– С ума сошел, папа! – возмутился сын. – Все служат, и я буду! Наша страна воюет, она нуждается в защите. Почему это я не должен защищать свою родину? К тому же, ты не забыл, что у тех, кто не служил, ограничения в правах? Приличную работу не найти.
– Глупости, – неуверенно сказал Мойше. Сын говорил правильные вещи, вот только он совсем не воспринимал эту страну, как родину. Песок и пальмы… удушающая жара и раскисающие зимние дожди… расцветающая весной пустыня и песок, несомый сухим ветром… белое солнце над домами-кубиками Иерусалима и желтоватые камни Стены Плача… и торчащие из камней бумажки – записки, обращенные к небесам, в надежде на счастье и лучшую жизнь… Нет, эта страна не была родиной для Мойше, он не чувствовал себя в долгу перед ней. Почему же он должен отдать ей своих сыновей?
Но мальчик уперся. Для него эта жаркая страна была единственной и неповторимой. Для него это была – родина. И он рвался защищать ее всеми своими слабыми силенками, как неразумный щенок рвется в бой, стараясь доказать всем свою мощь и свою преданность.
Мойше только вздохнул. Что ж поделать, мальчик хорошо воспитан, и это действительно его родина. И потом, он полностью прав – чтобы найти хорошую работу нужно отслужить в армии. И потом, сейчас-то нет никакой войны. Так что можно не особенно беспокоиться. Ну да, террористы. Так ведь они повсюду, и для того, чтобы погибнуть, не обязательно служить в армии, такая уж это страна. Тут дети почти с пеленок учатся обращаться с мобильным телефоном, потому что каждый знает – если где-то рвануло, то нужно немедленно позвонить родным, сказать, что тебя там не было, ты жив и здоров. Да-да, такая это страна, и нужно служить в армии. Мойше смирился.
А потом была прощальная дискотека – мальчик пошел в клуб на танцы перед тем, как уйти в армию. И был террорист-смертник, обмотавшийся взрывчаткой, вбежавший в клуб, полный детей. И было семнадцать трупов мальчиков и девочек, которые веселились, забыв, в какой стране они живут. И среди них был старший сын Мойше. Молодой перспективный студент, к которому присматривались соседи, имеющие дочерей на выданье. Он так и не успел стать солдатом, как мечтал, он не защищал свою родину. Он погиб глупо, бездарно и бессмысленно, и Мойше пронзительно плакал над закрытым наглухо гробом.
– Я отдал все долги этой стране, – сказал Мойше. – Мы уезжаем. Я хочу, чтобы у меня все же были внуки. Остался только один сын, и я не отдам его.
Семья собралась в Канаду. Там не стреляют. Там можно спокойно жить и растить детей. Мойше мечтал о внуках.
Но перед тем, как окончательно покинуть пески Негева, он должен был приехать в ту страну, которая когда-то была его родиной. Мать умерла, и могилы звали будущего Майкла. Он должен был обеспечить уход за родными могилами, их нельзя было бросать просто так.
Майкл приехал среди зимы, в сугробы и блеклый солнечный свет, в печальные ветви берез, в снежные варежки елей. Он все еще не мог полностью ощутить себя Майклом – пуповина, привязывающая его к этой стране, рвалась с трудом, с болью и кровью. Там, в стране пальм и террористов, было проще. Вот только что жара и пальмы вместо елей. А так все было почти как дома. Русская речь, русские анекдоты, да друзья и родственники. Будто и не уезжал никуда. Ну, почти не уезжал… Канада – в этом было нечто окончательное и бесповоротное, и Мойше, становящийся Майклом, понимал это.
– По крайней мере там будет снег, – улыбнулся Майкл. В глазах его не было улыбки, лишь губы растягивались резиново. – Снег – значит, дома. Может, там будут и березы…
Он уже заказал гранитные плиты, которые должны были наглухо закрыть могилы. Никаких цветников, ничего. Только черный гранит и имена на нем. И все.
– Зато будет чистенько, – сам себе сказал Майкл. В душе свербило чувство недовольства собой, но черная дыра, холодная, с рваными краями, открывшаяся в сердце много лет назад, выбросила очередную порцию льдистого снега, и Майкл успокоился. Он сделал все, что мог. Больше ничто не удерживало его в этой стране. Ничто.
Майкл поднял голову и вновь посмотрел на беленые каменные стены церкви, вслушался в колокольный звон. В памяти всплыла румяная круглолицесть батюшки, зазвучал его голос. Черная дыра качнулась, дернула лохматыми волчьими краями, сыпанула льдом. Майкл мотнул головой. Теперь он понимал, что батюшка наверняка говорил о каких-то обрядах, и в самом деле, православных хоронят не так, как иудеев. Но круглолицый священник не понял, с чем пришел к нему измученный чувством вины молодой человек. Да он и не стремился понять. У него был трудный день, а церковь, нужно признать, от отреставрировал прекрасно. Майкл улыбнулся золоченому куполу, в котором плавились неяркие зимние лучи солнца. Да-да, прекрасно! Майкл даже понимал этого священника, в конце концов, он тоже человек. Только понимание запоздало. Все было поздно и безразлично. Кто вернет прошедшие годы? Кто оживит мальчика, покоящегося среди камней Иерусалима?
Майкл повернулся и пошел прочь от старой церкви. Вслед ему надрывался церковный колокол, словно пытался вымолить прощение. Но Майкл только сердито дернул плечом. Он больше не верил в обещания.
Миниатюра
Леонид АШКИНАЗИ
МЕТРО И НЕБО
На небе невооруженным глазом видно около трех тысяч звезд. Я вспомнил эту цифру в метро, в час пик перед кряхтящими эскалаторами на выход. Потому что вокруг меня было примерно столько же человек.
И еще, – подумал я, – мы так же мало знаем об этих людях, о том, что происходит у них в мозге, как мало знаем об этих же звездах и о жизни, которая может быть, есть вокруг них.
Уже стоя на эскалаторе и глядя на соседний эскалатор и людей, движущихся навстречу, я понял, что люди не только непонятны, но и недостижимы. Так же как эти, которых три тысячи на небе.
Ричард Фейнман назвал турбулентность «наиболее важной нерешенной проблемой классической физики». Когда Вернера Гейзенберга спросили, что бы он спросил у Всевышнего, если бы ему предоставили такую возможность, он ответил: «Я спросил бы – почему относительность? И почему турбулентность? Думаю, на первый вопрос был бы ответ». Я не такой физик, как эти двое, и если бы мне представилась возможность… я спросил бы – скажи, Ты создал людей, чтобы я понял, как недостижимы звезды, или создал звезды, чтобы я все-таки понял, как недостижимы люди?
Переводы
Анатолий БЕЛИЛОВСКИЙ
НЕ ВЛАСТНЫ ГОДЫ
Старые люди двигаются не спеша. Коленный сустав может замечательно работать сегодня, а завтра выйти из строя. Легкий поворот может превратить колено в сплошной клубок жуткой боли.
Пожилым людям необходимо помнить о таких вещах.
– Выглядишь отлично, – сказал Боб, не поднимая глаз и пережевывая что-то зубными протезами.
В свое время Боб был хорошим нападающим, но так и не научился обманывать вратарей. Он всегда смотрел туда, куда собирался бить. Так что в итоге я перешел в профи, а Боб занялся страховым бизнесом.
– Честное слово, отлично, – добавил Боб. Смесь блюд, украшавшая его галстук, ни в чем не уступала смеси чувств, отражавшихся на его лице: скованная виноватая улыбка, жалость в наклоне головы, слабая тень злорадства в птичьих лапках морщин вокруг глаз.
Я знал, что выгляжу ужасно: опущенные плечи, шаркающая походка, потертый пиджак, замызганные брюки.
– Спасибо, – прошептал я. – Ты только представь. Шестидесятая годовщина нашего выпуска. Кто бы мог подумать, что мы протянем так долго, да, приятель?
Боб поднял глаза, сейчас он улыбался искренне.
– Спортсмены стареют медленно, – сказал он. – Я до сих пор каждую неделю играю в гольф и прохожу девять лунок. Как часы. Это спасает от старости.
Я кивнул.
– Это помогает, – прошептал я. – Ты не изменился ни на йоту.
Боб издал отрывистый лающий смешок:
– Ты прав. Ни на йоту.
Откинувшись назад, он медленно чуть-чуть повернул голову и перевел взгляд на дальнюю сторону университетского двора.
– Зато Принстон изменился, – продолжил Боб, – Помнишь, где раньше были футбольные поля? Где мы с тобой играли? Там теперь общежития. Общежития, в которых все живут вперемешку! Не просто мужские и женские комнаты под одной крышей. Нет, теперь студенты живут вперемешку. Это что-то! – Он хлопнул по колену и слегка поморщился.
Я снова кивнул.
– Проблемы с голосом? – спросил Боб.
– В каком-то роде, – прошептал я.
Боб вздохнул:
– У Джоан был инсульт, и она потеряла дар речи. А Тодд умер в прошлом году от рака гортани. У него стояла трахеостома. Чтобы что-то сказать, он затыкал дырку в шее.
Я тоже вздохнул и опустил глаза. Мы с Джоан жили вместе на втором курсе. Она всегда могла раскусить любую мою хитрость всего за минуту.
– Я работал, сколько мог. Ушел на пенсию только после шунтирования, – сказал Боб. На его лице вновь отразилась все та же гамма чувств: чувство вины, жалость и капелька злорадства. Когда я рассказывал ему, что Джоан от меня ушла, Боб выглядел абсолютно так же. За исключением зубных протезов и дрожащих рук.
– Сиделка с Джоан 24 часа в сутки. Государство оплачивает все. Не хотел бы я стареть в стране, где за медицину ты платишь из своего кармана.
Джоан переехала к нему неделей позже. Может быть именно поэтому я отправился за океан. Чтобы никогда больше не видеть таких выражений, ни на его лице, ни на ее.
Боб коснулся моего плеча, его пальцы дрожали как будто он скатывал невидимые сигареты. Внутри я боролся с желанием уйти как можно скорей.
– Я слышал, ты живешь в стране, где очень дорогое здравоохранение, – сказал он. Я кивнул энергичнее, чем ожидал.
Боб резко поднял голову.
Я поморщился и долей секунды позже потер шею. Боб наклонился еще ближе ко мне. Сияющие искусственные зубы контрастировали с приоткрытыми слюнявыми губами, выцветшими, когда-то карими, глазами и пожелтевшими склерами.