- Но...
- Когда человек просыпается после наркоза, вряд ли он станет сразу просить бумагу и ручку, да ему никто и не даст.
- Но...
- Да, - перебила Дженнифер. - Почерк Джерри, я его узнала. Но врачи, дежурившие у его постели, я говорила с доктором Стивенсом, утверждают, что Джерри ничего не писал и не смог бы.
- Но...
- Смятую записку нашли в его кулаке, когда он...
Умер.
Розенфельд едва не произнес это вслух.
- Но...
- Я не знаю, откуда она взялась, и почему Ставракос говорит то, что говорит, когда врачи утверждают другое, - спокойно и рассудительно произнесла Дженнифер.
Однако записка - реальность. Текст - реальность. Почерк... Могла мисс Бохен ошибиться? Мог Ставракос писать, подделывая почерк Бохена? Вопрос: зачем? Создавать ненужные разговоры вокруг... чего?
Почему такие быстрые похороны? Почему - кремация?
Розенфельд повернулся к Дженнифер, чтобы видеть ее лицо. Взгляд уже не завораживал, это был взгляд уставшей и разочаровавшейся женщины средних лет. Голубизна глаз была будто подернута дымкой внезапно набежавших тонких облаков, почти прозрачных, создававших ощущение наступавшего угрюмого вечера.
- Вы не попросили у Ставракоса записку? Это ведь записка вашего брата.
Сравнить текст!
- Нет. - Теперь взгляд Дженнифер был печален, тих и далек, как звезда в небе. Розенфельд не мог бы объяснить, как взгляд может быть далеким и тихим, если женщина сидит на расстоянии даже не протянутой руки, а так близко, что слышно дыхание. Он редко прислушивался к собственным ощущениям, предпочитал разбираться в ощущениях других людей, и, как ему казалось, преуспел, а сейчас - удивительно - не мог разобраться в собственных эмоциях.
- Мне неприятен этот человек. - Взгляд Дженнифер подтвердил сказанное, как ровная линия на ленте полиграфа подтверждает, что человек говорит правду.
Откровенно.
- Он очень вежлив, даже обаятелен, он, наверно, прекрасный ученый, во всяком случае, так о нем отзывался Джерри, но мне было неприятно с ним разговаривать после того, как он настоял на том, чтобы Джерри...
Значит, Ставракос просил кремировать тело. Врачей это не касалось, полиция не могла возразить, да и вообще смертью Бохена не занималась, близких родственников не было, дожидаться ли приезда сестры - решали коллеги, и решили они так, как решили.
- Может показаться странным, но я ничего не хотела брать из рук этого человека.
Розенфельд взял бы записку - память о брате.
- В этом деле три странности. - Он заговорил как профессионал, и взгляд Дженнифер стал удивленным, Розенфельд утонул и сам себя слышал будто со стороны. Как ни странно, отстраненность от собственного "я" помогла сформулировать проблему. - Первая: записка, которая то ли реальна, то ли подделана, то ли ее вообще не существует. Вторая: текст, который мы оба читали и помним по-разному. И третья: кремация. Как это все связано, связано ли вообще...
- И, - перебила Дженнифер, - какое это отношение имеет к работам Джерри и его словам о квантовом... самоубийстве.
Слово "самоубийство" далось ей с трудом, но она его все-таки произнесла. И добавила:
- О математическом.
- Если бы у меня были полномочия, - с досадой произнес Розенфельд, - я затребовал бы доступ к компьютеру доктора Бохена, поговорил бы с его коллегами. Официальный разговор не то же самое, что попытки постороннего разобраться в том, о чем люди говорить не хотят.
Мисс Бохен поднялась с диванчика и мгновенно будто оказалась в другом мире - далеко-далеко.
- Простите, - сказала она, не глядя на Розенфельда. Он перестал для нее существовать. Она надеялась на его помощь, а он оказался бессилен. Такой же, как все. Чужой. - Я очень устала сегодня. Тяжелый день.
Поднялся и Розенфельд. Мисс Бохен проводила его до двери - взглядом, который он видеть не мог, но ощущал спиной. Или ему казалось, что ощущал.
- Спокойной ночи, мисс Бохен.
- Зачем вы приехали, доктор Розенфельд? - спросила она, и он обернулся.
- Я думаю, - ни секунды не помедлив, ответил Розенфельд, только сейчас поняв, что действительно так думает, - что смерть вашего брата связана с его последними исследованиями.
- Инфаркт и - математика?
- Да.
Розенфельд вышел и тихо прикрыл за собой дверь. Да, сказал он себе. Это бессмысленно, но это так.
Сны Розенфельд не запоминал. Возможно, мог бы и запомнить, если бы, просыпаясь, прилагал к этому мысленные усилия. Помнил, еще не открыв глаза, недавно случившийся сон, последний. Память о памяти сохранялась, а содержание сна вытекало, как вода меж пальцев растопыренной ладони. Через пару минут, полностью вернувшись из сна в реальность, Розенфельд уже не имел ни малейшего представления о том, какие события происходили с ним совсем недавно, в тогдашней реальности. Реальность сна, он был уверен, отличалась от обычной, скорее всего, именно великой и ужасной способностью забывать ее. Так бы и с неприятными событиями реальной жизни, но нет...
Проснувшись утром после вечернего доверительного, как ему казалось, разговора с мисс Бохен, Розенфельд точно знал, в чем состояла пресловутая "загадка Бохена". Знал, что произошло "на самом деле", то есть в той реальности, о которой он мог сказать "на самом деле" во сне. Он даже попытался запомнить увиденное и понятое, но не преуспел и, открыв глаза, помнил лишь, что его посетило интуитивное прозрение. Во сне загадку он разгадал, проблему решил - в той реальности.
"Значит, - думал он, стоя под душем, - я знаю все элементы пазла, но соединяю их неправильно. Если во сне это получилось, то должно получиться и так. Значит, мне, в принципе, не нужно больше ни с кем встречаться, ни у кого не выпытывать дополнительную информацию. Нужно посидеть, подумать, и я буду знать".
Он так и собирался поступить: посидеть и подумать. Сначала, конечно, позавтракать, а потом сесть и думать.
В кафе отеля было всего три столика, и все заняты. Розенфельд купил сэндвич и кофе "на вынос", вышел в парк - не в тот, где был вчера вечером, хотя "на самом деле" в тот самый, но утром неузнаваемый. Между деревьями Розенфельд разглядел деревянный стол на толстой ножке - модель гриба - и скамью без спинки. Было свежо, прохладно, хорошо и притягательно. За "грибом" Розенфельд и расположился, полагая, что здесь ему никто не помешает ни съесть сэндвич (с сыром и помидорами, как он любил), ни выпить чуть остывший кофе (как он любил - с половиной ложечки сахара и долькой лимона), ни - главное - подумать и, может быть (маловероятно, но все же) вспомнить.
Сильверберг позвонил, когда Розенфельд раскрыл пластиковую коробочку с сэндвичем.
- Привет, - буркнул Розенфельд, откусив от булки и глотнув кофе. - Ты по мне скучал?
- Я без тебя как без рук, - заявил старший инспектор. - Привычка, знаешь ли, вторая натура, говорят. По-моему, вообще первая. Георг прислал результат экспертизы, и у меня нет никакой уверенности, что он все определил правильно.
- Что там было определять? - вяло поинтересовался Розенфельд. - Стандартный тест, я помню.
Он уже представлял, какой будет следующая фраза Сильверберга.
- Стандартный - с твоей точки зрения. А Георг намудрил, и его результатам я не верю.
- Странные слова для полицейского: верю, не верю. Невозможно ошибиться в определении химического состава почвы.
- Да-да, - нетерпеливо сказал Сильверберг. - Невозможно. Но я не верю, потому что... Ну, не совпадает это с другими обстоятельствами дела.
- Значит, подозреваемый невиновен, только и всего, - сделал естественный вывод Розенфельд.
- Нет, - отрезал Сильверберг. - Это значит, что комиссар отзывает тебя из затянувшегося отпуска и просит - заметь, пока просит, а не требует, - чтобы ты явился завтра к восьми утра на оперативную встречу.
- О Господи! - вскричал Розенфельд, уронил сэндвич на землю, быстро поднял и положил в коробку. - Я только что решил проблему, и мне нужно вспомнить - как!
- У тебя много времени для воспоминаний. Весь день! Последний рейс из Принстона в семь вечера.
План пришлось менять.
Розенфельд брел по дорожкам, отвечал кивком на приветствия незнакомых, сам кивал кому-то и получал ответный кивок или взмах. Он не пытался вспомнить сон - знал, что это не только бесполезно, но уведет от решения еще дальше.
Принстонский парк знал решение проблемы. Природа знает решения любых задач, которые человек сначала осознает, а потом пытается решить, тратя на это годы и миллионы, государственные, спонсорские и, если есть, собственные.
Розенфельд вышел на улицу Вильяма, вдоль которой под разными углами располагались коттеджи, домики, здания. Возможно, он уже был здесь вчера вечером, но место не узнавал, ноги сами привели его к трехэтажному дому постройки начала прошлого века - покатая, крытая красным шифером, крыша, традиционные три колонны под портиком у входа.
Розенфельд услышал знакомый голос и обернулся.
Мисс Бохен вышла из правой аллеи. Позвала она его? Он усомнился - губы ее были плотно сжаты.
Он шагнул к ней - на языке вертелись банальные слова о хорошем дне и прекрасной погоде - и сказал, не думая:
- Я хотел вас видеть!
Она пошла за ним глубину аллеи, где стояла деревянная скамейка с удобной гнутой спинкой. Когда они сели, багровый широкий лист спланировал на колени мисс Бохен, она осторожно взяла его в руку - на листе сохранились две крупные капли вчерашнего дождя, и в них отразилось то ли солнце, то ли взгляд, то ли что-то, пока не сказанное и невыразимое.
Дженнифер закрыла глаза и подставила лицо солнцу, всплывшему над вершинами деревьев, как золотой шар из морской бездны.
- Мисс Бохен, - произнес Розенфельд, коснувшись, как вчера вечером, ее ладони, лежавшей на коленях, - расскажите о нем еще. Кроме работы и вас, у него в этом мире не было ничего, так ведь?
- Да, - сказала она. - Джерри был не таким, как все.