емлю.
– Это как? – всполошился Филька. – Двойное преступление! Вмешательство и запрещенная политическая деятельность. Что ж это делается? Ведь он нас всех под статью подведет! Не от того ли задержка с кораблем вышла?
– Не волнуйтесь, Ортоорбен, – строго сказал Шперк, брезгливо морщась. – Вы честно отсидели свое.
– Ну, конечно, – улыбнулась Леймюнкери. – Это может подтвердить даже космобиолог.
Но Филька продолжал нудно причитать, и Шперку стало противно.
– У вас не найдется закурить? – спросил он Ментоаргена.
– Табачок имеется. – Пограничник хлопнул себя по карману. – Но здесь барышни.
– Выйдем на воздух.
– И то верно, – согласился Ментоарген. – Отвык от кондиционера.
Они молча прошли через прихожую и оказались на крыльце. Было довольно свежо. Холодный ночной ветер шелестел в листве, хор лягушек выводил тоскливую песню. Ментоарген достал мятую газету, оторвал клочок и протянул Шперку. Капитан неумело скрутил козью ножку. Она вспыхнула, и горло обожгло едким дымом.
– Это вам не сигара, – усмехнулся пограничник.
Шперк закашлялся:
– Все равно бросать. Перехожу на рациональную диету и гормональные инъекции. Придется забыть чудеса французской кухни. А ведь у меня, знаете ли, был неплохой повар. Экономка его терпеть не могла из-за расходов на специи. Скверная тощая немка…
Ментоарген почему-то рассмеялся.
– Не обращайте внимания, – пыхнул он дымком. – Вы сказали об экономке, а я вспомнил кое-какие события тридцатилетней давности. Закрытая зона «Себаар».
– Странная связь, – удивился Шперк. – Неужели тощая фрау тоже из нашей компании?
– Нет, капитан. Связь тут более произвольного характера. Я вспомнил свою работу, связанную с поставками на «Себаар» ценных пищевых концентраторов. Вы наверняка не знаете, что такое «Себаар». А если б знали, то имели бы другое представление о Хранителях – этих истинных гурманах, по сравнению с которыми какой-нибудь Жирарден, уплетающий устриц, – скромный отшельник.
Федор Исидорович растерянно посмотрел на небо. В лунном отблеске плыли посеребренные перья облаков. Слова Ментоаргена озадачили Шперка. Даже чем-то расстроили. «Как странно, – подумал он. – Только здесь, вдали от родины, я начал понимать природу вестянской элиты. Признание Леймюнкери о работах над “Парадоксом Боханнооргана”, подлог и фальсификация палеохроники на «Торраксоне», двусмысленные слова Главного системотехника, жалкая судьба Каргоарлоса. И еще одна тайна, еще один штрих к портрету игроков с будущим, идеологов “Взрывающегося Тысячелетия” – этого огромного мыльного пузыря…»
– Вы шутите, – сказал Шперк. – Хотя нет… Конечно же, нет.
– Хотел бы я, чтобы все было шуткой. Все прогнило, капитан. Даже звезды покрылись плесенью. Нужны решительные перемены. Раньше вы не понимали этого. Все мы слишком долго пребывали в социальном анабиозе, нас били палками и промывали мозги «ингемом». Я не боюсь поставить знак равенства между Тюремным управлением и Ведомством безопасности генофонда. Структура разная, а цели одни: неограниченная бесконтрольная власть, нажива, запретные наслаждения. Если бы вы знали, что такое «Себаар», вы иначе думали о мудрецах из садов Боэры.
– Вы хотите сказать, что «Себаар» – вовсе не искусственная планета, где производится профилактическая реконструкция в гуманных медицинских целях? Это что-то другое?
– Вот именно, – буркнул Ментоарген. – Что-то другое. Это огромный электронный вертеп, капитан, содержание которого стоит огромных денег. Заметьте, в очень тяжелое для Октавы время, когда нас окружает «разлагающаяся материя».
Он замолчал, ожидая, видимо, какой-нибудь реакции от капитана, но в этот момент порывы ветра донесли со стороны реки чей-то сдавленный крик.
– Вы слышали? – спросил Шперк.
– Да, если мне не показалось.
– Давайте посмотрим.
Крик послышался более явственно.
– Дела… – протянул Ментоарген. – Надо бы посмотреть.
Он спрыгнул с крыльца.
– Здесь довольно глухое место. Нехорошо оставаться наблюдателем.
В ту же секунду он скрылся в темноте, и только по шуршанию травы Шперк мог определить направление, в котором ушел пограничник. Капитан долго смотрел на погасшую козью ножку, бросил ее и поспешил вдогонку.
Рассказы
Эльвира ВАШКЕВИЧ
ЛУННЫЙ СВЕТ
Умирать с болью плохо. Сначала ты терпеливо ждешь, что лекарства подействуют, и боль хоть немного отступит. Потом, собрав остатки мужества и собственного достоинства, ты продолжаешь терпеть, считая минуты, которые почему-то расползаются в разные стороны и удлиняются, будто время изготовлено из жевательной резинки, которую тянут, тянут, а иногда даже надувают дурацким розовым шаром. Ну а потом ты забываешь обо всем. О мужестве. О чувстве собственного достоинства. О том, как выглядишь со стороны. Все становится безразлично. Только противно-розовый пузырь боли, раздувающийся гигантским шаром, поглощающий все своей наглой, ехидной розовостью…
Пыточные мастера всех времен и народов знали об этом. Главное – сделать так больно, чтобы терпеть уже стало совсем невозможно. Чтобы человек забыл обо всем, кроме боли. Чтобы готов был отдать все ради прекращения боли. И отдавали! Выплевывали свою кровавую тайну в лицо палачам, а потом в оставшуюся недолгую жизнь казнили себя, пытаясь перегрызть собственное горло, чтобы как-то искупить вину за предательство.
Говорят, были те, кто мог терпеть и не предать. Ложь! Им просто везло – они теряли сознание раньше, чем наступал предел боли. А потом была передышка, пока палачи плескали водой в лицо. Небольшая передышка, но ее хватало, чтобы найти в себе еще нетронутый клочок собственного достоинства, собственного «я», и плюнуть в лицо пытающим не тайну, а кровавый сгусток слюны. И вновь потерять сознание.
Так что умирать с болью плохо. Другое дело – умирать без боли. Не сразу даже и понимаешь, что это уже все, что ты идешь к последнему порогу, что процесс умирания, который преследует нас от самого рождения, внезапно ускорился, помчался с гоночной стремительностью, и вот-вот придет к своему логическому завершению.
Ты понимаешь это, внезапно заметив озабоченные лица врачей. Медсестер, которые улыбаются уже не равнодушно-профессионально, но лживо-резиново. Санитарок, излишне заботливых и терпеливых к тебе. Ты задаешь вопросы, но ответа нет, и начинается прислушивание к себе. Все чувства разом обостряются, и ты – впервые, может, за долгие годы – слышишь себя. И вот тогда приходит понимание…
А равнодушный лунный свет заливает бокс отделения реанимации, и он так ярок, что хочется закрыть глаза. Но этот свет – обман, потому что вокруг – сплошная тьма, и ты чувствуешь, как она поглощает тебя. Постепенно. Небольшими частями. Но жизнь вытекает из тебя, как вода из прохудившегося крана. В какой-то момент ты пытаешься остановить это вытекание и тогда двигаешься. Шевелишь пальцем, все равно каким, лишь бы шевельнулся. И если удалось – ура! – жизнь еще не до конца покинула тебя, и лунный свет игриво подмигивает от оконных жалюзи.
Удивительно, но когда наступает день, и солнце заглядывает в окна, то и у него странный лунный оттенок. Наверное, это оттенок смерти – нежный серебристый перламутр, льющийся с небес, уговаривающий, утешающий, успокаивающий.
Санитарка подходит к окну, шуршит шнурами – закрывает жалюзи.
– Не надо… – пытаешься докричаться, но получается лишь полувнятное шипение: мешает кислородная маска, закрывающая лицо, как собачий намордник. – Не надо, пусть свет…
Санитарка все же что-то слышит, оглядывается и улыбается ободряюще. Оставляет небольшую полоску перламутра, перебивающего ламповый свет. Лампы, кстати, тоже отливают луной, чего вообще-то не может быть, но вот ведь – есть.
– Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое… – шипишь под маской полузабытые слова, и становится легче. Розовый мерзкий пузырь жевательной резинки, окутывающий почти весь мир, немного опадает. – …Да придет Царствие Твое…
Вообще-то в больницах не любят оригиналов. Больной, по устоявшемуся мнению, всего персонала, должен молча, беспрекословно выполнять все указания, принимать все лекарства и никогда, ни под каким видом не высказывать и не проявлять своего неудовольствия не только лечебным процессом, но даже и самой болезнью. Но в отделении реанимации все иначе. Там вообще все иначе, все перевернуто с ног на голову.
В отделении реанимации любят оригиналов. Медсестры и санитарки ими гордятся, как своей личной победой. Хвастают друг перед другом.
– У нас вот уже неделю дедок под аппаратом лежит, сам дышать не может. Но в сознании. Так, когда кормим через трубку, еще и ругается. Да как! Я таких слов от алкашей около пивняка не слыхала, хоть записывай!
– Так не кормите, раз ругается, – советует проходящая мимо медсестра из урологического отделения.
– Да ты что?! – возмущаются девушки из реанимации. – У него, можно сказать, единственная радость – обматерить кого-нибудь. Ну так и пусть. От меня лично кусок не отвалится и корона не упадет!
Урологическая дама пожимает плечами. Ей этого не понять. Она работает в обычном отделении, где смерть – чрезвычайное происшествие. А тут реанимация, тут смерть дышит не в затылок, а прямо в лицо, скалится ехидно. Тут другие правила.
– А у нас бабка лежит, так тащит все, до чего дотянуться может. Утром перестилали ей постель, так из-под простыни достали хлебные корки, часы и амбарный замок. Откуда только она его взяла? Часы понятно, часы она с зонда притащила, вчера возили глотать. Но замок? Стали забирать – она в крик. И кричит прямо как здоровая!
– Ну, значит, скоро отправится в обычную палату, – заключают остальные. – Если зонд проглотить смогла, да еще замок где-то уперла, то на поправку пошла бабка.
– Похоже на то! – восхищается бабкина медсестра. – А мы сразу думали, что не выкарабкается. Ей же за восемьдесят! Другие, моложе гораздо, сами знаете… А она, вон, как огурчик! И голосище!