– Вы никогда не задумывались, почему Ромео и Джульетта умерли такими молодыми? Почему молодыми умерли Тристан и Изольда? Почему дожил до старости Петрарка, влюбленный в Лауру? Почему сказки оканчиваются свадьбой? Ведь, казалось бы, это только начало долгой счастливой жизни, о которой можно рассказать много интересного!
– Почему… – пробормотал Розенфельд. – «Они жили долго и умерли в один день». Это тоже о любви.
– Долго, – с усилием произнесла Магда. – Долго… Им казалось, что долго, а на самом деле…
Розенфельд решил все-таки вернуть разговор в ту колею, которую он создал в своем воображении и был уверен в том, что все продумал верно.
– Вы оставили Любомира, когда поняли, что именно хочет он сделать для вас обоих?
Магда наконец подняла на него взгляд и долго смотрел в глаза, будто пытаясь понять смысл вопроса, хотя все, конечно, отлично понимала.
– Я не оставляла Любомира. – Голос звучал отстраненно, будто говорила не Магда, а кто-то другой, кого она сейчас видела перед собой и повторяла сказанные им слова. – Я его не оставляла. Нет.
Но они поссорились, и Смилович заболел.
После этого – не значит, вследствие…
– Он сказал мне: «Мы будем там вдвоем. Ты и я. Только ты и я. Это ужасно. Ты должна уйти». Я не понимала. «Ты должна уйти», – повторил он. Я сказала: «Нет». Тогда… он меня ударил. По щеке. И я поняла, что… Свобода воли, да. Я еще могла что-то решить, а он уже выбор сделал. И уже тогда знал.
Он знал, что произойдет, и она знала. А потом забыла, потому что выбор у нее действительно появился.
Смилович спас ей жизнь. Это был его выбор? Да – последний в жизни.
– И вы ушли, – сказал Розенфельд, надеясь быть услышанным.
Она услышала.
– Я ушла. В мир, где можно выбирать судьбу. Уехала в Сан-Франциско. А он остался в мире, где все предопределено, и выбора нет.
Розенфельд кивнул. Он не хотел, чтобы она вспоминала.
– Я изучил… насколько мог, конечно, за эти дни… истории людей, болевших прогерией. У всех незадолго до начала болезни был момент, когда они принимали важное для жизни решение. Это есть в их историях, но никто не пытался сопоставить, никто не обращал внимания, поскольку в каждом случае к болезни это вроде бы не имело отношения.
Он хотел заинтересовать ее, и, кажется, у него получилось.
– Да? – Глаза Магды широко раскрылись. – Это… интересно. Мы… я об этом не подумала. А Любомир…
Скорее всего, подумал. Наверно, потому и сказал ей «уходи».
– Решения? Какие?
– Один незадолго до болезни ушел от жены. Другой уволился с работы и стал бомжем. Третья отказалась от ребенка, рожденного вне брака. Четвертый уничтожил рукопись романа, который писал десять лет. Удалил все файлы без возможности восстановления. Пятая решила сделать операцию по увеличению груди. Не успела. Шестой… В общем, восемнадцать случаев. Обратите внимание, Магда: решения принимали они сами, исключительно по собственной воле – не то чтобы что-то важное произошло: уволили с работы, рукопись украли… Понимаете?
– Это отмечено в эпикризах? – с интересом и удивлением спросила Магда. – С чего бы?
– Врачи интересовались предысториями, – пояснил Розенфельд. – Одна из гипотез: прогерия – результат сильного стресса. Гипотезу сочли ненаучной, потому что не обнаружили связи между фактами, которые аккуратно заносили в истории болезней, и физическими причинами болезни.
Что-то произошло с Магдой. Что-то изменилось. Минуту назад это была одна женщина, сейчас – другая. Он знал из теории, которую не имел случая применить на практике: множество мелких движений лицевых мышц, которые замечаешь лишь тогда, когда умеешь правильно смотреть, – и лицо меняется, хотя даже на фотографии выглядит так же.
– Вы, – Магда ткнула в Розенфельда пальцем, – вы читали истории болезней. Там был хоть один случай, когда близкие люди заболевали одновременно?
– Нет, – помедлив, сказал он, вспоминая.
– Вот видите, – с горечью сказала она. – А я ушла. И он остался один.
– Он так хотел, верно? Он уже принял решение, запустил процесс, понял, чем это грозит.
– Я должна была остаться, – упрямо повторила она.
– Вы не можете себя обвинять, – убеждал он. – Если бы вы не ушли, если бы ваше решение…
Он не нашел правильного слова – его не существовало в языке, никто его еще не придумал, но он знал, что она поняла.
– Я должна была остаться, – повторила Магда. – Но… гордость, ревность, что вы с людьми делаете?
Ревность? Она подумала о Лайзе? Были к тому основания? Неважно. Или важно? Смилович написал письмо Лайзе, а не ей. Но ведь у него не было выбора. Уже не было. Значит, что-то произошло раньше? Что-то, вызвавшее ревность Магды?
Трудно понять женщин. Но физику, как ему казалось, Розенфельд понял правильно.
– Я прочитал ваши совместные работы. Вы подошли к границе новой теории, у которой нет названия. Но не пошли дальше. Если не сопоставить ваши выводы с работой Тиллоя, вряд ли кто-нибудь из коллег пришел бы к решению, которое нашли вы.
Она не отреагировала на его слова. Но слышала и поняла.
– Можно еще кофе? – спросила Магда.
– Или что-нибудь покрепче?
Сейчас ей это не повредило бы.
– Нет.
Розенфельд пошел к барной стойке. Он не хотел звать официанта. Магде нужно хотя бы минуту побыть одной. Что-то для себя решить. Вернулся он с большой чашкой черного кофе и заварным пирожным на блюдце.
Он был почти уверен, что за время его отсутствия она примет решение и, начав уже говорить, расскажет остальное. О том, как переплелись любовь и физика. Свобода выбора и мироздание. Память о прошлом и знание будущего.
А письмо Любомир все-таки написал Лайзе.
Магда пила кофе маленькими глотками, пирожное отодвинула. Розенфельд ждал.
Магда сняла сумочку, висевшую на спинке стула, достала пятидолларовую бумажку, положила на стол и поднялась.
– Мне пора, – сказала она. – Извините, что отняла у вас время.
Розенфельду тоже пришлось встать. Она не должна уйти сейчас. Она сама его позвала. Ей было что сказать, но она решила… Он ошибся? В чем?
– Смилович не мог сделать это сам, верно?
Если он ошибся, она уйдет. Если прав – останется.
Магда аккуратно поставила на место стул, перекинула сумочку через плечо и пошла к выходу. Она не хотела, чтобы он ее проводил. Не попрощалась. Только на секунду взгляды их встретились. Он не успел спросить, она не сочла нужным ответить.
– Хорошо, – сказал он, обращаясь к пустому стулу. – Я все равно расскажу вам, а вы, если я в чем-то ошибусь, поправьте меня.
Он был уверен, что Магда его слышит.
– Это физика, – говорил Розенфельд Сильвербергу, сидя в его кабинете, где было гораздо больше места, чем в клетушке эксперта. Розенфельд смог вытянуть ноги без риска порушить стопки книг под столом. – Чистая физика и чистая любовь. Вот что это такое.
Сильверберг разглядывал фотографии, сменявшие друг друга на экране компьютера: нужно было выбрать одну, упражнение на внимательность – в рамках курса усовершенствования, куда старший инспектор вынужден был ходить раз в неделю, считая это занятие бесполезным, нудным, никому, кроме начальства, не нужным, отнимавшим время и попросту бездарным. Но упражнения требовалось сделать и отправить результат электронной почтой на адрес руководителя курса – милой женщины по имени Аделия Клунт, о которой Розенфельд сказал: «Ей в ювенальной юстиции трудиться – цены бы не было». Слушал Сильверберг друга внимательно, поскольку иного стиля разговора Розенфельд не терпел, но, отключив память, занятую подсчетом нужных фотографий.
– Чистая любовь, – сказал он, отметив очередное лицо, принадлежавшее серийному убийце, отправленному за решетку полгода назад, – это все равно, что сферический конь в вакууме, о котором ты любишь вспоминать, когда у тебя что-то не получается с конкретной экспертизой.
– Что? – споткнулся на слове Розенфельд, возмущенный не столько тем, что его перебили, сколько потому, что, ошибившись в выборе сравнения, по существу Сильверберг был прав, сам того не подозревая.
– Я хочу сказать… – Сильверберг отметил очередное лицо прежде, чем картинка успела смениться.
– Ты хочешь сказать, – перебил друга Розенфельд, – что любовь и физика – две вещи, мало друг с другом связанные. И я согласен. В нашем мире это так. Но послушай… Черт побери, Стив, я должен это сказать, даже если ты заткнешь уши. Смилович умер, потому что полюбил. И потому, что хотел любить всю жизнь. Возможно, так оно и было бы, но в неудачный день он и Магда прочитали статью физика из Германии… Ты будешь меня слушать или нет?
Сильверберг отметил последнюю фотографию (Нил Мортон, педофил, в прошлом году загремел на девять лет), отправил миссис Клунт составленный компьютером отчет, повернулся наконец к Розенфельду и сказал:
– Арик, это пустое дело отвлекает тебя от работы.
– Это убийство, Стив! Запланированное убийство первой степени.
– Можешь доказать?
– Я уже полчаса пытаюсь привлечь твое внимание, а ты не слушаешь!
– Слушаю. Только не понимаю, как можно намеренно вызвать у человека прогерию и еще кучу других болезней.
– Можно. Смилович и Фирман любили друг друга. Оба физики, работали над одной проблемой: происхождение гравитационного поля в квантовом вакууме.
Сильверберг поднял взгляд к потолку и сказал: «Уффф…» Выразить иначе свое отношение к происхождению гравитационного поля в квантовом вакууме он не мог.
– Тиллой, физик из Германии, не понял значения собственной работы, для него это было математическое лото, вариант того самого сферического коня в вакууме. Чистая физика. Модель. Смилович и Фирман занимались многомировыми теориями – расчетом возможных взаимодействий эвереттовских миров после их разделения. Что говорит многомировая физика? Каждое квантовое взаимодействие вызывает разделение мироздания минимум на две ветви. В одной ветви частица летит вверх, в другой – вниз. Физик наблюдает здесь, как частица летит вверх, а физик в другой ветви наблюдает, как частица летит вниз. Это верно всегда и на любом уровне. Если у тебя есть выбор – слушать меня или выставить из кабинета, – оба варианта осуществляются. Здесь ты слушаешь меня, но уже возникла ветвь, в которой ты меня выставил.