– Так что ж ты делать думаешь, Бронечка? – неожиданно спросила соседка, и ее колючий взгляд уперся прямо в Броню. – Если немец-то навсегда, а?
Броня пожала плечами, стараясь не показывать панику, которая вдруг охватила ее. Соседка вела себя странно, непонятно, и за ее словами скрывалось что-то мутное и страшное – Броня чувствовала это.
– Ну, ты плечиками-то не жми! – засмеялась Алевтина Петровна и вновь отхлебнула чай. Похоже, пожадничала с сахаром – так сладко, что аж подташнивает. – Надо ведь что-то решать, что-то думать. Сын вот у тебя.
– Да, сын, – Броня кивнула. – Нужно будет работу искать. У вас нет чего-нибудь на примете, Алевтина Петровна?
– Работу? – смех соседки перешел в булькающее кудахтанье, так ей было весело. – Так тебе сейчас не до работы, милая. Муж-то твой – красный командир, так ведь?
– Да вы и сами все знаете, – отозвалась Броня, мучительно пытаясь сообразить, куда же клонит соседка.
– Ну вот, ну вот, – жирное лицо закачалось из стороны в сторону, подбородки вздрогнули, притираясь один к другому. – А немцы сейчас как раз таких и ищут. Жен и детей красных командиров. Знаешь об этом?
Броня похолодела. Такие слухи ходили, и она уже начала подумывать бежать из города, вот только идти было некуда. В деревнях нынче тоже не очень-то сладко. Если б хоть знакомые какие были, а ведь никого! Куда ж деваться?
– Вижу, что знаешь, – тонкие губы вновь растянулись притворной улыбкой, которая должна была выразить доброжелательность, но показывала лишь хищный интерес, как у птицы-падальщика. – Да к тому же ты ведь еврейка, Бронечка.
Детский голосок сочувственно дрогнул, а в маленьких глазках, смахивающих на изюминки в непропеченном тесте лица, мелькнуло злорадство.
– Совсем плохо, Бронечка, – Алевтина Петровна с шумом всосала в себя остатки чая. Не оставлять же добро, столько сахара вбухала! – Еврейка, да еще жена красного командира. А-яй, как нехорошо.
– Что вы хотите, Алевтина Петровна? – Броня решительно выпрямилась. Она вовсе не чувствовала уверенности в себе, но должна была держаться ради сына. Но ей хотелось расплакаться совершенно по-детски, уткнувшись лицом в подушку, а потом спать, спать, спать – долго-долго, пока все вновь не станет, как раньше, пока не вернется нормальный мир. Мир, в котором муж вечером приходит домой, в котором можно гордиться тем, что он – красный командир, а соседка с почтением здоровается и одалживает стакан муки, когда нужно испечь пирог. Мир, в котором нет войны.
– У вас, евреев, всегда есть запасы, – деловито сказала Алевтина Петровна, и взгляд ее вновь скользнул по массивному буфету, прислонившемуся к стене в углу комнаты. – Всегда. Я знаю. Там, где евреи, там и золото. У тебя ведь есть золото, Бронечка, я знаю, что есть, не отпирайся.
– Да что ж мне отпираться, Алевтина Петровна? – Броня нервно засмеялась. – Золото… Да у меня даже золотого обручального колечка нет. Было, врать не стану. Было колечко. Так я его на продукты давно уже выменяла. Сына-то кормить надо.
– Значит, нет золота? – Алевтина Петровна даже вздохнула легонько, от чего вся ее жирная туша заколыхалась, как тесто в квашне, потревоженное неумелой рукой. – Ну, Бронечка, а я-то всегда думала, что ты умная. Ведь говорят, что евреи умные. Что ж, значит, не все, не все… Спасибо за чаек-то.
Алевтина Петровна проколыхала к двери и вышла, аккуратно закрыв ее за собой. Хлопать дверью она считала ниже своего достоинства. Она шла к себе в квартиру, сосредоточенно сопя на каждой лестничной ступеньке, и возмущенно фыркала. Эта поганая жидовка хочет ее обмануть! Ну так она просчиталась. Видно, думает, что ей все сойдет с рук. Ну так уже не прежние времена. Ой, не прежние!
А Броня тихо плакала, роняя слезы в жиденький несладкий чай, и Меир растерянно стоял рядом, не зная, что и делать, как утешить мать. Да она и сама не знала, что делать. Оставалось только надеяться, что соседка не побежит в комендатуру докладывать о том, что знает, где проживает еврейская семья, да еще и семья командира Красной армии. Может, все же постесняется других соседей?
– Я больше не буду играть с детьми тети Али, – сказал Меир серьезно. Он понял, что соседка очень расстроила мать. Значит, она плохая. Может, ее дети тоже плохие? На всякий случай лучше держаться от них подальше.
Броня разрыдалась в голос, уткнувшись лицом в головку сына.
Лаубе ходил по комнате, меряя ее шагами справа налево, потом по диагонали, потом опять справа налево. Он мотался, как маятник, не в силах остановиться. Нервы были натянуты, как скрипичные струны, и звенели от жары, которая водила по ним своим душным смычком. Лаубе боялся лечь спать – сны измучили его вконец.
– Но так ведь тоже нельзя! – сказал он сам себе и вздрогнул от собственного голоса. – Тьфу! Скоро от тени своей шарахаться начну!
Он пошел на кухню, достал коньяк из буфета – графин стоял уже давно, дожидаясь редких гостей, сам Лаубе практически не пил, он даже не добавлял коньяк в кофе. Но на этот раз щедро плеснул коричневую жидкость в стакан и быстро выпил, так же, как пил сердечные капли – опрокинув содержимое стакана в раскрытый рот, не смакуя букет, не впитывая в себя аромат дорогого элитного напитка. Коньяк на этот раз был не удовольствием, а всего лишь снотворным.
Алкоголь помог – Лаубе провалился в сон, стоило ему только прилечь. В его сне шуршала лесными ветками ночь, и луна лениво выглядывала из-за облаков…
Унылая колонна медленно тянулась через ночную мглу, шаркала ногами по плотно утоптанной тропинке, ведущей через лес к недалекому обрыву. Лунный не прожаренный блин, тускло разливающий сияние с хмурящегося неба, то вплывал в косматые облака, то выплывал из них. Впереди раздавались выстрелы, иногда видно было яркое, резкое пламя – искусственное, рожденное бензином, а не благородным деревом костра.
Там, впереди расстреливали. Просто и без затей подгоняли к обрыву и стреляли. Родители пытались спасти детей, ставили их за собой, прикрывая телом от пули, а затем вдавливая в податливую массу трупов, лежащих внизу, в овраге. И молились, пока еще могли молиться, пока хоть какая-то тень жизни не меркла в них. Молились, чтобы дети могли выбраться. Это было возможно. Если хватит сил столкнуть с себя труп. Если получится пробраться через гниющую, затягивающую болотистую массу. Если не одолеет ужас и отвращение. Если проклятый лунный блин не выползет в самый ненужный момент из-за облака… Если…
Те, что расстреливали, знали про «если». Поэтому иногда к обрыву подходил человек с огнеметом, и злобная пламенная струя облизывала лежащую внизу груду тел. Чаще всего раздавался только треск плавящегося человеческого жира да горящей одежды. Но иногда можно было услышать и крик. Тогда те, что расстреливали, смеялись, подходили поближе к краю обрыва, а человек с огнеметом еще и еще заливал пламенем тела. Смеющиеся вглядывались вниз, стараясь увидеть того, кто кричал, сгорая заживо.
У детей постарше еще был какой-то шанс. Тень шанса. Призрак шанса. Но он был. Один-два за ночь ухитрялись выбраться из оврага. Проваливаясь по колено в обгоревшие и гниющие трупы, оставив за спиной мертвых родителей, братьев, сестер – выбирались. Чтобы всю оставшуюся жизнь помнить. И ненавидеть.
У младших не было и этого. Но их все равно ставили за спиной, надеясь на милость Господа. Ведь даже волос не упадет с головы человеческой, если на то нет Божьей воли. Так, может, вот сейчас она и проявится, эта воля? Спасет именно этого ребенка…
И малышей вдавливало в трупы, и они лежали, задыхаясь от тяжести и муторных ядовитых испарений. Лежали, пока не приходила рвущая тело огненная смерть.
Броня шаркала вместе со всеми в колонне, спотыкалась, всхлипывала. Ей очень хотелось кричать, биться в истерике, рвать волосы – но было нельзя. И дело вовсе не в полицаях, что охраняли колонну, так же, как и обреченные, уныло шаркая по дороге сапогами. Но она боялась испугать Меира, который уснул у нее на руках. Если уж суждена сыну смерть в эту ночь, то пусть хоть поспит спокойно оставшееся время. И Броня крепче прижимала к себе теплое, разморенное тельце мальчика, будто это была ее единственная защита и опора в сошедшем с ума мире.
Она тоже поставит сына за своей спиной, постарается прикрыть его от пуль. Ну а дальше… дальше ему придется самому выбираться из оврага, полного мертвых тел. Он сильный. Он сможет. Он очень большой мальчик для своего возраста. Броня повторяла себе это снова и снова, целуя светлые пушистые волосы сына.
Когда лунный блин вновь растекся по небесной черной сковороде непропеченным тестом, Броня увидела, что овраг близко. Тех, кто был в колонне первыми, уже ставили к краю. Она прижала головку мальчика к плечу, осторожно пробуждая его от сна. Зашептала горячо в маленькое ухо:
– Меир, малыш, слушай меня, слушай внимательно. Сейчас мы упадем, но ты ничего не бойся, мама тебя защитит. Да. Когда упадем, то ты должен ползти. Ползти до тех пор, пока не выберешься в лес. Меня не жди, ползи сам, ты понял?
Мальчик кивнул и попытался заговорить, но Броня не позволила.
– Меир, нет времени, слушай, – она успокаивающе коснулась губами прохладной детской щечки, с трудом сдержала рыдание. – Слушай, малыш. Ты выберешься в лес, а потом побежишь. Ты будешь бежать так быстро, как только сможешь. Бежать, пока не выбежишь к деревне. Там ты скажешь, что тебя зовут Миша. Запомни, сынок, Миша. Ты потерялся. Ты так скажешь, хорошо?
Меир опять кивнул. Мама говорила странные вещи, но вся жизнь стала какой-то странной и непонятной, и он уже понимал, что нужно просто слушаться маму, а потом она все объяснит. Бывает, что взрослые не могут объяснить все сразу, приходится ждать. Он опять кивнул, чтобы мама успокоилась. Он все сделает, как она сказала.
– Тебя зовут Миша. Ты потерялся, – вновь и вновь повторяла Броня, благословляя светлые волосы сына и его серо-голубые глаза. – Миша. Потерялся.
– Но, мама, я ведь не могу потеряться надолго, – все же возразил Меир.