– Ты же не хочешь, чтобы я был горбат, правда? – говорил он жене.
Но теперь-то стало понятно, что осанка тут ни при чем. Все дело в том овраге. В мягких гниющих телах, в огне, облизывающим податливую плоть… Вот почему ему не нравилось жареное мясо! Даже запах жарящихся котлет вызывал тошноту…
Он вспомнил человека, которого долгие годы называл отцом, которого даже старался любить. Он помнил его черную элегантную форму – это разрабатывал сам Хуго Босс! Элитная форма для элитных людей, для настоящих арийцев. Не то что мешковатая форма того, другого, черноволосого и кареглазого, который подбрасывал маленького Меира под потолок и ловил надежными добрыми руками.
Он вспомнил ту, которая много лет считалась его матерью. Ее блестящие светлые волосы, причесанные всегда аккуратно – волосок к волоску, золотые кольца на тонких артистических пальцах… Настоящая арийка, не подкопаешься. В ее глазах никогда не было виноватой грусти, что частенько проскальзывала у той, другой, с пепельными пушистыми волосами, у той, что любила букеты из полевых цветов и всегда ставила их на стол в круглую бордовую вазу…
Лаубе закричал, запрокидывая голову, широко раскрывая тонкогубый рот. На шее его натянулись жилы, и в сердце стучала пронзительная острая боль.
Вся жизнь, вся жизнь была ложью. Настоящий ариец… Лаубе расхохотался, и в этом смехе не было ни грана веселья, лишь темный ужас и разочарование от впустую прошедших лет.
Жара накрыла его с головой, укутала, как душное одеяло, не давала вздохнуть. Жара липла к дряблой от старости коже, шевелила острые стрелки брюк, забиралась под тонкую светлую рубашку. Жара была повсюду, и спасения больше не было. Никто не поставит маленького Меира за спину, не толкнет в овраг, стараясь закрыть его от пуль. Никто не пообещает найти его. Никто не найдет. Он потерялся навсегда.
Он выглянул в окно. Алевтина Петровна шла по улице, колыхаясь, как тесто в квашне, потревоженное неосторожной и неумелой рукой. Меир помнил, что из-за нее плакала мама, а на следующий день они оказались в гетто. Она донесла, эта Алевтина Петровна, донесла, надеясь забрать золото, которое, как она думала, хранилось в старом массивном буфете. Глупая, глупая баба. В этом буфете были только кастрюли и тарелки, а золота не было вовсе.
– Я никогда не буду играть с ее детьми, – сказал Меир. Губы его кривились.
Алевтина Петровна подняла голову.
– Аааааа! Смотрите все, извращенец ищет новую жертву! – завопила она голосом фрау Майер. – Только попробуй еще раз заговорить с моей дочерью! Я тебя в полицию сдам!
А кто такая фрау Майер? Меир не знал никакой фрау Майер. Но зато он видел Алевтину Петровну. Дрянь, жадную дрянь, из-за которой погибла его мать.
Сухо щелкнул затвор охотничьего штуцера, остроголовые патроны маслянисто чавкнули, проталкиваясь в казенник. Меир тщательно прицелился и плавно нажал на курок. Он помнил, что был какой-то мужчина в черной форме офицера СС, который учил его стрелять. Что ж, сейчас эти уроки потребовались…
Когда полицейские ворвались в квартиру бывшего университетского профессора истории, он улыбнулся им медленно и печально, и в глазах его скользнуло виноватое и какое-то просящее выражение. Если бы полицейские когда-нибудь видели женщину с пепельными волосами, расстрелянную в далеком сорок третьем где-то в полузабытой Белоруссии, они бы узнали это выражение. Но все полицейские были молоды и ничего не знали про расстрелы над оврагами. Да и какое дело им, немцам, до множества белорусских оврагов, наполненных трупами? И какая им разница, чьи трупы лежат в этих оврагах: евреев, русских, белорусов, кого-то еще… Лишь бы не немецкие!
Тем более, что сейчас трупы усеивали мирную немецкую улицу. Похоже, этот старый профессор попросту сошел с ума от жары. Такое бывает. Жара странно действует на людей.
– Положите штуцер, фон Лаубе, – обратился один из полицейских к старику. – Положите штуцер. Мы гарантируем вам жизнь.
Старик продолжал улыбаться странной виноватой улыбкой.
– Знаете, а ведь папа Дитрих меня даже любил, – признался он негромким, почти что шепчущим голосом, и полицейским пришлось вслушиваться в его медленную речь. – Да-да, он был неплохим отцом, уж поверьте. Он катал меня на плечах, возил на рыбалку, играл со мной в футбол… Да-да, многие мальчишки мечтают о таком отце. Но скажите, чего стоило все это, если он, возможно, командовал теми… теми… кто стрелял над оврагом? Над тем самым оврагом…
Полицейские недоуменно переглянулись. Старик был явно сумасшедший. С ним нужно осторожно, у психов мозги работают не так, как у обычных людей. А этот вон сколько народу перестрелял!
– Я только хотел немного сравнять счет… – маленький Меир улыбнулся. Он увидел, что за спиной полицейских появились двое: высокая стройная женщина с пепельными волосами и ласковым выражением печальных глаз, и черноволосый кареглазый мужчина в форме советского офицера. Женщина кивнула ему и что-то сказала. Меир кивнул ей в ответ.
Полицейские не успели ничего сделать: старый профессор прижал дуло штуцера к подбородку и быстро нажал на курок.
Меир означает – излучающий свет…
Александр КРАМЕР
ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
Некий индивид, так и оставшийся по сегодняшний день инкогнито, снял однажды в аренду на центральной площади районного города N часть нижнего этажа небольшого, но превосходного особняка, принадлежавшего в достопамятные времена купцу первой гильдии Голомазову (по-местному «дом Голомазова»); а до этого, из-за немыслимой стоимости аренды, дом пустовал, и громадные, выходящие на площадь венецианские окна с фронтонами, тимпаны которых были заполнены тритонами и сатирами, играющими на всяческих музыкальных инструментах, производили, особенно по вечерам, когда вся площадь загоралась яркими люминесцентными красками, исключительно неприятное впечатление.
Сразу после того как слух об аренде распространился по городу, у дверей помещения стал по временам появляться карлик с длинной черной косой, одетый в алый ливрейный фрак, на венецианском окне, принадлежащем арендуемой части помещения, повисла плотная малиновая штора, и из-за шторы, чуть только спускались сумерки, стала доноситься громкая фривольная музыка. Между тем, кроме ливрейного карлика, в помещение с парадного входа долгое время больше никто не входил и не выходил, необычайно дразня этим воображение местной публики.
Так продолжалось до тех самых пор, пока разочарование и связанное с ним раздражение обывателей почти достигло своего апогея. Тогда в один распрекрасный вечер, ближе к полуночи, над дверью внезапно загорелся ярко-красный фонарь, а над фронтоном вспыхнула кошмарная карминная надпись: «Дом терпимости».
В это время народу на площади находилось уже совсем мало, и он весь от удивления так и остолбенел; а так как подобная деятельность законом категорически запрещалась и ничего подобного в городе даже представить себе было нельзя, то уже через четверть часа, несмотря на позднее время, возле парадного входа появились стражи порядка и стали требовательно бить в дверь кулаками. Дверь немедленно распахнулась, и карлик услужливо проводил явившихся через пустую гостиную в дальнюю, тоже совершенно пустую, комнату. Здесь их уже ожидал представитель известнейшей адвокатской конторы, популярно объяснивший порядкоблюстителям, что никаких совершенно законов арендатор не нарушает, вывески подобного содержания законом не запрещены, а потому он просит всех посторонних помещение покинуть немедленно, так как это они в данном случае нарушают закон о неприкосновенности жилища. После чего посланцы Фемиды с кислыми физиономиями удалились.
В продолжение вечернего происшествия, на следующий же день, в дополнение к вывеске над фронтоном, по бокам венецианского окна, появились еще целых две доски с ужасными надписями: «Дом свиданий» и «Дом публичный». Все три надписи тем же вечером загорелись разными яркими красками, и из окна продолжала раздаваться все та же веселая музычка. А восторг многочисленной публики на площади в этот вечер описать невозможно.
Вслед за этим, по вечерам к скандальному дому стали поодиночке и группами приходить пьяная матросня (в степном городе, где не то что порта, речки порядочной не было!), неизвестно откуда явившиеся крестьяне в лаптях и онучах, разночинцы начала прошлого века, а также немногочисленные представительные мужчины в визитках и фраках, подъезжавшие в колясках и кабриолетах.
Мужчины входили в скандальный дом и, странным образом, больше оттуда не появлялись. Даже те любопытные, которые стали было ожидать их на заднем крыльце, ничего интересного узнать для себя не сумели. Посетители исчезали – и все. Может, в доме подземный ход был, может, еще как… но только об этом и сегодня ничего не известно. По крайней мере, обнаружить что-либо такое, что смогло бы странное их исчезновение объяснить, не смогли и потом. А наведавшийся еще раз, но уже мирно, страж порядка, увидел, к немалому своему удивлению, все то же абсолютно пустое, безукоризненно чистое помещение и юриста с трубкой, сидящего в дальней комнате верхом на стареньком венском стуле.
Между тем, все раритетные личности через непродолжительное время исчезли. Их сменили студенты и работяги в джинсах и «хаки», вполне приличные господа среднего возраста, а также, роскошно и модно одетая мужская элита на «мерседесах», «ягуарах» и «порше», которых у настежь открытых дверей уже ждал любезный и предупредительный карлик, а из окна теперь доносились не разбитные мелодийки, а приятный шансон.
Теперь вечерами центральную площадь регулярно заполняли толпы народа, тем более что погода стояла замечательная, весенняя, и мужчины могли, в дополнение к происходящим событиям, насладиться видом чудесно одетых и особенно привлекательных в ожидательном настроении особ женского пола и, разумеется, попытаться завести на почве происходящего какое-нибудь подающее надежды знакомство. Еще можно было прибиться к какой-нибудь группке и поспорить о том, что будет происходить в доме дальше. А еще… В общем, жизнь в городке оживилась, и со скукой и провинциальным однообразием было покончено.