По мере того, как Лия Ильинична разговаривала со своей дочерью, лица ее меняло свой цвет, как осьминоги в стихах Успенского или Парамонова в песне Галича. Естественно, она пыталась увещевать свою дочь, правда, без особой надежды, поскольку знала ее характер и понимала, что, если та решилась на чрезвычайное, то уже никуда не свернет. Повесив трубку, несостоявшаяся теща устало прошла в кухню, налила себе чай, села. Гриша проследовал за ней. Встретив вопрос в его взгляде, она пожала плечами и тихо сказала:
- Поезжай домой, Гриша, и забудь о Лене. Думаю, через несколько минут она станет не твоей.
Гриша не стал спрашивать, откуда Лена звонила, понимая, что Лия Ильинична или сама этого не знает, или считает, что вмешиваться бесполезно. Поскольку она, обожая Гришу, была особой весьма энергичной, было ясно - если уж Лия Ильинична решила, что бесполезно, значит, действительно бесполезно.
Раздался звонок. Лея Ильинична бросилась открывать - а вдруг?!
Нет, это соседка привела Женьку. Увидев дядю Гришу, Женька без лишних слов подскочил к нему и вскарабкался на колени. Гриша закусил губу.
Домой он шел пешком - от "Аэропорта" к "Речному" - шел часа два или чуть поболее. Где-то за "Соколом", глядя на желто-оранжевые фонари, на сталинские, а потом уже хрущевские постройки, всасывающие их лучи, пробормотал:
"Встали здания цвета пакли
И поникших деревьев ряд
Декорациями к спектаклю,
Что давно провалился и снят".
Как человек, редактирующий собственную смерть, откуда-то со стороны он отметил, что странным образом попавшее в строку слово "давно" запросто удовлетворило бы любого читателя, но он, автор, сам чувствует в нем нечестность - с какой стати "давно", если только три часа как. Пройдя "Речной Вокзал" двинулся было дальше по Ленинградке - жил он у самого канала - но не дошел до дому. У магазина "Ленинград" развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел обратно к "Аэропорту". Изобилия появившихся через пару лет ларьков, где среди ночи можно было купить водки, тогда в Москве еще не было. Их функции выполняли таксисты, услугами одного из которых на стоянке у "Водного стадиона" он не замедлил воспользоваться. Надо сказать, что, несмотря на то, что годы были довольно зыбкие, Гриша проявлял изрядную смелость, дефилируя по Москве в кипе, циците и израильского производства майке с бело-голубым флагом и надписью по-русски "Поедем домой!" Особенно ночью.
Очевидно, два алкаша, додавливающие "мерзавчика" где-то в палисаднике у "Войковской" были приятно удивлены, когда юноша столь экзотического вида предложил им разделить с ним скромный алкоужин. А когда общими усилиями с помощью очередного таксиста удвоили количество потребляемого, и он поведал им свою трагическую историю, они уже за свой счет устроили еврею "наши русские поминки" по ушедшей любви. На прощанье один на клочке начертал свой телефон, чтобы "когда у тебя будет... эта... как там у вас?.. хупа, да?.. не с этой твоей б..., а с настоящей еврейской девушкой, обязательно позови меня!", а другой обнял и перекрестил.
Так, превратившись на время в маятник метронома и контейнер для спиртного, он ввалился к не сомкнувшей глаз Лии Ильиничне. Та молча уложила его и, пока он засыпал, лежа на животе (испытанный прием, чтобы не блевануть), гладила, гладила, гладила его по голове. А потом, к удивлению Гриши, солнце все равно взошло.
В Кунцевской ешиве достаточно спокойно восприняли Гришино сообщение о том, что им с Леной жениться расхотелось, так что уж извините. Извинили, но, пока Гриша им пространно это объяснял, почему-то отстранялись, отворачивались и старались дышать ртом. До дому он добрался только к вечеру, предварительно дав родителям телеграмму, чтобы сидели у себя на даче и не приезжали - свадьбы все равно не будет. Вошел в квартиру, содрал с ног туфли и начал, воя от боли, кататься по ковру, расцвеченному замысловатым красным узором. В одиннадцать со станции позвонила мама и в ужасе спросила:
- Что случилось?
- После первой внебрачной ночи я понял - мне не нравятся ее глаза, - отреагировал он.
Мать принялась рыдать. Вот уж чего он никогда не выносил, так это женских слез. А уж сейчас...
- Алло! Алло! Алло! - орал он. - Не слышу!
Затем, краснея от стыда из-за собственного малодушия, повесил трубку и на звонки уже не отвечал. Всякий раз понимая, что это может звонить Лена. Зато Лие Ильиничне и Женьке все время звонил сам.
К следующему вечеру выяснилось - бывший одноклассник, фотограф. Нарисовалось имя - Миша Кожинов. Показалось символичным, что уводит невесту из-под хупы однофамилец антисемитского лидера. Вспомнилось, как в недавно виденном доморощенном пуримшпиле Зереш, жена Амана, несостоявшегося древнеперсидского Гитлера, излагала программу решения еврейского вопроса:
"Сначала в зад евреям перо
Юрий Бездарев вставит хитро,
А после явится Вадим в кожанке,
Так что получат жиды на коржики!"
Далее прилепилась уже и вовсе несущественная деталь - фотограф высокого класса. Ну и что? Впоследствии, уже при жизни-гимел, разбирая ящик стола, Цви (бывший Гриша) наткнулся на ее снимок, сделанный этим фотографом как раз в те дни. Действительно, высокого класса. На снимке Ленка вышла - или он ее такой сделал - лет на десять моложе, этакий очаровательный еврейский ребенок с волосами по плечам, с искрящимися от счастья глазами. Надпись на обратной стороне фотографии гласила: "Мудрой, красивой женщине с благодарностью".
Откуда этот фотограф взялся, так и осталось неизвестным - и тогда, в жизни-алеф, и потом - в жизни-бет, и, наконец, в жизни-гимел. Вроде бы это был какой-то знакомый, еще со школы, но прежде романа, кажется, не было, а если и был, то беспостельный. Все развернулось в ту минуту, когда они встретились взглядами в аэропорту.
Пока Лена счастливилась у Кожинова, Гриша чуть ли не ежедневно навещал Лею Ильиничну с Женькой, который на четвертый день, провожая его задал ностальгический вопрос: "А что, ты не будешь моим папой? Жалко..." А на пятый день она вернулась домой. Насовсем.
Опять же, что произошло между Леной и Кожиновым осталось неизвестным. Честно говоря, это не очень-то и интересовало Гришу. Ключевая фраза Лии Ильиничны "Забудь о Лене", ключевые слова Женьки - "не будешь моим папой", все это неизбежно вело к одному выводу - все, значит.
Все, из чужих постелей под хупу не идут. Тем более был он потрясен, когда однажды утром, разбуженный неожиданным звонком в дверь, пошел, шаркая разорванными тапками открывать, и на пороге увидел Лену.
... А потом ты пришла и... и вот сейчас начинается самое поразительное. Только я очень прошу тебя - молчи, не перебивай меня, какие бы дикие вещи ты ни услышала.
Да нет же, нет, ничего ты не знаешь! Не знаешь ты, что дальше было! Сейчас поймешь. Поймешь, зачем я тебе рассказываю. Ты только слушай. Слушай! Слушай и молчи!
Так вот, стоял я на пороге. На тебе была все та же юбка колоколом, словно ты ни разу не снимала ее с тех пор, как мы расстались тогда в аэропорту.
Щедрые волосы твои были чуть прибиты легким предсентябрьским дождиком, прибиты, словно сладкая свежая трава. Твои глаза.... Да погоди же ты! Я ведь просил тебя не перебивать. Так вот, ты сказала: "Я пришла. Я вернулась. Свадьба будет".
"Свадьбы не будет", - ответил я. И прежде, чем ты успела перешагнуть через порог, захлопнул дверь. Да, да, именно так все было - тогда, слышишь, тогда, в тот раз, в той жизни все было именно так. Никакой это не бред! Ничего ты не помнишь! То есть помнишь, но не то! Слушай лучше, что было дальше.
А дальше начались мои мучения.
Первая серия. Ты трезвонишь в дверь, а я лежу на диване, накрыв голову подушкой и зажимая уши. Да... Ты трезвонила долго, минут десять. Сколько седых волос у меня появилось за эти десять минут! Сколько раз я порывался вскочить, броситься к двери, обнять тебя и... будь что будет!
Но главные мучения начались в последующие дни. Ни на одну еврейскую тусовку - а мы с тобой в те времена на одни и те же тусовки ходили - я не мог пойти, не убедившись, в том, что тебя там не будет. А убедиться в этом я мог только одним способом - позвонив тебе. Если подойдешь - бросить трубку и отправиться на пуримшпиль или на кошерный пикник в надежде, что через час после прибытия не услышу вдруг твое очаровательное: "Простите, я немножко опоздала". Если подойдет Лия Ильинична, осведомлялся о твоих планах. И, если становилось ясно, что ты - да! - появишься на пикнике, или на пуримшпиле, или на концерте израильских певцов или на лекции заезжего раввина, я никуда не ехал. Ну что ты на меня смотришь, словно я башкой двинулся? Именно так все и было. Дослушай до конца и - поймешь.
Надо ли пояснять, что из ОЕКа я вышел и вообще стал избегать мест, где появляются женщины. В это время как раз открылась ешива в Кунцево, и я поступил туда учиться. Незабвенные дни! Мудрость, выпиваемая залпом, дурманила меня, вытравляя коварную память, излечивая то, что Пушкин назвал прежними сердца ранами, глубокими ранами любви. Все было бы ничего, но, к сожалению, вопреки всем правилам организации ешив, к нам вхожи были и дамы. Однажды на шабат приехала ты. В темном платье до пят, которое умудрялось скрывать твое горячее тело, которым недавно пользовался незнакомый мне Миша Кожинов. Нарушить шабат и воспользоваться транспортом я не мог, но и оставаться в ешиве был не в силах. Короче, сразу после вечернего кидуша отправился домой и пришел чуть ли не под утро. Потом неделю пил, не просыхая.
В Кунцево не появлялся. Через пару месяцев открылась суперортодоксальная ешива под Москвой, в Валентиновке. Туда я и сбежал, чтобы, уча, что сказал рабби Акива и что ему ответил рабби Меир, тихо дождаться твоего отъезда в Израиль. Да ничем я не обкурился! Слушай дальше! Должно быть, Валентиновка это то, что было мне нужно. Не Кунцево с его повышенной любовью к ближнему, романтикой поселенчества и религиозного сионизма и стремлением огиюрить весь мир, а именно харедимная Валентиновка, уводящая нас из эт