Но Мафтуна знает, что на самом деле она не видит ничего.
Старуха слепа.
- Это ты, девочка?
- Я, - равнодушно отвечает Мафтуна.
Раньше ее бесило, что старуха не зовет ее по имени. Теперь уже не бесит. Мафтуна ведь тоже никак к ней не обращается. Так чего же обижаться?
- Доброе утро, - так же равнодушно, в тон приветствует старуха. - Приготовь, пожалуйста, чай. И дай мне расческу и заколки.
Мафтуна идет в смежную с гостиной спальню, пропахшую запахом лекарств, несвежего белья и комнатных цветов. Морщится от вида измятой не застеленной постели, все еще хранящей отпечаток старухиного тела. Достает из кармана новенький, только вчера купленный смартфон, нацеливает на висящее над кроватью аляповатое плюшевое панно: одалиска в прозрачных шароварах развлекает танцем вельможу в чалме. Быстро делает несколько снимков и тут же их отсылает - пусть мать и сестра увидят то же, что видит Мафтуна, пусть полюбуются вместе с ней чужой красивой вещью...
- Девочка, ты поставила чайник?
Мафтуна, по-прежнему держа смартфон наизготовку, идет к покрытому ветхой рукодельной салфеткой комоду, открывает стоящую на нем шкатулку, роется в ней, фотографирует бусы, серьги, брошки...
- Нет еще. Вы же заколки свои просили.
Убирает украшения на место, возвращается в комнату.
- Вот они. Помочь причесаться?
- Нет. Положи здесь, - старуха похлопывает по стоящему у кресла журнальному столику. - И сделай же, наконец, чаю. Я пить хочу.
Мафтуна корчит недовольную гримасу, фотографирует старуху, и, не отрывая взгляда от замерцавшего ответным сообщением экрана, уходит на кухню.
***
Свет. Яркий, ослепительный, всепоглощающий и всепроникающий. Со всех сторон, везде и всюду. И больше ничего. Ни теней, ни направлений, ни расстояний, ни времени. Только свет. Первое время ей казалось, что у него есть источник, - возможно, излучает само место, где она очутилась? - а раз так, то за границами этого невыносимого сияния должен быть иной мир и надо только дождаться, когда откроется выход. Но ожидание тоже нельзя было измерить никакими привычными мерками, оно не тянулось от события к событию, от вопроса к ответу, от причины к следствию - нет, все это крутилось в одном водовороте, витки которого были бесконечно далеки и бесконечно близки друг к другу. И в этой круговерти вневременных озарений невозможно было определить, как и когда она осознала, что нет никакого места и никаких границ, что свет не исходит из какого-то невидимого внешнего источника.
Она сама и была этим светом.
***
Старуха медленно потягивает долгожданный чай, наслаждаясь пряным, с тонкой лимонной кислинкой, вкусом. Молодец девочка, знает и какой сорт в магазине выбрать, и как заварить, и как лимон подать - не в чашке, а отдельно, на блюдечке. А вот она в ее годы ничего этого не знала, и Лидия Львовна очень удивлялась сначала ее незнанию, и тонкие, ровненько выщипанные брови ее взлетали от удивления чуть ли не до середины лба и выгибались аккуратными полукружьями: "О боже мой, Настя, где вы росли?" А она росла в детдоме, и там чай заваривали в ведрах, - кипятили их на плите и сыпали заварку прямо в кипяток, а потом разливали эту бурду по кружкам, и всегда приходилось ждать, пока рой здоровенных разваренных чаинок осядет на дно, и только после этого пить. А у Лидии Львовны было целых три ситечка, и несколько чайных сервизов, а еще два кофейных, и щипчики для сахара, и золоченые ложечки для варенья, и масса всяких других, прекрасных и изящных вещиц. И, конечно, первое время Настя позорно путалась во всем этом богатстве, не понимала ни предназначения незнакомых предметов, ни смысла заведенных в доме порядков, и все время боялась, что однажды Лидия Львовна устанет наконец задирать брови вверх, а сведет их вместо этого сердито к переносице и скажет: "Боже мой, Настя, как вы мне надоели!" И тогда придется возвращаться в общежитие, и снова будет то же, что и в ее первый год в училище, - четыре человека в тесной комнате, чужие чулки на тумбочке, чужая чернильная клякса на единственной приличной юбке, чужие хиханьки и болтовня над ухом как раз когда надо готовиться к экзамену, а по ночам свет чужой настольной лампы бьет прямо в глаза и мешает спать...
Но Лидии Львовне, кажется, даже в голову не приходило, что Настю не обязательно терпеть, а можно просто взять и выгнать. И Настя потихоньку освоилась, выучила, что где лежит и для чего оно нужно, перестала ошибаться, выполняя поручения, и уже не опасалась, что ее вот-вот выставят из тихой угловой комнатки с высоким старинным трюмо и тюлевыми шторами на окнах. Даже вечера с гостями, которые раньше наводили такой ужас и казались хуже любого экзамена, теперь стали ей нравиться. К Лидии Львовне приходили в основном мужчины, и все они были такие наглаженные, чисто выбритые, пахнущие дорогими одеколонами, и разговаривали так уверенно, что сразу было видно - начальство! Но с Настей они обращались дружелюбно и вежливо, хоть иногда и поддразнивали, а некоторые даже смотрели на нее с явным мужским интересом, и это было ей приятно, хоть и смущало каждый раз до краски на щеках. А самые постоянные гости - хозяйка называла их "друзья дома" - часто приносили небольшие подарки, вроде духов или билетов в кино, и это тоже было хорошо. Особенно кино, потому что как раз в это время Настя влюбилась в одного быстро набиравшего популярность молодого актера - нет, не влюбилась даже, а втрескалась по уши, - и старалась не пропускать ни одного фильма с его участием. Было бы время, ходила бы на них бесконечно, на все сеансы подряд, ездила бы ради лишней встречи с ним в кинотеатры на окраинах города, где крутили то, что уже давно прошло в центре...
Старуха аккуратно ставит на стоящий рядом с креслом столик пустую чашку. Почему, думает она, чей-то взгляд, улыбка, голос вдруг нравятся так, что хочется видеть и слышать их снова и снова? И почему судьба наделяет редких счастливчиков способностью нравиться всем, а другим при этом отказывает даже в крохах обаяния? Хотя нельзя сказать, что гости Лидии Львовны или однокурсники в техникуме были Насте неприятны - нет, люди как люди, многие симпатичные, а некоторые и вообще очень даже ничего. Но ни от одного из них сердце не замирало так, как от иллюзорного парня на широком экране, ни один не завораживал так, как он. Может, все дело именно в том, что он был иллюзией? Иллюзию так легко любить, у нее нет недостатков, ей можно приписать что угодно - ум, доброту, храбрость, благородство, даже ответное чувство. И мечтать по вечерам в маленькой угловой комнатке, прeдставляя себя рядом с ним там, в его заэкранном мире, в просторных черно-белых кадрах.
Старуха вспоминает другой, тоже завораживающий, но услышанный гораздо позже, совсем в другую эпоху, голос, поразивший ее истинностью ритмично пропетых слов - "и фантазии входят в лоно ее сильней, чем все те, кто познает ее..."
"Это правда, - в который раз думает она. - Это правда".
***
Мафтуна идет по широкому проспекту мимо соборов и скверов, статуй и дворцов. День отработан. Купи, принеси, убери, приготовь, подай. Завтра снова будет все то же самое. Но сейчас не надо думать про завтра. Сейчас надо гулять, ходить по магазинам, делать селфи возле памятников.
Мафтуна улыбается.
Хорошо, когда можно пойти куда угодно и вернуться когда угодно, ни перед кем не отчитываясь. Купить на свои деньги то, что хочется. Самой решать, как жить, с кем дружить.
Конечно, она скучает по маме и сестре. Никогда раньше не уезжала так далеко и надолго от них, от семьи, от родного дома.
Но назад ее не тянет.
Дома не было свободы.
А здесь есть.
И Мафтуне ее свобода очень, очень нравится. У нее вкус мороженого Haagen Dazs и выпитого в нарядной кафешке эспрессо, она пахнет разогретым асфальтoм и прилетевшим с залива сырым ветром, звенит бокалами вина в баре на той стороне реки, гремит музыкой в ночных клубах, переливается витринной подсветкой.
А дома что? Постоянный контроль отца и старшего брата, зоркие глаза соседок, ежедневные вопросы от всех, и близких и неблизких, "когда, наконец, замуж выйдешь?"
Нет уж.
Такая жизнь не для нее.
Хорошо, что уехала.
Пусть днем ей и трудно, зато каждый вечер - праздник.
Светофор зажигает зеленого человечка. Мафтуна переходит на другую сторону проспекта. Вдоль ограды строгой лютеранской кирхи расставлены мольберты и стенды с картинами. Одни художники работают, другие убалтывают возможных покупателей или общаются с коллегами.
Вика работает. Кисть в ее руке то кружит по палитре, вымешивая нужный оттенок, то вылизывает холст пропитанным краской язычком. Кисть тонкая, нервная, хищная. А Вика - широкоплечая, рыжая, невозмутимая.
- Привет! - говорит Мафтуна.
- О, ты уже здесь. Привет. Подожди, я недолго. Сейчас заказчика дождемся - и домой. Пиво будешь?
Мафтуна пристраивается рядом, пьет пиво, просматривает нащелканные за день снимки.
- Вик, а почему вы, художники, так любите голых рисовать?
Вика отвлекается от холста, взглядывает на повернутый к ней экран смартфона - и вдруг лицо ее меняется, становится сосредоточенным:
- Ну-ка дай-ка сюда.
Она рассматривает размашисто и выпукло набросанные черной тушью рисунки, выдыхает уважительно:
- Вау... круто. Мне так в жизни не суметь. Прям мужская версия "Махи обнаженной". Вот где люди берут таких натурщиков? Супер-мальчик и суперски сделано.
- Что сделано? - из-под локтя Вики просовывается мосластая рука, выхватывает смартфон. Ломкий, как у подростка, голос произносит:
- Эээээ? Что за пупс? Кинематографичный какой.
Вика разворачивается, забирает телефон.
- Не твое - не хапай, - внушительно говорит она незнакомому щуплому коротышке.
Мафтуна исподтишка разглядывает его. Странный человек. Голос и фигура как у мальчишки, одежда тоже молодежная, модная, а голова как с чужих плеч приставлена. Старая, некрасивая. Лицо такое помятое, что даже не поймешь, сколько этому недомерку лет. Пятьдесят? Сорок? Семьдесят?