Лаубе и проводил нежданную визитершу в гостиную. – Хотите холодного чаю? Очень хорошо помогает от жары, я только им и спасаюсь.
– Чай? – фрау Майер картинно подняла выщипанные и подрисованные черным карандашом бровки. – Конечно, если вас не затруднит.
Она продолжала говорить голоском маленькой девочки, и Лаубе почувствовал себя неуютно. Он поторопился за чаем, кубиками льда и вазочкой с песочным печеньем. На всякий случай захватил еще графин с лимонадом.
Фрау Майер пила чай, манерно отставив в сторону пухлый мизинец, чем приводила Лаубе почти в состояние бешенства. Он терпеть не мог подобных претензий на воспитание высшего света. Фрау Майер с ее практичной одеждой для дочери, любовью к сплетням и скандалам была обычной мещанкой, получившей небольшое образование и резво выскочившей замуж, чтобы обеспечить себя на всю жизнь определенным статусом и положением в обществе. Ей не повезло – муж быстро умер, а другого не подвернулось. Что ж, таких фрау Майер было множество, но большинство из них принимали свою судьбу безропотно, не приставали к соседям с голоском маленькой девочки и не отставляли мизинец, если им случалось пить чай на людях.
– Чем обязан? – Лаубе хотел, чтобы она сказала наконец за чем пришла, да и убиралась вон, оставив его с жарой и книгой. Его передергивало от отвращения каждый раз, когда он видел ее отставленный в сторону мизинец. Нагло кокетливый, толстый и глупый.
Странное дело, но Лаубе казалось, что он уже где-то видел этот мизинец. Точно так же отставленный в сторону, толстый и глупый. Но фрау Майер никогда не пила с ним чай. И все же… все же… Этот мизинец скребся в уголке памяти, как раз в том уголке, где скрывались букеты полевых цветов.
Лаубе мотнул головой. От жары уже стало мерещиться всякое. Или это возраст? А, может, одиночество?
И тут фрау Майер заговорила. Лаубе даже не сразу поверил своим ушам. Все было так дико и странно, будто он попал в другой мир. «Зазеркалье, вот что это такое! – в ужасе подумал Лаубе. – А, может, это у нее от жары? Может, на нее тоже жара влияет?»
А фрау Майер говорила и говорила мерзостным сюсюкающим голоском очаровательной малышки о том, как ей одиноко и тяжко живется после смерти дорогого супруга, и как, наверное, тоскует по семейной жизни уважаемый герр Лаубе – не зря ведь он так тянется к фрейлен Марте!
– Вы заменили ей отца! – воскликнула фрау Майер, устремив на Лаубе хитро прищуренный взгляд. – Вы так заботитесь о моей девочке! Я понимаю почему…
Бедный герр Лаубе! Он даже представить не мог, что его естественное желание немножко скрасить одиночество – нет, не свое, а несчастной фрейлен Марты, может быть истолковано, как желание жениться на ее матери! Но именно об этом толковала фрау Майер, продолжая картинно отставлять мизинец, отхлебывая ледяной чай. Ободренная молчанием Лаубе, приняв его за согласие, она уже начала строить планы венчания, рассуждать о том, во что обойдется вечеринка по поводу свадьбы, подсчитывать гостей.
– Фрау Майер! – спохватился Лаубе. – О чем вы говорите?! Да мне и в голову никогда не приходило…
– Ну конечно же, – кокетливо улыбнулась фрау Майер. – Вы ведь такой скромник!
Лаубе вздохнул. Много лет назад он женился именно потому, что от него этого ожидали. Ему и в голову не приходило, что невинная беседа с девушкой в библиотеке и приглашение ее в кино могут послужить поводом для зачисления его в разряд женихов. Но так случилось, и когда ее отец внезапно заговорил «как мужчина с мужчиной», у Лаубе не хватило духу сказать, что они все ошибаются: и девушка, и ее родители, и главное – его родители, которые, как выяснилось, уже обсудили с будущей родней подробности свадебных торжеств. Он женился по недоразумению, из чувства долга, потому что ему внушили, что он должен это сделать, от него ожидали именно такого поступка. Но сейчас все существо его протестовало. Фрау Майер? Да ни за что на свете! Никогда! Он не позволит этой крикливой бабе изгадить последние годы жизни!
Фрау Майер осеклась на половине фразы и неловко замерла в кресле. Из наклоненной чашечки медленно вытекали остатки ледяного чая, пачкая ее парадное платье из фиолетового атласа. Мизинец продолжал вызывающе торчать в сторону.
Лаубе сообразил, что последние слова произнес вслух. Первым порывом его было – извиниться перед оскорбленной женщиной, но он не успел и рта открыть, как она набросилась на него с руганью. Куда только исчез сладкий голосок и такие же сахарные манеры! Фрау Майер визжала скрипучим, как несмазанные дверные петли, голосом, изливая все мерзости, какие только могла придумать.
– Достаточно, – твердо сказал профессор. – Хватит. Убирайтесь вон.
Он не хотел быть жестоким, но визгливый голос что-то стронул в глубине его памяти, зацепил какую-то шестеренку, надежно проржавевшую за годы, и теперь сложный механизм начал работать, медленно проворачиваясь со скрипом, скрежетом и болью. Лаубе хотел остаться один. Ему казалось, что он вот-вот упадет в обморок – такая накатывала дурнота. Так что он был готов вытолкать фрау Майер за дверь, если та не уберется сама. Но женщина, похоже, почувствовала, что старый профессор не так наивен и безобиден, как ей всегда казалось, и, провизжав очередное оскорбление, она выбежала вон из квартиры.
– Я пойду в полицию! – кричала она уже на улице. – Я потребую, чтобы этого извращенца судили! Его место в тюрьме! Старик – а соблазняет невинных девушек! Подлый растлитель!
Она вопила еще что-то, но Лаубе уже не слушал. Он упал на кровать, свернулся в клубок, как ребенок, и сознание его уплыло на жарких волнах. Ему вновь виделась небольшая комната, круглый стол, на котором стояла бордовая ваза, полная полевых цветов. За столом сидели две женщины – Броня и еще одна, мучительно напоминавшая фрау Майер, такая же толстая, неопрятная, со сладкой фальшивой улыбкой на тонких губах. Они пили чай…
Броня наливала чай в толстостенные чашки, расписанные золочеными розами, подвигала соседке вазочку с остатками сахара. Она надеялась, что та откажется от сахара, но нет, соседка положила себе в чашку сразу три куска.
– Ну как мы живем, Алевтина Петровна… – говорила Броня, едва слышно вздыхая. – Вот так и живем. Как говорится – последний хрен без соли доедаем. А что делать. Сейчас всем тяжело.
– Это да, Бронечка, – отвечала Алевтина Петровна, а цепкий взгляд ее скользил по нехитрому убранству комнаты, с надеждой останавливаясь на плотно запертых дверцах буфета. – Нынче всем тяжко. А приспосабливаться как-то нужно. Немец-то, похоже, надолго пришел. Говорят, что и вовсе навсегда.
Броня вздрогнула, а Алевтина Петровна отхлебнула приторно-сладкий чай. Ее мизинец был манерно отставлен в сторону, и маленький Меир зачарованно наблюдал за тусклым блеском круглого золотого колечка, украшавшего палец. Говорила Алевтина Петровна тонким голоском маленькой девочки, и это было странно слышать от такой крупной, толстой женщины.