Мисс Бохен улыбнулась, вспоминая. Плохо, а точнее, почти не понимая французский, Джерри так и не разобрался, что за народ оккупировал отели, и почему организаторы математической конференции не учли этого обстоятельства. Впрочем, никто не жаловался - участников конференции расселили по частным квартирам, было удобно, все остались довольны.
- Джерри был доволен. Так вы хотите сказать...
- Он делился с вами своими идеями и тогда тоже, верно?
- Да, но я не помню. Я не математик, - извиняющимся тоном сказала мисс Бохен. Она уже не сжимала локоть Розенфельда и даже отодвинулась, будто перестала ощущать необходимость в его поддержке и защите.
- О... - Старик постучал тростью о гравий и провел кончиком замысловатую линию, почти не оставившую следа. - Мне он рассказал. Мы обсудили, и я... признаю... сказал, что идея нелепа и бессмысленна, думайте лучше о своей докторской, сказал я, ему оставалось три месяца до защиты, и ни к чему было увлекаться математическими глупостями столетней давности. Это сейчас я... А тогда... Глупое и умное... Гениальное и бездарное... Как это порой путают - все зависит от обстоятельств, от контекста... Бездарное, поданное и осмысленное в нужном контексте, выглядит порой гениальным... В искусстве это сплошь и рядом, но и в науке случается.
Розенфельд нетерпеливо привстал. Бауэр говорил слишком много и вокруг да около. Мисс Бохен опять ухватила Розенфельда за локоть, на этот раз, чтобы он понял: не нужно торопиться, слушайте, слушайте, это, наверно, важно.
- Да, так я о чем... - Бауэр ненадолго задумался, собирая разбежавшиеся мысли. - Я забыл о том разговоре, вспомнил во время похорон... извините, мисс Бохен... В общем, вспомнил и сопоставил.
Бауэр опять надолго замолчал, слепо водил концом палки по гравию, выписывая не оставлявшие следов формулы, а может, слова, которые он хотел, но не решался произнести. Розенфельд, не выдержав паузы, заговорил сам. Наверно, напрасно. Наверно, он неправильно понял Бауэра, неверно сложил пазл - появился лишний элемент, а не должен был, и вся конструкция грозила рассыпаться. Но и молчать Розенфельд больше не мог - он просто не умел молчать долго, если его переполняли мысли, требовавшие выхода.
- Доктор Бохен, - сказал Розенфельд, обращаясь к вспыхнувшему меж деревьев и заставившему зажмуриться солнцу, - то есть этот... Лепоре... он писал о математической вселенной Тегмарка?
Бауэр посмотрел на Розенфельда с искренним изумлением.
- Тегмарк, - сухо произнес он недовольным тоном, - родился лет на сто позже Лепоре.
- Конечно, - теперь уже Розенфельд рассердился на непонятливость Бауэра. - Но какое это имеет значение? В математической вселенной нет времени.
- И потому нет смерти.
Кто это сказал? Бауэр? Старик молчал, подставив лицо солнцу. Мисс Бохен? Дженнифер - Розенфельд обратил внимание - молча плакала, без слез, и со стороны могло показаться, что она задумалась, но Розенфельд видел: она плакала, как на скульптуре Микельанджело "Пьета" плакала над сыном Божья матерь. Невидимые миру слезы. Слезы, которые всегда с тобой.
- И потому нет смерти, - повторил Розенфельд.
- Там - нет, - согласился Бауэр. - А здесь - да.
- И доктор Бохен, - продолжил Розенфельд, - попался в эту ловушку.
Бауэр кивнул.
- О чем вы? - спросила мисс Бохен. Она плакала - теперь ее выдавал голос.
По дорожке в сторону Департамента математики прошли трое. Розенфельд услышал звук шагов, на слух определил - трое, мужчины, один шагал широко, два его спутника старались не отставать, их шаги были почти беззвучны, как затихавшие капли дождя. Розенфельд не обернулся, он смотрел на Бауэра, а тот проводил взглядом прошедших, слегка кивнул, отвечая на приветствие, и начертил кончиком палки на гравии фигуру, в котором Розенфельд распознал восьмерку, а может, знак бесконечности.
- О чем я? - переспросил Бауэр. - О самом важном вопросе, мисс Бохен. О жизни и смерти. А если математически, то о времени. Если нет времени, то нет ни смерти, ни жизни. Вы помните работу Барбура о вневременной вселенной? - старик неожиданно ткнул палкой в грудь Розенфельда, удар получился слабым, это было дружеское обращение, легкое касание шпаги, не способное ранить.
- Конечно, - сказал он, глядя, впрочем, на профиль мисс Бохен и понимая, что говорит Бауэр для нее, ей прежде всего хочет объяснить, в союзники взяв Розенфельда. - Мне, знаете ли, всегда не давало покоя простое противоречие: вневременная вселенная Барбура состоит из неподвижных "картинок", застывших состояний, где есть все, что допускают законы физики. А время создаем мы сами, время возникает в нашем сознании, когда мы выбираем мгновения своей жизни - переходим от одного кадра к другому, потом к третьему, четвертому... Переход от кадра к кадру - движение. Движение происходит во времени. Даже мгновенный переход - это время, пусть и равное нулю. Вселенная Барбура все равно существует во времени, и именно поэтому в ней есть начало и конец, рождение и смерть, причина и следствие.
Бауэр кивал, отмечая кивком каждую фразу Розенфельда, а мисс Бохен происходившее стало неинтересно, она упустила нить разговора, нетерпеливо пронзила Розенфельда синим лучом взгляда, и это оказалось больнее, чем легкий удар шпагой Бауэра. Розенфельд смешался и замолчал. Зря он заговорил о вселенной Барбура, а Бауэр напрасно спросил. Или нет? Или они все же продолжали плести нить?
- О чем вы? - требовательно спросила она. - Мы говорили о Джерри.
- Мы и говорим о Джеремии, - отрезал Бауэр. - Мы пытаемся понять, что и почему произошло с вашим братом, дорогая мисс Бохен.
- Но...
- Сядьте, пожалуйста. - Голос Бауэра стал неожиданно резким. - Сюда, рядом со мной.
Он похлопал ладонью по скамье, и Дженнифер покорно села. Розенфельду показалось, что это скамья подсудимых, мысль была мимолетной и глупой: судить будут ее. За что?
Троим на скамье места не было, и Розенфельд остался сидеть на куртке - поза была неудобна, он скрестил ноги по-турецки, оперся о гравий обеими ладонями и сказал:
- Надеюсь, я правильно вас понял, профессор Бауэр.
Старик подпер палкой подбородок, закрыл глаза и стал похож на фотографию Борхеса, которую Розенфельд когда-то видел в сборнике рассказов аргентинского классика. Поразительное сходство, будто воплощение Борхеса явилось, чтобы объяснить то, что словами Розенфельд объяснить не мог, а математическими знаками - не умел. Мочь и уметь - два очень разных понятия, как правда и истина. Борхес мог рассказать словами то, что выходило за пределы человеческого воображения. Мог - и умел это делать.
- Не знаю, - буркнул Бауэр. - Вы считаете, что сложили пазл...
- Откуда... - вырвалось у Розенфельда. Он был поражен интуицией старика. Или они мыслили одинаково?
- Я тоже сложил, - перебил Бауэр. - И теперь нужно понять, одинаковые ли пазлы мы сложили. Если да - задача решена, и решение - единственное.
- Так давайте сравним! - нетерпеливо воскликнул Розенфельд. Он не мог, как обычно, подкрепить свои слова жестикуляцией, руки были заняты, они подпирали не только его тело, но, как ему казалось, его мир, его мысли, его суть.
- Мы это и делаем, - с легкой насмешкой объявил Бауэр и добавил без паузы. - Я видел вчера, как вы входили к Ставракосу и когда вышли. Я не знал вас и навел справки. Утром заглянул к вам в отель, но вы уже ушли. Я предположил, где могу вас найти и, как видите, не ошибся.
- То есть наша встреча...
- Не случайна, конечно. Видите ли, в этой... гм... истории нет ничего случайного. Причины и следствия. Следствия и причины.
Розенфельд подумал о девяти составляющих его пазла. Пожалуй, он слишком поторопился - элементов гораздо больше, а комбинаций - тем более.
- Причины и следствия - говорите вы. Но в этой цепочке есть разрыв причинности. Инфаркт доктора Бохена.
- У инфаркта, безусловно, есть причина.
- Медицинская!
- Послушайте, молодой человек! Вы опять думаете с конца, поэтому ваш пазл не складывается.
Розенфельд промолчал.
- Ключ к решению, - торжественно объявил Бауэр, - в двух людях. Во французском гении Лепоре, о котором вы не слышали, а мисс Бохен знает, но не может вспомнить того, что знает. И второй человек - сама мисс Бохен. Да, моя милая, дело в вашей памяти, но память - штука очень своевольная, из нее невозможно извлечь ничего, если не знать кодовое слово, как в компьютере. Вы это слово знаете, но не знаете, что именно оно является кодом, и наша задача - с этим молодым человеком - заставить вас вспомнить. Сначала код, а потом - слова, сказанные вам братом.
Мисс Бохен покачала головой.
- Не нужно пытаться вспомнить! Вы только еще глубже закопаете в подсознание то, что знаете. А вам, - Бауэр ткнул палкой в грудь Розенфельда, точно рассчитав удар: кончик палки легко коснулся рубашки, - вам я расскажу с самого начала. Лепоре, да. Он написал вот что. "В мире нет ничего, кроме математики. Из математики мы возникли, в математику вернемся, умирая, и у меня есть красивое тому доказательство, которое я не могу привести здесь, поскольку оно невыразимо ни формулами, ни словами, а лишь одним сознательным действием, произведенным в ясном уме и твердой памяти, что я намерен сделать в надлежащее время, когда голос вечности скажет мне "пора". Я вернусь в математику, а здесь умру".
"Ибо прах ты и в прах возвратишься..."
- Это же... - пробормотала мисс Бохен, переведя взгляд на Розенфельда и на мгновение его ослепив.
- Это же... - повторил Розенфельд, но фразу закончил: - Что-то похожее написал доктор Бохен между смертью и смертью!
- Частично, - согласился Бауэр.
- Вы видели записку?
- Конечно. Все ее видели. Прочитал и я, и вспомнил Лепоре.
- Не Тегмарка? - спросил Розенфельд.
- Тегмарка - потом, - отмахнулся старик. - Что Тегмарк? Он только все запутал, сочетая несочетаемое. Оксюморон, да.
- Зачем все это? - тоскливо спросила мисс Бохен.
Бауэр повернулся на скамейке так, чтобы видеть Дженнифер, не крутя головой, и долго смотрел на ее неподвижный профиль, будто художник, запоминавший детали будущего портрета. У Розенфельда было множество вопросов, которые следовало систематизировать и задавать в непонятной пока последовательности. Он молчал, потому что молчание Бауэра было подобно демонстрации черного ящика мысли и требовало такого же ответного молчания. Диалог треб