– Понятно, – кивает он. – А я-то думал, что дело в утюге.
Персонал приходит к выводу, что дед – просто эгоист. Надо же, у него жена умерла, а он даже не моргнул. Все про утюг какой-то! А ведь она умерла, надорвалась, можно сказать, за ним ухаживая!
С этого момента дед перестает быть любимцем санитарок и медсестер. Не нужен им такой оригинал, пусть даже и живчик, пусть даже и чудом избавившийся от тяжелой пневмонии. Нет-нет, они – за высокие моральные качества!
А дед лежит смирно, уже не порываясь вставать. В нем будто выключили свет, и только лунное сияние тусклым отблеском иногда появляется в глазах. Он не ест, не пьет, все время молчит.
Так проходит два дня, а потом дед тихо умирает почти весенней ночью, залитый лунным перламутром.
Утром персонал обсуждает это событие. Говорят о сыне, который должен приехать.
– С ума сойти, сразу обоих родителей похоронить! Тяжко-то как! – сочувствуют бледно-лимонные медсестры.
– Ну а что, зато экономия, – возражают циничные зеленые санитарки. – Один автобус, одни поминки. Это ж при нынешних ценах на сахар!
– Тьфу на вас! – отзываются бледно-лимонные.
…Господи, спаси и помоги… спаси-и-помоги…
Опираясь на стены и подставленные родные руки, ты выползаешь из больничных дверей, унося в себе кусочек холодного лунного света. Ты родился вновь. А по ночам вскакиваешь, включаешь яркое желтое электричество, а шторы задергиваешь поплотнее, чтобы серебристый перламутр не пробрался в комнату. И каждый день просишь, молишь о прощении, уже иногда не понимая, кого и за что.
– Отче наш, сущий на небесах!.. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь…
Как же тяжело рождаться взрослым!
Анастасия ЮДИНА
ХРАНИТЕЛЬ
Я просыпаюсь от удара гонга. За окном – серая предрассветная мгла. За дверью кельи – последние мгновения тишины, которая скоро сменится шорохом шагов и негромким постукиванием четок.
На утреннюю службу нужно успеть до того, как прозвучит второй удар, призывающий запоздавших собратьев на молитву.
Жилище монахов и послушников соединено с храмом подземным ходом, прорытым в незапамятные времена. Я иду по неширокому, освещенному люм-лентами коридору, вглядываясь в указатели на стенах и привычно отсчитывая повороты.
Поговаривают, что каменный лабиринт тянется на многие-многие мили, извивается, переплетается, как муравьиные ходы, под горой, на вершине которой, подобно сверкающему кристаллу, высится наш храм.
Я не знаю и не хочу знать, что находится в темных коридорах лабиринта. Нет мне дела до тайн, что скрываются за резными дверями, заложенными проржавевшими металлическими балками. Будучи юным послушником, я дивился и ужасался безрассудству тех моих сотоварищей, кто по ночам, когда добрый инок должен почивать или пребывать в молитвах, – собирались компаниями по двое-трое и ходили исследовать тайные проходы. Конечно, ничего они там не находили, кроме паутины, летучих мышей и почти рассыпавшихся в прах обломков костей.
Нет в лабиринте никаких секретов и загадок. А были бы – все равно незачем разузнавать их. Начальствующим лучше знать, о чем рассказывать рядовым монахам, о чем – умалчивать.
Так я думал, будучи отроком. Так думаю и ныне. Потому-то и пребывает душа моя в покое и благости.
И сейчас, идя по каменному коридору, я мысленно настраиваюсь на предстоящую службу: повторяю молитвы, на ходу провожу пальцами по узорам, что украшают стены лабиринта.
Вот две горизонтальные черты – знак равенства; вот – похожий на крышу нарисованного ребенком домика символ конъюнкции, вот стрелка импликации, а это – таинственный перечеркнутый круг пустого множества.
Как прекрасен божественный язык, на котором Демиург, создавший наш мир, говорил с первосвященниками.
Я не понимаю смысла написанных формул – древнее знание недоступно нынешним людям, – но прикосновение к таинственным завиткам погружает меня в медитативное состояние.
Крутая винтовая лестница выводит меня в молитвенный зал, где уже собрались другие монахи и послушники. Осенив себя знамением священного знака интеграла, присоединяюсь к молящимся.
Одаряя покоем, миром и светлой, чистой радостью, звучат слова священнослужителя:
– Да пребудет наша Вселенная в гармонии автоматического регулирования. Да подарит нам Демиург, что смотрит на нас с небес и видит чад своих, страдающих и грешных, – постоянство управляемого параметра. Да минуют нас переменные нагрузки. Да сохранят нас высшие силы итерации от неконтролируемых ошибок регулирования. Да будет мир наш вечным и неизменным, а законы его – нерушимыми. Аш!
– Аш! Аш! Аш! – откликаются монахи, и эхо разносит голоса их под сводами, изогнутыми подобно великому и многозначному символу множества.
Преклоняю колени перед сияющим на алтаре знаком бесконечности и спешу к выходу. Сегодня – день не воскресный, а значит, мне должно вернуться в библиотеку, чтобы заняться копированием древних рукописей. Пусть смысл их утрачен для нас, но должно хранить тайное знание, передавать его следующим поколениям. Может быть, когда-нибудь кто-нибудь сумеет расшифровать формулы и объяснения священного математического языка. И провидится этому кому-то Божественная Истина.
Возле входа в лабиринт меня окликает Настоятель.
– Брат Кира, мир тебе!
– И вам мир, почтенный, – отзываюсь я.
– Пойдем со мной. Мне нужна твоя помощь, – голос Настоятеля привычно строг, но в глазах Старейшего я вижу глубокую печаль. Прежде ее не было.
Мы идем по коридору, сворачиваем в проход, который я привык миновать на своих ежедневных путях.
Потолки здесь ниже, люм-лента светит слабее, знаки на стенах – темнее, местами они стерлись от времени и эрозии. Коридор идет, похоже, в глубины земные, к потаенному сердцу скалы, на которой возведен храм. Я опускаю глаза и с удивлением замечаю, что тропа под ногами подобна канавке: она выбита в камне.
Сколько же человек, в течение скольких столетий проходили тут до нас с братом Настоятелем! Только сейчас я понимаю, как стар наш храм, и меня охватывает священный трепет перед древностью и величием нашей веры.
Откуда-то доносится негромкое журчание: то ли разговаривают с нами скрытые во тьме воды подземной реки, то ли по стенам лабиринта стекают пробившиеся сквозь каменную толщу надземные ручьи.
Вплетаясь в это журчание, подобно тому, как вступает новая мелодия в многоголосье фуги, – шелестит голос Настоятеля.
– Брат Кира, я знаю, что ты – единственный среди монахов и послушников, – с юных лет и доныне бежал соблазнов и тайн, уповая лишь на учителей и наставников. Никогда не нарушал приказов и запретов вышестоящих. Я верю, что ты справишься с тем важным заданием, которое я хочу поручить тебе.
– Можно ли мне узнать, в чем состоит это задание, почтенный?
– Конечно… – брат Настоятель замолкает, собираясь с мыслями.
Лишь спустя несколько минут он начинает говорить. Голос его звучит так тихо, что мне приходится склоняться поближе, чтобы разобрать отдельные слова. Не слышно и журчания, словно и речка замолчала, внимая в восхищении и священном трепете.
– В начале была бесконечность, и бесконечность была Демиургом, кой и создал наш мир из чисел, формул и священных математических символов. Мыслил Демиург, что будет Вселенная его итератична и статична, четко просчитана и неизменна во веки веков. Но некоторые ангелы, прельщенные Демоном, отпали от Святейшего Создателя и привнесли в наш мир элементы Хаоса – фракталы. Красота их и гипнотическое воздействие на умы людей повлекли за собой появление еретических течений, послужили причиной проповедей ересиархов. В гордыне своей эти ничтожные стремились опорочить замысел Демиурга, разрушить святейшую церковь, привнести нелинейную динамику в нашу Вселенную. Для того изучали они под руководством Демона и его присных геометрию фракталов, учились создавать алгоритмы сжатия ложных отображений. Мыслили они, в гордыне своей, породить притягивающую неподвижную точку…
– О, нет! – я в ужасе, забыв о почтительности, хватаю брата Настоятеля одной рукой за локоть, другой же черчу в воздухе символ священного интеграла.
– Успокойся, дитя! – Старейший ласково гладит меня по волосам. – Никому еще не удалось сотворить такое. Но ты знаешь, что может случиться?
Голос мой дрожит от пережитого волнения и страха, но я выговариваю:
– Явится странный аттрактор, кой есть быть демонический Фрактал. Он повлечет к себе все траектории младших фракталов, и времени больше не будет, а мир наш сгинет в пучине Хаоса.
– Воистину так! Но мы не должны допустить, чтобы это произошло.
– Но что я… что мы можем сделать, Старейший?
– Многие века до того, как я, недостойный, занял пост Настоятеля, предшественники мои боролись с ересями. Прежние Старейшие собирали в грешном мире фракталы – естественного или искусственного происхождения – и заключали их в герметичные кристаллы, дабы не смогли отступившие от Истинной Веры разрушить статичную гармонию нашей Вселенной. Кристаллы эти сберегаются здесь. – Настоятель останавливается перед каменными вратами. Достает из кармана рясы ключ с узорчатыми бороздками, вставляет его в замок, проворачивает со скрипом и, налегая плечом, отворяет половинку дверей.
В потаенном хранилище нет люм-лент, нет даже старинных факелов, но прозрачные кристаллы, расставленные на полках, дают достаточно света. Внутри каждого сияют, переливаются яркими красками демонические фигуры. Ни секунды не находятся они в покое: вращаются, кружатся, дробятся, извиваются. Очертания их меняются, колышутся, то сплетаясь треугольниками, кругами, волнами, параллелограммами, то разворачиваясь дивными, неземными цветами и формами.
Стараясь не смотреть на дьявольские наваждения, я прохожу внутрь вслед за братом Настоятелем.
– Брат Антуан, бывший здесь Хранителем, погиб этой ночью, – вздыхает Старейший. – Да пребудет душа его в вечной гармонии итерации.