Проводив его, Фостер облегченно вздохнул. Он хорошо знал своего приятеля и видел, что годы трудов и тревог не прошли для того бесследно. Доктор понимал, как неприятна Маддоксу мысль о всяком усилии... по крайней мере, думал, что понимает, хотя в действительности никто не в силах осознать всю меру желчности и уныния, в какие способна ввергнуть другого человека болезнь. Как бы там ни было, пока смешной короткий поезд, на который Маддокс сел в Ламбалле, мирно посапывая, катил меж крошечных, неухоженных садов, его издерганный пассажир начал успокаиваться, а затем, когда дорога повернула на северо-восток, и с туманных вересковых пустошей повеяло холодным ветром, совсем расслабился, обретя почти безмятежность.
Из-под навеса, что служил на станции Керуак вокзалом, Маддокс вышел уже в темноте. Кюре, полноватый коротышка в сутане и широкополой шляпе, встретил его сердечным, даже несколько бурным приветствием, какие в общем-то свойственны бретонским крестьянам, и направил нетвердые шаги своего гостя к ухабистой деревенской тропе, которая круто вела под гору и пролегала меж двух высоких, темных насыпей, источавших запахи вереска, дрока и сырой земли. Впереди проглядывала ровная линия моря, обрамленная по обе руки крутыми, поросшими вереском склонами. С пасмурного неба мерцало несколько тусклых звезд. Все дышало миром.
Маддокс быстро приноровился к скромной жизни в доме керуакского священника. Оправдав данное Фостером описание, кюре оказался очень простым и дружелюбным человеком, который отличался неизменной безмятежностью. Почти все время отец Ветье пребывал в делах, поскольку его многочисленная паства жила далеко друг от друга и он питал подлинный интерес к жизни каждого ее члена. Также, насколько понял Мэддок, кюре вечно не доставало денег. Тот делал всю работу по церкви сам, даже стриг вокруг маленького, исхлестанного ветрами здания траву и кусты.
Сам край тоже пришелся гостю по душе. Одновременно пустынные и гостеприимные, дикие и умиротворяющие места. В особенности Маддоксу нравились протяженные участки побережья, на которых заросли вереска и утесника сменялись вначале пучками жесткой, беловатой травы, а затем поясом гальки и длинными, ровными полосами гладкого песка. Он любил приходить туда на закате; слева вздымались к серому небу черные пустоши, справа тянулась без конца и края морская гладь, кое-где нарушаемая искрящейся рябью. Как ни странно, месье кюре не одобрял этих долгих вечерних прогулок, но Маддокс говорил себе: "Крестьянин. Они везде одинаковы", и безучастно задавался вопросом почему. Возможно, после целого дня под открытым небом этим простым людям хотелось посидеть у камелька. Возможно, причина заключалась в многовековом страхе перед духами и демонами, которых сельский люд привык бояться в темные часы "entre le chien et le loup"{2}. Так или иначе, не отказываться же от вечерних прогулок из-за чужих суеверий.
Близился конец октября, но погода стояла на удивление мягкая, и однажды вечером, когда воздух напоминал парное молоко и с неба так красиво мерцали звезды, Маддокс удалился от дома дальше обычного. Поздними часами он всегда был полновластный хозяином пляжа и, впервые заметив на нем кого-то еще, почувствовал естественную, пусть и безосновательную досаду.
Фигура находилась ярдах в пятьдесяти. Вначале из-за капюшона и длинных рукавов до земли он принял ее за крестьянку, которая размахивала руками либо заламывала их. Подойдя, Маддокс увидел, что фигура слишком высока для женской и счел ее необычайно рослым монахом.
Света очень не хватало, поскольку настала новая луна и тот звездный, что проникал сквозь редкую пелену облаков, был рассеянным и слабым, но даже в темноте Маддокс невольно заинтересовался странным поведением фигуры. Существо - он затруднялся определить пол - невероятно быстро бегало туда-сюда по короткому отрезку пляжа и размахивало длинными рукавами, а затем, к ужасу Маддокса, зашлось в жутком крике, похожем на собачий вой. Было в нем что-то такое, отчего леденела кровь в жилах. Снова и снова поднимался крик в небо - потусторонний, протяжный, заунывный - и умирал над безлюдными пустошами. А затем существо рухнуло на колени и принялось сгребать руками песок. Из памяти Маддокса всплыло воспоминание о довольно страшной сказке Ганса Андерсена, истории об Анне Лисбет и ее утонувшем ребенке...
На мгновение слабый свет заволокло тонким облаком. Когда Маддокс посмотрел на фигуру снова, та еще на корточках рыла песок, но теперь напоминала жуткую громадную жабу. Маддокс поколебался и, усилием воли поборов внутреннее сопротивление, двинулся к припавшему к земле, завернутому во что-то вроде савана существу.
Заметив Маддокса, оно внезапно вскочило и странными, скользящими движениями, которые невозможно описать, с невероятной скоростью унеслось вглубь пустошей, подняв вихрь развевающихся, хлопающих одежд.
Вновь раздался протяжный, заунывный вой. Маддокс застыл, вглядываясь в густеющий мрак.
- Конечно, при таком свете легко обмануться, - пробормотал он под нос, - но, право, фигура была необычайно высокой, и - вот так странность! - плоской. Словно пугало, только без его плотности...
Теперь, когда существо исчезло, Маддокса удивляло собственное облегчение. Он объяснил его нелюбовью ко всем отклонениям от привычного, ибо тот человек на берегу, не важно женщина или монах, определенно, был не в себе, а то и безумен.
Маддокс прошел к месту, на котором сидела фигура. Да, один участок песка выделялся среди других, ровных и гладких, словно его кто-то потревожил. Маддокс поискал отпечатки ног, желая глянуть, не подтвердят ли те предположение о невероятном росте, но то ли заметить их помешал недостаток света, то ли улетевшее существо сразу запрыгнуло на пояс из гальки. Так или иначе, видимых следов не было.
Мэддок опустился на колени у потревоженного пятачка и, отчасти рассеянно, отчасти из любопытства, сам начал просеивать песок сквозь пальцы. Внезапно он нащупал что-то твердое и гладкое - камень?
Он поднял находку. Та была чем угодно, только не камнем, но налипший влажный песок не давал определить, что это. Поднявшись на ноги, Маддокс оттер ее носовым платком и увидел перед собой шкатулочку в три-четыре дюйма длиной, покрытую чем-то вроде грубой резьбы. Когда он перевернул ящичек, тот открылся в руках. Внутри лежало что-то вроде свернутого куска кожи, но вместе с тем не похожее на него, поскольку хрустело, как бумага.
Маддокс огляделся, проверяя, не возвращается ли фигура, которая то ли закопала, то ли разыскивала этот предмет - он точно не знал, чем та занималась. Вокруг не было ничего, кроме вереска и чахлых кустов дрока, черными силуэтами вычерченных на фоне серого неба. Ночную тишину нарушали только дыхание ветра да тихий плеск уже близкого прилива. Не устояв перед любопытством, Маддокс опустил шкатулку в карман и направил стопы к дому.
Скромный ужин из супа, хлеба и сыра уже поджидал на столе, и Маддокс успел только переобуться и помыть руки, но после еды, сев по одну сторону широкого очага, в противоположном конце которого безмятежно попыхивал трубочкой кюре, он нащупал в кармане коробочку и заговорил о своем странном приключении.
Не встретив в священнике должного восторга, Маддокс почувствовал себя разочарованным.
- Нет, - отвечал отец Ветье, - среди всей моей обширной паствы нет ни одной женщины, способной на столь странный поступок. Да и монастырей в округе нет, а если бы и были, то не позволяли бы своим братьям подобные выходки.
По правде говоря, священник воспринял рассказ с определенной толикой недоверия, и в конце концов Маддокс в сердцах вынул шкатулку и хлопнул ею о стол.
При лучшем освещении та оказалась еще необычнее. Для начала, она была очень тяжелой и твердой - будто свинцовая, только из намного более прочного металла. Странные резные фигуры напоминали руны, и Маддоксу вспомнилось, что порой в Бретани находили предметы из доисторических времен. Кровь в его жилах побежала быстрее. Хоть и не антиквар, он сознавал, что находка может представлять огромную ценность.
Маддокс открыл шкатулку. Внутри действительно была кожа: тщательно скрученный в трубочку пергамент. Конечно, вряд ли он мог относиться к доисторическим временам, и все же Маддокс заинтересовался. Разгладив манускрипт, он, запинаясь, начал читать неразборчивый почерк. Странная латынь давалась до того тяжело, что Маддокс лишь произносил разрозненные слова, не вникая в их суть. Внезапно отец Ветье прервал его испуганным криком и даже попытался выхватить пергамент из рук.
Маддокс в потрясении вскинул взгляд. Низенький священник побелел как полотно и взирал на своего гостя в таком ужасе, словно тот заставил его выслушать богохульства самого непотребного свойства.
- Господи, mon pеre{3}, что с вами? - удивленно осведомился Маддокс.- Не следовало читать это вот так, - выдохнул коротышка-кюре. - Зря вы забрали этот пергамент. Он большое зло.
- Почему? О чем тут написано? Я не переводил.
На щеки священника вернулось немного красок, но полностью он в себя еще не пришел.
- То было заклинание, - оглянувшись, прошептал он. - Вам попала в руки страшная вещь. Она призывает... того самого.
Глаза Маддокса вспыхнули интересом.
- Да ну! Что, правда? - Он развернул манускрипт снова.
Священник вскочил на ноги.
- Нет, месье, молю вас! Не надо! Вы не понимаете...
Кюре пришел в такое волнение, что Маддокс ощутил укол вины. В конце концов он видел от коротышки одну доброту, и раз тот так воспринял находку... И все же Маддокс словил себя на мысли, что церковь напрасно раздает места приходских священников темным крестьянам. Право, у нее хватало суеверий и без замшелых сельских заклятий. С легкой досадой Маддокс вернул пергамент на место. Он прекрасно понимал, что стоит кюре заполучить его в руки, уничтожит без зазрения совести вместе со шкатулкой.
Тот вечер прошел менее приятно, чем обычно. Маддокса злило вопиющее невежество собеседника, а всегда спокойный отец Ветье не походил на самого себя. Он стал нервным, даже напуганным, а когда его кот запрыгнул на спинку кресла и молча потерся головой о хозяйское ухо, прямо-таки взвился и торопливо осенил себя крестным знамением. Время тянулось бесконечно. Наконец Маддокс не выдержал и предложил разойтись по кроватям. Сквозь тонкие стены спальни - просто оштукатуренная дранка - еще долго было слышно, как отец Ветье шептал молитвы и перебирал четки.