И вот я здесь, на свободе. Какое счастье!.. Точнее, какое унижение. Теперь я вижу, что стала жертвой двойного обмана. Гарантия, мнемоинструкция, равенство шансов… Приманка для дурачков. Судя по вашим респектабельным маскам и манерам, не скажешь, что в этой трижды проклятой ссылке вам приходилось ползать на четвереньках. Понятно, откуда в вас такая спесь. Вам кажется, что ваши роли заслуженны и сыграны на славу. Очень скоро вы убедитесь, что существуют вещи, которые при всем желании невозможно скрыть. Все мы обросли грязью, отвратительной коростой. Не так ли, мадам Ирнолайя? Не так ли, дорогой кэп?
С этими словами Леймюнкери взобралась на стол и, сбросив грязные туфельки, начала тихо смеяться.
– Да уж, – цинично заявила Ирнолайя, – для вас это, видно, была азартная игра, сударыня. Таскались по кабакам, живали-с содержанкой. Постыдились на нас всю эту требуху вываливать.
Леймюнкери вытянула губы трубочкой и, передразнивая актрису, повторила:
– Требуха… Думаете, не понимаю, к чему подобное моралите? Вы правды убоялись! Привыкли к земному псевдоприсутствию, а тут вдруг ненароком что-нибудь вскроется из мизансцен вашей жизни. Ну и жмитесь по углам. А я ничего не боюсь. Не я сочинила этот гаденький спектакль, и не мне отвечать за поступки девицы Люлю. Капитан, я ведь имею право так думать?
– Разумеется, детка, – невнятно пробормотал Шперк, потирая шершавый подбородок. – Думать в нашем положении… мм… не возбраняется.
– Дипломат, – фыркнула Леймюнкери, пудрясь облезлой кроличьей лапкой. – Здорово вас напугали бабьи колючки.
Федор Исидорович неопределенно махнул рукой и на всякий случай подмигнул контактологу, мол: «Сочувствую вам, голубушка». Откровения куколки задели его самолюбие. Он понимал, что монолог девицы с побитым лицом носил отнюдь не развлекательный характер. Фейерверк мнимых откровений не имел ничего общего ни с исповедью, ни с покаянием. Шперк назвал бы это разоблачением. А это уже было крайне опасно. За годы ссылки его ничего не страшило больше мысли о том, что нелепый случай может разоблачить фальшь его благообразной маски. Он цеплялся за нее, как за последнее прибежище, в надежде, что его дух соткан из приличного иррационального материала и не подвержен порче. С этой высокой точки самомнения ему было удобно оправдывать свои бессознательные грехи и клеймить позором «жалкую модель гомозавра-философа». В этом было даже что-то привлекательное: время от времени принимать гамлетовские позы и говорить о совести, морали, поиске высшего смысла… Теперь такая линия поведения становилась бессмысленной. Своим рассказом контактолог дала понять, что прекрасно знает о том, как много мелких пакостей совершили они здесь, на Земле, без тени сожаления, только потому, что надо было выжить – выжить и вернуться.
Шперка бросило в жар. Он вскочил с дивана и, заложив руки в карманы брюк, направился к камину. Сырая стена надвинулась на него, точно огромный квадратный кулак. Он инстинктивно остановился и без всякой цели заглянул в прокопченную пасть очага. Там валялись обгоревшие ветки, куски «крохинских» обоев и половинка сломанного хомута. Пахнуло сладковатой гарью. Федор Исидорович затаил дыхание. Вид припорошенного пеплом камина окончательно испортил ему настроение. Казалось, это было опустевшее гнездо Феникса – старой больной птицы, уставшей собирать погребальный костер и пожелавшей порвать с бессмертием в грязном курятнике.
«Девица права, – думал Шперк. – Меня действительно здорово напугали. Было бы глупо оправдывать имморальность Леймюнкери, ее похождения в купеческих альковах. Но! Разве жизнь пришельца-изгнанника нуждается в оправдании? Самая совершенная модель личности не может противостоять чужой социальной среде. Психотехники наверняка это знали, готовя группу к ссылке. Так должен ли я презирать вестянку только потому, что она жертвовала собой? Чем я лучше нее? Неужели только трусливым выжиданием?..»
Федор Исидорович пнул ногой синтетический уголек и, стараясь не терять нить беседы, признался:
– Поверьте, я не намерен обсуждать ваш образ действий. В некотором роде я даже завидую смелости, с которой вы погружались в гущу земных страстей. Вы правы, упрекая нас в безвольном отождествлении с ролями, которые нам были навязаны. Вы экспериментировали, меняли стереотипы поведения. Это достойно уважения.
Ирнолайя рассмеялась с чувством превосходства.
– Бьете копытом, капитан? Ну-ну… Хотела бы видеть вас в других ролях. Да от вас мокрое место осталось бы. Эх, вы, тюфяк! Это Земля, дражайшие, неподходящее место для безумных экспериментов. Так что будьте довольны благополучным исходом ссылки. Могло быть гораздо хуже.
Шперк искоса посмотрел на Леймюнкери и твердо решил не уступать нажиму системотехника:
– Странная у вас логика, право… Не так трудно понять, что комически уродливую фигуру профессора философии я не принимаю в расчет. Речь идет о чисто технической возможности проявления свободной воли в условиях ссылки. Прежде мы были убеждены, что каждое мгновение нашего земного «бытия-в-себе» детерминировано генетической программой. Но так ли это? Не исключено, что мы сами окружили себя глухим забором отчуждения, запретов, выдуманных правил. Напрашивается невольный вывод: не лучше ли путь ошибок, без костылей «высокой вестянской морали»?
Леймюнкери сверкнула голубыми стекляшками глаз:
– Вы начинаете мне нравиться, кэп! Однако… Как ловко вы завязали узел! Продолжайте, продолжайте.
– А не лучше ли нам помолчать? – предложила Ирнолайя. – Боюсь, капитан может до такого договориться… – Она выразительно покрутила пальцем у виска. – Ведь он метафизик.
– Какая удача! – Леймюнкери бросила кроличью лапку и захлопала в ладоши. – Значит, вы и в правду философ, и можем устроить небольшой диспут о душе, бытии и логических категориях?
– Я не о том, – разочарованно вздохнул Шперк. – Пожалуй, помолчим. Нужно беречь силы. Впереди нелегкий перелет: каверны, раковины, лабиринты антивремени…
– А вот это нехорошо, – назидательно сказала Леймюнкери. – Неужели вы откажетесь развлечь дам парочкой афоризмов из вашей коллекции? Раскошеливайтесь, капитан, не скупитесь. Ведь там, – она неопределенно указала пальцем вверх, – вряд ли удастся поболтать о пустяках. Работа, поиск, иной стиль жизни, иной темп времени – и никаких гулянок!
– Какие радужные планы! – удивилась Ирнолайя. – Милочка, вы, кажется, забыли, что вас лишили интеллектуального багажа. К тому же прошло тридцать лет, и ваши работы утратили новизну.
Леймюнкери прикусила губу. Такую резкую боль она испытала только однажды, когда январской ночью, прокравшись в кунсткамеру, перечитывала последнюю записку Альфреда. Всматриваясь в каллиграфически изящные строки письма, она поражалась низости художника, насмехавшегося над тайной исковерканной ингемом «вестянской души». Но его жестокость она еще могла оправдать. В поведении Ирнолайи, равной ей по крови, было что-то противоестественное. «К чему были эти намеки об утраченном приоритете? – думала Леймюнкери. – Разве я не знала еще на Весте, что это неизбежно? Неужели она полагает, что я настолько поглупела? Если я отступлю, грош мне цена».
Она скорчила умильную гримасу.
– Ох, мадам! – воскликнула Леймюнкери. – Возможно, я очень опустилась с тех пор, как стала разбираться в рысаках и купеческих гильдиях, но и вы не многое приобрели за кулисами. Вы знаете, что у гомозавров есть обычай прятать в горшок медяки, так-с, на «черный день». Я тоже запаслась таким сосудом с кое-какой теоретической мелочью. Если пожелаете, могу перетряхнуть содержимое. Вы не против, кэп?
Шперк догадался, какие отчаянные усилия предпринимала контактолог, чтобы отстоять ценность своих душевных глубин. Нечто похожее на жалость шевельнулось в его душе.
– Я бы на вашем месте поостерегся, – сказал он.
– Какая вам разница? – Ирнолайя улыбнулась краем злого брезгливого рта. – Наверняка нам предложат фальшивую монету. Знаю я этот… Гепар-Сульф.
Леймюнкери прищелкнула языком:
– Та-та-та… А вот и не угадали-с. Мои будни в заповеднике были порой заката. Я знавала и лучшие времена: закрытые зоны Тиниуса, тесный контакт с нашей поликратией, доступ к «мозгу-форману». Я входила в Творческий процессор по проблематике «Взрывающегося Тысячелетия». Нуте-с, что теперь скажете?
– Не верю ни одному вашему слову, – запальчиво сказала Ирнолайя, нервно поправляя складки влажной юбки. – Все Процессоры закрыты. Как вас могли упрятать в провинцию кормить мутантов? Абсурд, моя дорогая.
Шперк потянулся за папиросой. «Пожалуй, контактологу не выкрутиться, – подумал он. – Ирнолайя прекрасно знает инфраструктуру Октавы».
Но Леймюнкери нисколько не растерялась. Выждав паузу, она ответила:
– Очень сожалею, мадам, вас впервые подвела память. Это был Процессор Нулевого уровня. Что это значит, спросите у нашего уважаемого капитана-наставника.
Ирнолайя молча отвернулась к окну. Она не нуждалась в консультации. Было неприятно сознавать, что какая-то натурщица входила в самый избранный круг научной элиты.
– Постойте, постойте, – озабоченно повторял Шперк, не теряя надежды проучить самоуверенную актрису. – Кажется, я понимаю, о чем идет речь. Это группы «Прорыва в будущее». Весьма рафинированное общество, не связанное жесткой программой исследований. Верно?
Леймюнкери кивнула.
– Вы еще забыли сказать, что это были открытые группы. Для каждой новой проблемы эмпирически подбирали специалистов, обладавших особой структурой мышления. Мне довелось участвовать в уникальных экспериментах по решению «Парадокса Боханнооргана». Надеюсь, это имя вам известно?
– Как же-с, наслышаны, – все больше удивлялся Шперк. – Боханноорган… Былинная личность. Только непонятно, кто мог инициировать стратегию этого безнадежного предприятия? Все равно, что бросать бриллианты в море!
– Уж не Лихоглядов ли руку приложил? – оживилась Ирнолайя. – Продал чучела и приложил.