– Ничего, – отмахнулась старушка. – Главное, что ты веру свою нашел. А уж на каком языке будешь Богу молиться, то не особенно важно.
А потом старушка заболела. Мишенька бегал по врачам, привозил ей доцентов и профессоров, спустил на лекарства все, что заработал. Ничего не помогало. Старушка угасала на глазах, и ясно было, что сияющее жарой лето для нее окажется последним.
– Мойше, маленький, ты береги себя, – говорила она Мишеньке каждый день, видимо, забывая, что уже давала такое наставление, а может, желая получше закрепить его в памяти внука. – И еще, Мойше… Ты уж постарайся, похорони меня рядом с дедом. Всю жизнь вместе прожили, хочется и после вместе быть.
Мишенька обещал все, но уговаривал бабку, что до похорон еще годы и годы, что она скоро выздоровеет и все будет, как прежде. И вообще, Мишенька вот-вот женится, и бабка успеет еще понянчить правнуков.
– Да ты ж видела мою невесту! – говорил Мишенька лживым умильным голосом, стараясь не смотреть бабке в глаза, чтобы не видеть потускневшую кожу, светящуюся сквозь редкие волосы, ввалившиеся губы, обведенные черными кругами глаза, а главное – вековечную еврейскую печаль, выглядывающую из-под век. – Она о твоем здоровье спрашивала. Хотела навестить, да я не пустил, чтоб тебя не тревожить…
Эти разговоры продолжались изо дня в день. Старушка мужественно сражалась со старостью и болезнью, но слабые силы таяли на глазах. Мишенькина мать приехала, чтобы ухаживать за ней.
В тот день Мишенька собирался на свидание, но мать остановила его в дверях.
– Миша, послушай меня, я знаю, что врачи говорят, будто время еще есть, – прошептала она сыну. – Но ты послушай, послушай… Я лучше знаю, я ведь чувствую… Сегодня… это случится сегодня, Миша. Не уезжай!
Но Мишенька уехал. Он не поверил матери. А в пять утра телефон в квартире его девушки залился горестным плачем. Мишенька сразу понял, что случилось. Да и немудрено было понять – с хорошими новостями в такое время никто звонить не будет. Он мчался по спящему еще городу, и ветер, налетающий из открытого окна машины, не мог высушить слезы на его щеках.
Бабка лежала, вытянувшись в струнку, серьезно-торжественная и важная, в парадном васильковом платье, заколотым у ворота бирюзовой в серебре брошью. Ее поредевшие во время болезни волосы были тщательно расчесаны и уложены аккуратными волнами вдоль ввалившихся щек. Больше всего Мишеньку поразили туфли – маленькие, лакированные, с кокетливыми бантиками и крутыми каблучками, они торчали нелепо и бессмысленно. А потом Мишенька увидел, что бабка лежит на двери, снятой с петель – гроб еще не привезли, и ему стало плохо. Он кричал и бился в истерике, и мать поила его водой со снотворным, не зная, что еще можно сделать. А потом он сидел в углу, не сводя глаз с покойницы, и все всхлипывал, всхлипывал беззвучно…
Мишенька не оплакивал бабку, как решили все. Он плакал от злости на себя, от обиды на свою глупость. Ведь мать предупреждала, сказала ему – не уезжай, сегодня останься… А он… Он отмахнулся и уехал. Он развлекался, когда бабка, вырастившая его, умирала и, наверняка, звала его, чтобы в последний раз дать какой-нибудь ненужный совет. Он слышал ее голос:
– Мойше, маленький, береги себя…
Ему не хотелось себя беречь. Ему хотелось задушить себя. За глупое, ненужное себялюбие, которое он выказал, уехав в эту ночь. За то, что он испугался остаться. Да-да, испугался! Теперь, когда смерть уже пришла, Мишенька признавался себе в этом: он просто боялся быть рядом с умирающей, он не хотел видеть само умирание, он боялся!
Чернота влезла внутрь, расползалась в сердце. Мишенька почувствовал, что в груди его появилась черная холодная дыра, втягивающая в себя все, всю его жизнь, надежды и устремления. Но вдруг дыра поперхнулась, попытавшись втянуть в себя беленые каменные стены старинной церквушки и надтреснутый колокол на высокой колокольной башенке.
Мишенька подхватился и бросился прочь.
Тормоза взвизгнули, когда Мишенька остановил машину у церковной ограды. Он бежал в храм так, словно за ним гнались. Собственно, так оно и было: его страхи, его слабости мчались по пятам, пытаясь загрызть саму его душу. И Мишенька искал спасения за просторной дверью в церковь.
Стены были забраны лесами, и рабочие деловито шуршали инструментом, штукатуря и подкрашивая. В углах лежали доски, стояли какие-то банки, козлы… Ремонт шел полным ходом. Всем распоряжался новый батюшка – невысокий, кругленький, весь такой уютно-домашний. Но рабочие слушались его беспрекословно. Он явно понимал свое дело, и указания, которые он раздавал рабочим, были профессионально продуманными.
Мишенька подошел к батюшке. Он, конечно, предпочел бы старика, но тот год как упокоился у стен любимого храма.
Мишенька рассказал все. С самого начала – от детского прозвища «жидовская морда» до последней ночи, когда он струсил и оставил бабку умирать одну.
– Вы зря так переживаете, – сказал священник, успокоительно похлопав Мишеньку по колену. Он наблюдал за рабочими, сдирающими со стен старую дранку, и недовольно морщился – за ними нужен был глаз да глаз, так и норовят облегчить свой труд в ущерб качеству, а он мечтал о том, как прекрасен будет этот заброшенный храм после ремонта.
– Как это – зря? – Мишенька посмотрел на круглое румяное лицо батюшки и вздрогнул: ему вдруг показалось, что тот и не слушал всех Мишенькиных откровений, да и не хотел слушать. У него были другие дела.
– Да вы волнуетесь, я понимаю, – круглое лицо покивало, глаза сочувственно прикрылись веками. – Но ведь она не была православной. Она даже не была христианкой! А вы-то православный, да? – Мишенька тупо кивнул. – Ну вот видите. Так что не волнуйтесь. Умерла старая еврейка. Конечно, вы ее внук и это горе. Но с точки зрения церкви вы ничего не должны делать.
Уж что имел в виду пухленький батюшка, специалист по ремонтным работам, Мишенька не стал уточнять. На него повеяло леденящим холодом, показалось, будто за шиворот высыпали пригоршню снежных колючек, а черная дыра в груди фыркнула, поглощая и беленые стены, и светящиеся зимней печалью березки.
Мишенька поднялся с лавки, заляпанной побелкой, и вышел прочь.
Раввин в городской синагоге объяснил Мишеньке, что нужно делать по иудейскому обряду, записал имя для чтения заупокойного кадиша и уверил, что все будет в полном порядке.
– Если вы что не поняли, то внизу сидит цадик, обратитесь к нему, он подробно расскажет, да и поможет, если что надо, – сказал раввин и даже не посмотрел, сколько Мишенька положил в ящик для пожертвований.
И тут Мишенька понял, почему только его из всех еврейских детей во дворе дразнили жидовской мордой. Все дело было в его нетипичной, нееврейской внешности. Он был единственным, кто смел притворяться кем-то другим, не евреем. Поэтому окружающим приходилось напоминать ему о том, кто он есть, несмотря на всю свою светловолосость, несмотря на прямой нос. Жидовская морда!
Мишенька посмотрел в зеркало, висящее в простенке коридора, и скривился нехорошей улыбкой. Кому рассказать – не поверят ведь! Но вот она, смотрит на него из зеркала, из глубины голубых польских глаз – вековая печаль еврейского народа. Вот она, никуда не делась, не удалось скрыть ее ни внешностью, ни даже крещением. Вот она, жидовская морда!
Через год Мишенька женился на тихой еврейской девушке, с которой познакомился на вечерах для молодежи в синагоге, и начал собираться в Израиль.
Аэропорт Бен-Гурион встретил Мишеньку сухим жарким ветром из Негева, и перистые пальмы качались, пытаясь закрыть резными листьями белый солнечный диск, плавящий синие небеса, на которых не было видно ни следа облачка. Там, на оставленной родине, начало марта – это слякотный снег, пронзительный ветер, забирающийся под одежду, кашель и насморк, серое небо, обложенное тучами. А тут Мишенька видел настоящий курорт – желто-красный песок и пальмы вдоль дороги.
– Ну что ж, дорогая, – сказал он, придерживая беременную жену под локоть. – Вот теперь у нас начнется настоящая жизнь.
Он и сам в это верил.
Мойше был уважаемым человеком, соседи здоровались с ним с почтением – у Мойше престижная работа, он – на госслужбе, а всем известно, что госслужба дает гарантированный заработок, да еще и неплохой. К тому же у Мойше отличный дом, за который он уже выплатил кредит, а оба его сына – вежливые мальчики, не бегают по танцулькам, хорошо учатся, младший еще ходит в школу, ну а старший уже поступил в Тель-Авивский университет, будет адвокатом. К ним можно присмотреться, подбирая жениха для дочери. Правда, и на солнце есть пятна: Мойше и его жена «русские». Но сыновья-то родились уже в Израиле, так что можно закрыть глаза на недостатки происхождения.
Сам Мойше частенько смеялся по этому поводу: Израиль сделал то, чего не смог сделать ни он сам, ни его отец, ни даже крещение – Израиль сделал его русским. Но он не чувствовал себя русским. Честно говоря, евреем Мойше тоже себя не ощущал, хоть и соблюдал тщательно кашрут, не позволяя себе даже думать о трефной свинине.
– Я – гражданин Вселенной, – говаривал Мойше, но в принципе он был доволен своей жизнью в жаркой стране пальм и песка, хоть там и постреливали.
Проблемы начались, когда старшему сыну исполнилось шестнадцать.
– Скоро призовут в армию, – сказал Мойше. – Надо подумать, чем ты заболеешь. Может, какая аллергия?
Израильская армия славилась тем, что с аллергией в нее не брали. И в самом-то деле, как обеспечить диетическое питание аллергику? А что делать, если аллергия на пыльцу растений? Как оградить?
– Никакой аллергии у меня нет, – отрезал мальчик. – Папа, ты что, думаешь, что я буду бегать от армии?
– А что тут такого? – растерялся Мойше. Он помнил свою молодость. Он помнил, что служить в армии считалось чуть не позором. От армии нужно было откосить любыми силами, отмотаться любыми деньгами. В его молодости ложились не только в больницы, но даже в психиатрические клиники, украшая себя дивными диагнозами вроде шизофрении. Все – лишь бы не служить в армии.