– Это что! – заявляет санитарка в пронзительно-розовом костюмчике. – Вот у нас дед, вот это да! Живчик! У него и пневмония, и инфаркт был, а он все встать хочет. Говорит – побриться! Мол, что за дела, лежит мужик небритый, а вокруг бабы бегают. Неудобно ему!
Девушки смеются. В реанимации тот, кто хочет встать на ноги, уже оригинал. Там не встают, там лежат пластом, изучая ровный белый потолок. Если есть возможность – поворачивают голову, чтобы увидеть рабочий столик медсестры, батареи бутылочек, кучи коробочек и еще всякой лекарственной ерунды. Счастливчики могут рассмотреть экраны, на которых показывается их давление, пульс и еще что-то неведомое, но, наверное, очень важное, раз врачи и медсестры постоянно поглядывают на эти цифры, а иногда озабоченно морщат лбы и меняют бутылки в капельнице.
– Нет, ну правда, живчик, – повторяет розовая санитарка. – Нам его даже привязать пришлось, а то все время рвался. Один раз уже почти встал. А если бы упал?!
Все кивают. Упал – это страшно. Это может быть все, что угодно. Ведь те, кто в реанимации, и так едва дышат, куда им еще падение. А уж тем более какому деду или бабке. У них кости хрупкие. Нет-нет, лучше привязать, целее будут!
Те, кто лежит, распластавшись на высоких кроватях отделения реанимации, слышат смех и отчаянно завидуют. Им тоже хочется смеяться. Но как-то нет повода. Тяжело смеяться, стоя на пороге, залитым лунным светом.
– …Да будет воля Твоя и на земле, как на небе… Отче наш! Спаси и сохрани… помоги…
Из бокса, в котором лежит дедушка-живчик, доносится вопль:
– Хена! Хе-е-на! Хее-еее-на! – взывает хриплый баритон на пределе громкости.
– Кто кричит? – деловито спрашивает завотделением, пробегая мимо бокса. В руках – истории болезней, в глазах – привычная усталость. – Почему кричит?
– Да это наш живчик, – отзывается медсестра, волочащая капельницу по кафельному коридору. – Зовет все время кого-то.
– Если к нему кто придет – пропустите, – командует зав на бегу. – Может, дед успокоится. Да и присмотрят за ним, а то ж того и гляди – побежит!
Медсестра преданно хихикает: зав шутит редко, так что каждая шутка на вес выздоравливающего.
А дед все надрывается:
– Хена! Хе-е-на!
– Это ж как он орет, когда здоровый! – восхищается медсестра, втаскивая в бокс капельницу. – А вот кому тут у нас покапать? – бодро спрашивает она, оглядывая три кровати.
Никто не отвечает, лишь дедушка-живчик продолжает кричать все с той же настойчивостью:
– Хена! Хе-ее-на! Да где же ты?!
Сутки напролет дед то кричит, то порывается встать, уговаривая медсестер и санитарок, что ему нужно в туалет, помыться и побриться, сменить белье, да и вообще…
– Ну что вы мне утку суете? – возмущается дед. – Я лучше сам схожу!
– Нет у нас тут туалета, – объясняют ему. – Это же реанимация. Тут положено лежать. Дедушка, если вы не будете лежать, придется вас опять привязывать.
– Буду, буду, – соглашается дед, но стоит только сестре отвернуться на минутку, как он перебрасывает тощие ноги, туго обтянутые желтой кожей, через поднятый борт кровати, пытается сесть. Трубки капельниц натягиваются, манжета прибора, подключенного к руке, срывается. С соседней кровати доносится шипение сквозь кислородную маску:
– Сестра! Дедушка сейчас с койки навернется! – человек на этой кровати в сознании, но очень слаб, едва может говорить. – Сестра-ааа!
Сестра поворачивается и видит торчащие через кроватный борт желтые ноги, сероватые ступни и нервно ерзающий костлявый зад, под которым простыня сворачивается в трубку.
– Дедушка! Я же вас просила! – расстроенно говорит сестра. – Ну что же вы так?
На ее крик прибегает еще одна розовая девушка – почему-то розовый и голубой цвета очень популярны в отделении реанимации, а вот в обычных отделениях носят в основном белое и бледно-желтое.
– Давай бинты, – командует первая.
Через минуту дедушка-живчик уже привязан к кровати, а сестры проверяют узлы – прочно ли, не вырвется ли.
– Да развяжите! – нервничает дед. – Это ж неприлично!
– А вставать прилично? – сердятся сестры. – Мы же договаривались. Вам же нельзя вставать, дедушка! Вам и врач говорил…
– А если мне в туалет нужно? – дед уже злится. – Что ж мне, под себя ходить, что ли?
– Ну, под себя не нужно, – соглашаются обе розовые девушки. – Но у вас же катетер! А если что еще нужно, так вы только скажите, вам утку дадут.
– Позорище какое… – бормочет дед себе под нос и вдруг разражается воплем: – Хе-ена!
– Кого это он зовет? – удивляется одна розовая девушка и вопросительно смотрит на подругу.
– Да кто ж его знает! – пожимает плечами та. Ее униформа отливает лунным перламутром в холодном электрическом свете. – Может, сына? Гену какого-то…
Они уходят, а дед пытается вырваться из тугих петель. Он запрокидывает голову, шея его раздувается, напрягается, видны жильные синеватые веревки. Но все бесполезно. Сестры привязали надежно.
– Хена… да где же ты? – бормочет дед и вдруг проваливается в сон.
…Отец наш небесный!.. хлеб наш насущный дай нам на сей день… Спаси… сохрани… помоги…
На следующий день в реанимационный бокс робко входит кругленькая низенькая бабуся, по самые уши завернутая в голубую хламиду, которую выдают всем посетителям. Размер хламиды универсален, она годится и на двухметрового мужика с косой саженью в плечах, и на худенькую субтильную даму. Бабуся в этой хламиде смахивает на голубого колобка, но повеселиться в боксе некому, так что она благополучно катится к кровати дедушки-живчика.
– Пришла… – сердито бормочет дед. – А я уж зову, зову, а ты все никак не идешь!
– Так не пускали же! – оправдывается бабуся, и пухленькие щечки ее смущенно краснеют. – Это ж не простая палата.
– Ну да, строгого режима, – саркастически бурчит дед. Он явно всем недоволен, а больше всего ему не нравятся петли, туго охватывающие запястья и лодыжки. – Развяжи!
– А можно? – бабуся трогает пальцем петлю и морщится.
Она явно из тех нерешительных людей, которые опасаются принять на себя любую ответственность и легко следуют правилам, устанавливаемым кем-то. Но вот столкновение с двумя строгими правилами – с грозным супругом и больничными порядками – приводит ее в состояние ступора, и бабуся пугливо озирается, ища кого-нибудь, кто смог бы дать ей совет.
– У медсестры спросите, – шипят из-под кислородной маски с соседней кровати. – Но, если разрешат снять, смотрите в оба глаза: ему нельзя вставать. Потому и привязали.
Бабуся кивает головой и шепчет:
– Меня Леной зовут. Вы уж его извините, он у меня чисто как дите малое, ничего сам не может, все я ему нужна… – и тут же выкатывается из бокса на поиски медсестры.
Кислородная маска задумчиво кивает. Теперь понятно, что за Хена требовалась деду. Лена! Лену он звал. Но надо же как! Бабка выглядит совершенно забитой и робкой, а дед представляется уверенным в себе. А на деле, похоже, все наоборот. Интересно, может, именно в этом секрет их совместной жизни? Может, бабка – мудрейший психолог?
Баба Лена вкатывается в бокс в сопровождении розовой медсестры.
– Так я развяжу, ладно? – шепчет она.
– Конечно, но не отходите от него ни на шаг! – предупреждает медсестра. – Вот, можете взять стульчик, посидите. Покормите его, а то ж не ест, отказывается.
– Да-да, я тут принесла то, что он любит! – бабка показывает медсестре объемистую полотняную сумку, набитую баночками и свертками. Медсестра задумчиво копошится, доставая то одну баночку, то другую, заглядывает в пакетики, разворачивает хрустящие бумажки.
– Все свежее? – строго спрашивает она. Бабка делает большие глаза. Как вообще можно было подумать, что она принесла что-то несвежее?
– Только приготовила! – возмущенно шепчет медсестре. – Вот еще и остыть не успело!
– Ну ладно, – кивает медсестра, признавая бабкину правоту. – Так вы уж последите за ним.
– Конечно-конечно! – торопливо шепчет бабка и нервно оглядывается на грозного мужа. Она явно ждет, когда уйдет медсестра, и столь же явно опасается, как бы благоверный не испортил все, подав голос. Но он скромно молчит.
Наконец медсестра уходит, а бабка начинает суетиться вокруг дедовой кровати. Минута – и дед уже развязан, полусидит в кровати с подложенными под спину подушками. В руках у него толстая газета, на носу очки – он увлеченно читает, а бабка тем временем распаковывает баночки и пакетики, извлекает из бездонной полотняной сумки тарелочки и чашки.
– Открывай рот, – командует она, и дед послушно заглатывает ложку бульона, не отрывая взгляд от газеты. – Это ты как додумался вставать? Зачем? Сказали ведь, чтоб лежал. Ну вот все бы тебе людей беспокоить!
Она негромко отчитывает деда, не переставая кормить. Удивительно, но он не протестует, только иногда мычит, но тут же умолкает с очередной ложкой во рту. Бульон сменяется кусочками жареной рыбы и картофельным пюре. Пузатая бутыль наклоняется над чашкой:
– Тыквенный сок, – поясняет бабка, уловив дедов вопросительный взгляд. – Тут санитарки сказали, что у тебя проблемы.
– Это какие проблемы? – недоверчиво спрашивает дед. На сок он поглядывает с опаской.
– Вот такие! Говорят, что в сортир не ходишь!
– А как сходить, если они меня привязали? – дед возмущенно трясет головой.
– Лежа! – решительно кивает бабка. – Сказано – надо, значит – надо.
Дед покоряется и пьет сок.
Бабка права – с этим делом у деда действительно проблемы. Уже и зав обратил внимание. Утром, пролетая с обходом по боксам, притормозил около дедовой кровати:
– Стул был? – вопросил строго, листая историю болезни.
– Нет, – ответила молоденькая докторесса, отвечающая за деда. – Никак не сходит. Ну так он ведь и не ест ничего.
– Что значит – не ест?
– Не хочет, – чуть не шепотом отозвалась докторесса. Видимо, недавно в отделении, побаивается начальства.