Самолет вздрогнул и медленно пополз по рулежной дорожке.
"Это можно сделать только один раз".
"Вселенная возникла из ничего. Не одна - бесконечное множество"...
"Струны - всего лишь математика".
Струны, частицы, вакуум, инфляция, Большой взрыв, плазма, квазары, галактики...
Мы.
"Маленький шаг человека - огромный шаг человечества".
Сердце.
"Сделай это, Джерри!"
"Ибо прах ты и в прах возвратишься..."
- Как провел отпуск? - с ехидцей спросил Сильверберг, когда Бен принес заказ: бифштекс с кровью старшему инспектору и яичницу с беконом - эксперту.
- Твоими молитвами, - буркнул Розенфельд, отодвигая вилку. Есть не хотелось.
- Что с экспертизой по делу Мильстрона? - поинтересовался Сильверберг, переводя разговор.
- Заключение в твоем компьютере, - сказал Розенфельд, думая о своем. - Мог бы проверить, прежде чем отправиться на ланч.
- Отлично, Арик!
Сильверберг отложил вилку.
- А то дело? - спросил он. - Ну... Со смертью математика... как его...
- Бохен. Джеремия Бохен.
- Да. Это была естественная смерть?
Розенфельд поднял взгляд.
- Ты...
- Я позвонил в полицию Принстона и задал пару вопросов. По моей просьбе детектив Моррисон позвонил в клинику, где умер Бохен, и задал пару вопросов. Все можно было узнать, не устраивая себе отпуск посреди рабочей недели.
- Наверно, - вяло согласился Розенфельд.
- Зря съездил? - сочувственно спросил старший инспектор.
- Знаешь, Стив, - сказал Розенфельд, - я возьму еще неделю отпуска.
И, опережая вопрос, продолжил:
- Нет, в Принстоне мне больше делать нечего. В Лос-Анджелес.
Сильверберг не донес до рта вилку.
- Зачем?
- Могу я, наконец, отдохнуть? - рассердился Розенфельд. - Я восемь лет не был в отпуске!
РАССКАЗЫ
Кирилл Берендеев
НЕМЕЦКИЙ ДОКТОР
- Доктор Пауль, доброе утро! Меня мама прислала, это вам к празднику, - и видя растерянность на лице мужчины в летах, прибавила тут же: - Как же, послезавтра Непорочное зачатие. - и чуть тише: - Жаль вы в собор наш не ходите. А там так уютно, тепло...
- Моника...
- Да, доктор Пауль?
Он улыбнулся, не мог иначе. Но тут же взял себя в руки. Принял корзинку с кукурузными лепешками - тортильями. В городке прекрасно знали, доктор по-прежнему непривычен к острой кухне, а потому при всяком удобном случае подносили, как сейчас, мать Моники, те блюда, что годны и девятилетней девочке. Как сама дарительница. Тортильи традиционно выпекают с перцем чили, но ведь можно и с вкусной томатной сальсой.
- Спасибо, Моника, передавай маме мои благодарности.
- Корзинку возвращать не надо, вдруг вам пригодится. Для пикника, - что это такое, поселенцы больше знали из телевизора, нежели откуда-то еще. Ах да, из рассказов самого доктора о студенческих временах.
- Подожди, - он едва успел поймать бойкую шалунью. - Ты мне нужна. Если не трудно, на пять минут.
- Опять кровь? - девчушка сделала круглые глаза.
- Да, это важно.
- Но вы же в прошлом месяце...
- Уже три месяца назад, - для детей время летит, как разжимающаяся пружина. Это ему оно видится почти вечным, легко вспоминаемым. Шутка сказать, Ашенвальд, сроду не обладая шахматной памятью, мог рассказать едва ли не о каждом дне, проведенном здесь, на чужбине. Как прибыл в Аргентину, как искал место, сперва в Буэнос-Айресе, потом в городах поменьше, а после, волею случая, отправился едва не на самый юг страны, в пригород Росона, столицы провинции. Как обустраивался, налаживал быт и контакты с аборигенами, привыкал к их культуре, языку, образу жизни... ко всему. Особенно к прямо противоположному времени года. И к тому, что здесь, возле океана, не бывает зимы; в июле случаются похолодания до нуля, когда траву прибивает морозцем, но снег... нет, его можно увидеть только на самой окраине гор. Жители побогаче иногда ездят туда, на те самые пикники. Или еще дальше на юг, в Ушуаю. Натурально, на край света.
Он помолчал и прибавил:
- Если ты не против, конечно.
- А брат? - сделала последнюю попытку Моника. Ашенвальд покачал головой:
- Ты же знаешь, какой Рауль капризный.
- Все я, все я, - со вздохом произнесла она, поджав губки, точно столичная сеньора. - Давайте, пытайте, раз надо.
Он быстро заполнил маленький шприц, напоследок попросил встать на весы, заметив при этом, что она худышка для своих лет. На что Моника тут же возмутилась:
- А как же танго? Меня ни в одну школу не возьмут, - и еще раз попрощавшись, уже с улицы пожелала счастливого праздника. И спасибо от мамы.
Ашенвальд закрыл дверь и позвал ассистента. Франц Пашке, молодой крепкий парень с окраины, недавно вернувшийся из училища, оказался сразу запримечен доктором. Для родных это обстоятельство - большая радость, ведь Ашенвальда знали в городке, думается, все. Сведущий врач из самой Европы, прибыл в их глухомань и сразу принялся за дело. От пациентов отбоя не было, а доктор Пауль брался за самые редкие, порой, безнадежные случаи. Как с Моникой.
- У нас осталась кровь этой сеньориты? - спросил Пауль. В других устах это прозвучало бы зловеще. - Мне не нравится ее худоба и эта пигментация...
- Доктор, но вы же знаете молодых барышень. Здесь половина страны помешана на танго. Это как у нас на родине все без ума от свиных сосисок...
- Франц, напомню, ты тут родился.
- Простите, доктор, но для меня родина это Бавария.
- Ты там ни разу не был.
- Неважно. Но кровь есть кровь. Вы же тоже вспоминаете родной Лейпциг.
Ашенвальд вздрогнул. Не надо было говорить об этом.
- Этот город сейчас на территории ГДР.
- Но не могут же коммунисты распоряжаться Восточной Германией вечно.... Простите, - он смутился, а когда поднял взгляд, встретился глазами с доктором: - А кровь, да, есть, чуть осталось после вашего прошлого эксперимента. Вам принести?
- Позже, позже, - Ашенвальд отправился в заставленную стеллажами с тугими гроссбухами комнатку, которую именовал рабочим кабинетом. Хотя несобираемая раскладушка, говорила скорее о спальне. Сел за стол, принявшись вносить новые измерения в графы, покачивая головой бормоча что-то про нехватку кальция и железа.
- Вы, наверное, уже весь город изучили, - появился на пороге, как всегда незвано, Пашке. Больше всего внешне он походил на молодого мясника или булочника, но никак не на будущего врача. - Кровь я принес.
- Хорошо бы холодильник побольше, - пробормотал Ашенвальд, не оборачиваясь. - Я сейчас приду, закончу только. Включи масс-спектрограф, - и тут же: - Моника ведь приемная дочь сеньоры Родригес?
Пашке кивнул.
- Да, земля слухами полнится, откуда она взялась.
- А у нее та же группа крови. Найти бы настоящего отца, мне кажется, у нее наследственное отклонение. Близкородственные связи, - пояснил он ассистенту. Пашке кивнул, пожал плечами:
- Городок маленький, приезжих немного, да и те кучкуются по своим. Как мы с вами.
Доктор кивнул, поморщился. И прошел в лабораторию.
От работы его отвлек стук в дверь: Ашенвальд не любил звонков, а потому, едва переехал в этот дом, сразу снял. Посетители не возражали, у немецкого доктора должны быть свои причуды. Вроде своей церкви, своих предпочтений в еде или развлечениях, ну и конечно, вот этот звонок.
Хуана Родригес. Невысокая, темноволосая, с вечно испуганным лицом, сейчас стояла, переминаясь на крыльце, не решаясь постучаться еще раз. Ашенвальд вышел, только когда выключил осциллограф и закончил записывать показания. Наверное, долго ждала, но уходить не смела - верно, что-то важное, а не только поздравления.
Доктор пропустил ее в приемную и предложил мате - сам его не любил, но поневоле выучился пить, когда иных предложений практически нет. Та покачала головой, - для местных мате это традиция, ритуал, а не просто способ освежиться и обсудить дела - наверное, как в Японии. В детстве Ашенвальд много читал о Востоке. Даже хотел отправиться в Китай изучать тибетские мудрости. Сперва не срослось, а потом его потаенные мечты опередил Гитлер и его свихнувшиеся "мудрецы" из Аненербе.
Он вздохнул: нет, лучше не вспоминать. Одно тащит за собой другое, третье, а там уже...
- Я вас слушаю, донна Хуана, - произнес он, хотя сеньора уже стрекотала, словно швейная машинка "Зингер".
- Простите, но я по поводу Моники. Она сказала, вы ее снова обследовали. Я не хочу показаться бестактной.
- Простите, но вы подозреваете меня...
- Упаси бог, сеньор доктор, что вы. Я лишь беспокоюсь, не нашли ли вы еще что-то опасное в ней.
Он потер руки, словно замерз. Сейчас тепло, двадцать пять, однако Ашенвальд по-прежнему ходил в темно-синем костюме-тройке. Подсознательно замечая за собой эту не странность, нет, просто состояние тревожности, вот таким образом выбиравшееся на свет. Совершенно напрасно мозг посылает сигналы, тут он в полной безопасности. В совершенной.
Но нет, находит лазейки, способы, несмотря на все старания доктора. Ведь эти его последние изыскания, особенно въедливые, направлены еще и на то, чтоб перенаправить работу мозга в нужное русло, заставить замолчать беспокойные мысли, раз и навсегда. Два года прошло с шестидесятого, два долгих года. Ничего не произошло. И не случится.
- Вы же понимаете, доктор, Моника, как тростинка, она да, вы ее буквально с постели подняли, оживили, мы вам так за это благодарны. Она и бегать научилась, и вот на танцы ходит, учится. Но я все еще тревожусь, тем более, когда слышу от нее такие слова.
- Ей надо есть больше мяса, сыра, рыбы. Костям не хватает кальция, а крови - железа. Донна Хуана, поймите, одно дело порхать в танцах, а другое - рисковать.
- Она рискует. Но, доктор, она же... вы же сказали, что Моника излечилась.
- Все верно. Но я...
- Что еще, доктор?
- Я... дайте сказать. У вашей дочери слабые кости.