– Двадцать лет назад она была в самом соку. Глаз не отвести, поверь, – продолжал гармошечник.
– А что значит, нет больше проклятия?
– Донни обтяпала еще одну сделку. Продала все рельсы Верхней Развилки, что двадцать лет пролежали без дела. Сегодня были сняты и увезены последние. А вот этот дом она построила на том месте, где когда-то пролегала железная дорога. Глянь-ка туда, через этот проход в середине здания. Там как раз и проходили пути.
Итак, темная насыпь среди деревьев – это бывшая железная дорога, подумал я. Сейчас она кажется не такой уж широкой.
– Нет рельсов – значит, нет и никакого черного поезда в полночь, как считает Донни, – продолжал он. – А люди явились по ее приглашению по разным причинам: кто-то арендует у нее землю, кто-то должен ей денег, а некоторые – мужчины – просто рады плясать под ее дудку.
– И она больше не выходила замуж? – спросил я.
– Если она это сделает, то потеряет землю и деньги – наследство Тревиса Джонса. Таковы условия завещания. Она живет с мужчинами безо всякого брака, меняет их, как перчатки. Некоторые, знаю, даже покончили с собой из-за того, что она к ним охладела. В последнее время Донни со здоровяком Джетом, но сегодня ведет себя так, словно выбирает нового хахаля.
В свете ламп и костров к нам вернулась хозяйка.
– Джон, гости хотят танцевать.
На пару с гармошечником я сыграл «Сгинувшие тысячи» («Many Thousands Gone» – песня в стиле кантри), и гости скакали так, будто их самих тут не меньше. В разгар кадрили Донни Каравэн сделала несколько проходок с каким-то блондином, а Джет выглядел так, словно кислятины наелся.
Когда я закончил, ко мне, шурша юбкой, снова подошла Донни Каравэн.
– Пусть губная гармошка одна поиграет. Станцуем?
– Не умею я всякие шейки вытанцовывать. Я бы сейчас с удовольствием разучил песню про черный поезд.
Она посмотрела на меня с прищуром.
– Ладно. Играйте, а я спою.
И спела.
Гармошечник подвывал моей гитаре на своей дуделке, а окружающие слушали, таращась на нас, будто лягушки.
Но дерзкий лишь смеялся,
Он не поверил в рок.
Вдруг поезда услышал
Пронзительный свисток.
«О, Господи, помилуй,
Прости, я грешен был.
О, смерть, прошу пощады...» –
Но поезд прикатил.
Пропев пару куплетов, Донни рассмеялась, как прежде, глубоко и насмешливо. Джет изверг какой-то странный горловой звук, зародившийся где-то в его бычьей шее.
– Что-то я никак не пойму, – начал он, – как это у тебя получается, что звук поезда кажется все ближе и ближе.
Просто меняю музыку, – объяснил я. – Перехожу на тон выше.
– Во-во, – поддержал гармошечник. – А я под него подстраиваюсь.
– Наверное, так и есть, – нервно рассмеялась одна женщина. – Поезд приближается, и его свисток звучит все выше. Затем он проходит мимо и удаляется, и звук все ниже и ниже.
– Но я не слышал в песне, как поезд уходит, – заявил мужчина рядом с ней. – Наоборот, приближается и приближается. – Он передернул плечами, а может, и вздрогнул.
– Донни, – снова подала голос женщина, – я, пожалуй, пойду.
– Побудь еще, Летти, – не столько просительно, сколько требовательно начала Донни Каравэн.
– До дому, чай, неблизко, да ночь безлунная, – заладила женщина. – Рубен, и ты, пошли вместе.
И она пошла прочь. Мужчина поплелся за ней, кинув через плечо взгляд на Донни Каравэн.
Затем ушла еще одна пара, потом за ней потянулась еще одна. Возможно, толпа у костра поредела бы и больше, но Донни фыркнула, что твоя лошадь, и таким образом удержала остальных.
– Давайте выпьем, – предложила она. – Хватит всем, ведь те, кого я числила в друзьях, нас бросили.
Возможно, на пути к бочке испарилось еще двое-трое гостей. Донни Каравэн опрокинула в себя самогон из горлышка тыквенной бутылки. Затем, глядя на меня поверх нее, глотнула еще и протянула мне.
– Выпьешь после дамы – получишь поцелуй, – прошептала она.
Я выпил.
– Вкусно.
Самогон был хорошим.
– А поцелуй? – хихикнула Донни Каравэн.
Но ни распорядитель танцев, ни гармошечник, ни я не смеялись.
– Давай танцевать! – воскликнула она.
Я заиграл «Вересковую гору» (Прим. пер. «Sourwood Mountain» – песня в стиле кантри), и губная гармошка поддержала меня своими стонами.
Прошло не так много времени, но танцоров поубавилось, а вот деревья, среди которых они танцевали, словно выросли и стали гуще. Мне это напомнило одну историю, услышанную еще мальцом. В ней рассказывалось, что дневные и ночные деревья – это отнюдь не одно и то же. Ночные могут столпиться вокруг дома, если тот им не нравится, стучать по дранке на крыше, ломиться в окна и двери, и в такую ночь наружу лучше ни ногой...
Под конец «Вересковой горы» рукоплескали уже не так сильно. Да и кричали «Еще!» куда меньше. Гости потянулись к бочке с самогоном за добавкой, но гармошечник меня удержал.
– Расскажи, как ты до этого додумался. Ну, менять лад, когда поезд подходит.
– Меня научил один знакомый. Дело было в местечке под названием Дубовый кряж, это в Теннеси. Как-то связано со звуковыми волнами, и к свету тоже в какой-то мере относится. Сам толком не разобрался, но так можно измерить расстояние до звезд.
Гармошечник, нахмурившись, задумался.
– Радар, что ли?
Я покачал головой.
– Нет, механизмы тут ни при чем. На этом просто основан принцип. Его придумал один иностранец, Допплер... Кристиан Допплер.
– Как, Христиан? Ну, значит, не ведьмовство, – проговорил гармошечник.
– Почему тебя это волнует?
– Когда мы в песне про черный поезд сменили тональность, чтобы он казался ближе, я посмотрел сквозь проход посреди дома. Вон там, глянь сам.
Я посмотрел и понял, что он имеет в виду. Долину прорезали две яркие полосы. Две сияющие полосы в безлунной ночи. Это выглядело так, будто снятые рельсы до сих пор на месте: там, где лежали раньше.
– А второй куплет, который спела мисс Донни... Он что, о...
– Да, – ответил гармошечник, не дожидаясь, пока я закончу. – Во втором куплете говорится о Коббе Ричардсоне. Как он молил Бога о прощении в ночь перед смертью.
К нам подошла хозяйка и взяла меня под руку. Крепкая выпивка уже ударила ей в голову. Донни Каравэн смеялась по поводу и без.
– А ты, – улыбнулась она мне насмешливо, – в любом случае, не уходи.
– Так мне особо и некуда идти, – ответил я.
– Оставайся здесь на ночь, – прошептала она мне на ухо, поднявшись на цыпочки. – К полуночи все разойдутся.
– Вот так просто приглашаешь мужиков ночевать? – Я заглянул в ее голубые глаза. – Даже совсем незнакомых?
– Уж в мужиках-то я разбираюсь будь здоров. Продлевает молодость. – Она провела пальцем по гитаре у меня за плечом, и струны зашелестели в ответ. – Джон, спой мне что-нибудь.
– Хочу все-таки разучить эту песню про черный поезд.
– Я тебе уже спела оба куплета.
– Ладно, а я тогда исполню то, что сам сочинил, – и повернулся к гармошечнику. – Подсобишь?
Мы заиграли дуэтом, постепенно повышая тон, и я, не сводя глаз с Донни Каравэн, спел новые куплеты:
Скажи той, что смеялась,
Гордячке деловой,
Что черный поезд едет,
Возьмет ее с собой.
Вагончик черный, паровоз
Багаж весь увезут –
Слова, дела из жизни всей
Отправят в высший суд.
Закончив, я оглядел тех, кто еще остался. Их было не более десятка, и они жались друг к другу, словно коровы в бурю. Почти все, ну, кроме здоровяка Джета, который стоял в стороне, глядя на меня так, будто хочет убить взглядом, и Донни Каравэн, с усталым видом прислонившейся к плакучей иве.
– Джет, растопчи его гитару, – приказала она.
Я передвинул гитару под мышку.
– Даже не думай, – предупредил я его.
Он улыбнулся, обнажив свои редкие квадратные зубы. И выглядел он вдвое шире меня.
– И тебя раздавлю вместе с гитарой, – пригрозил он.
Я положил гитару на землю. Джет ринулся, наклонившись, к ней, а я врезал ему в ухо. Хорошо все-таки, что я ограничился одной порцией самогонки. Он еле удержался на ногах, отшатнувшись на два шага.
Потом ему досталось еще пару раз покрепче – я бы никому не позволил так себя обзывать. Расквасил ему нос как следует, аж юшка потекла.
– Только чур по-честному! – неожиданно громко заорал гармошечник, подхватив мою гитару. – Хоть он Джету и не ровня, но пусть дерутся по-честному! Один на один!
– С тобой я потом разберусь, – прорычал ему Джет.
– Со мной сперва разберись, – усмехнулся я и встал между ними.
Джет кинулся на меня. Я ушел вбок и снова врезал ему в челюсть. Он развернулся, и я заехал ему кулаком в солнечное сплетение, взболтав всю ту самогонку, которую он потребил. Затем с другой руки снова ударил в ухо, а потом – в челюсть и расквасил ему губы, а после – опять в ухо и по сломанному носу – и так с десяток ударов от всей души и со всей мочи. На ударе девятом он обмяк, а на последнем растянулся ничком – будто пальто с гвоздя упало. Я стоял над ним, ожидая, но Джет не шевелился.
– Ух ты! – воскликнул мой пьяный провожатый. – Ишь ты, Джета завалил! Вот уж не думал, что доживу до такого. Может, этот чужак по имени Джон и впрямь сам Сатана!
Донни Караван медленно подошла к Джету и пнула его в ребра остроносой туфлей:
– Вставай!
Застонав, он промычал что-то нечленораздельное и открыл глаза. Потом медленно, с трудом поднялся, как раненый бык, и попытался зажать нос своей широченной клешней. Донни Каравэн посмотрела на Джета, затем – на меня.
– Убирайся, – приказала она ему. – Пшел вон.
Он и пошел, будто калека: ноги согнуты в коленях, руки бессильно висят, спина сгорблена, будто под непосильной ношей.
– Кажись, и мне лучше убраться, – икая, пробормотал мой пьяный провожатый себе под нос.