Анна Маркина
Все высохло. Прозрачная роса.
Казалосьбы. Но желтый гул акаций…
оглянешься и хочется остаться,
вцепиться, удержаться, записать,
чтоб не было так муторно, так страшно.
Там мама только вышла в день вчерашний
за булочками или чабрецом.
Варенье опрокинув на коленки,
я уплетаю солнечные гренки,
а мама рядом ссорится с отцом.
Потом уходит. Ты насколько? На день?
Не исчезай, не отпускай, не надо…
Давай, чтоб вышел месяц, дилли-дон,
черники алюминиевый бидон,
нельзя ходить за дом и за ограду,
там борщевик, не взрослая пока,
хранить в коробке майского жука,
старательно подписывать конверты,
и в речку палочки бросать с моста,
чтоб больше никогда не вырастать
до метр семьдесят, до зрелости, до смерти.
А зеркало таращится с трюмо
в молчание, пронзенное лучами,
глядишь и ничего не замечаешь,
ни мамы, возвратившейся домой,
ни как пылинки в воздухе качались.
ЗАРУБОЧКИ
Я повстречала мальчика,
Пригоженького мальчика,
Заплаканного мальчика
С душой пока что голенькой
Под липой за грибком,
Откуда алкоголики,
Смеясь, прогнали мальчика.
О чем ты плачешь, лапочка,
О чем или о ком?
Сказал малыш:
— Обидчики! Какие все обидчики,
Сплошь дядьки и обидчики!
Как жить в миру таком?
А я сказала:
— Мальчик мой,
Оставь ты речь запальчивую
И проясняйся личиком.
Ты просто сам обидчиком
Не стань, другим обидчиком,
Не стань себе обидчиком,
Бессонным мужичком.
— Держи, — сказала, — ножичек,
Возьми мой старый ножичек,
И если с кем негоженько
поступишь, не зевай –
На липе ставь зарубочку,
Зарубочку, зарубочку,
Чтоб пакости и грубости
Свои не забывать.
И вот смотрю — зарубочка,
Назавтра же — зарубочка,
Зарубочка одна,
Но если не разглядывать,
Не знать, да и не мудричать,
Почти что не видна.
А это червячоночка,
Худого червячоночка,
Невинного ни в чем, ни в чем,
Он взял и растоптал.
Случайно, не случайно ли?
Я говорю:
— Печальненько,
Все это так печально, но…
Но ты, малыш, не мучайся,
ведь ты еще так мал.
Потом — опять зарубочка,
Еще, еще зарубочка,
По глупости, запальчивости.
Считаешь — больше ста.
Зарубки вместе с мальчиком
Вдруг стали вырастать.
Потом иду — нет липоньки,
Один пенек от липоньки
Торчит еще немножечко.
И мальчик мне:
— Так влип я, блин…
Какой же я дебил!
Я этим самым ножичком…
Твоим дурацким ножичком…
А липонька все видела,
И я ее срубил.
Погода заволакивалась,
Хмурыжилась с тоской.
И я с ней вместе плакала,
Так плакала, так плакала
Над мальчиком, над липонькой,
Над участью людской.
По сердцу время кликает,
Грешочки упаковывает.
Иду сквозь годы скованные
И вижу мужичка.
То — Мальчик Мальчиковывич
Глядит на червячка,
Стоит у тонкой липоньки,
Худой цветущей липоньки,
О нас цветущей липоньки,
Которую он вырастил
У старого пенька.
Лада Пузыревская
* * * Она говорит: я выращу для него лес. А он говорит: зачем тебе этот волк?.. Не волчья ты ягода и, не сочти за лесть, ему не чета. Он никак не возьмет в толк,
что сослепу просто в сказку чужую влез. Смотри, говорит: вон я-то — совсем ручной, а этот рычит недобро, как взвоет — жесть. И что с него проку? И жемчуг его — речной, и в доме — опасность, слезы и волчья шерсть. Она говорит: но росшие взаперти — мне жалость и грусть, как пленные шурави. И кто мне, такой, придумывать запретит то небо, в котором — чайки. И журавли… А он говорит: но волк-то совсем не в масть, он хищник, не знавший сказочных берегов, и что будешь делать, когда он откроет пасть, ведь ты не умеешь, кто будет стрелять в него? Она говорит: а я стану его любить, взъерошенным — что ни слово, то поперек, больным и усталым, и старым, и злым, любым. Но он говорит: а волк твой — тебя берег?.. Как в «верю — не верю» играют на интерес, ничейная жизнь трепещет, как чистый лист. И сколько осилишь ведь, столько и пишешь пьес, ищи свою сказку, их всяких здесь — завались. А волк все глядит и глядит в свой далекий лес. * * * И стал декабрь над городом. В лотках дымятся шашлыки, но чай — не греет. Старухи в наспех связанных платках торгуют всякой всячиною, ею они кормиться будут до весны и умирать — безропотно и просто, не выдержав безмолвной белизны… Страна в сугробах, мы ей не по росту. Ей — запрягать и снова в дальний путь, спасать Фому, не спасшего Ярему. Нам — на стекло узорчатое дуть и пульс сверять по впадинам яремным, где голову случилось приклонить, а не случилось — так обнять и плакать. Пусть шар земной за тоненькую нить не удержать, так хоть стекло залапать. Не нам стенать, что жизнь не удалась, таким не одиноким в поле чистом — здесь только снега безгранична власть и снегирей, приравненных к путчистам. Зима полгода, правила просты — верь в свет в окошке, не в огни таможен и просто чаще проверяй посты. Ползи к своим, хоть трижды обморожен.
* * * смотри, как часовой затянут пояс сибиряки живыми не сдаются. из города опять уходит поезд, они здесь никогда не остаются. и было бы нисколечко не жаль, но в далекие края из википедий они увозят, просвистев прощально, героев наших маленьких трагедий. ковчег плацкартный, междометий грозди, в багажных полках сумки и разгрузки, умеют с детства каменные гости петь на попутном, а молчать по-русски. кто — семечек купив у бабы клавы, кто — загрузившись огненной водою, они, беспечно сдвинув балаклавы, делиться станут хлебом и бедою, а то — хвалиться арсеналом скудным трофейных снов про море, эвкалипты. а ты стоишь под куполом лоскутным и тихо повторяешь — эка, влип ты. всех где-то ждут в какой-нибудь вероне, за что же втоптан в снежный мегаполис ты, белым обведенный на перроне? из города опять уходит поезд.
Ирина Ремизова
ШЕСТОЕ НЕБО
до закатной полосы
не добраться на трамвае:
бьют песочные часы —
на осколки добивают.
за ночь острого песка
наметает по колено,
средизимние века
окружают постепенно:
сыплют из холщовых сит
металлическое пламя.
время мерзлое скользит
под стальными башмаками.
посыпают гололед —
солнце дергают за вымя…
свет песчинками течет,
не простыми — золотыми.
сверху окрик: шире шаг!
путь извилистый, червивый…
ветер войлочный в ушах
повторяет: чьи вы? чьи вы?
там, где над стеклянным льдом
брызжет радужное пламя —
мы построим первый дом,
а дошедшие — за нами,
и за линией шестой,
возле ангельских сторожек,
встанет город золотой
из намытых небом крошек,
и, под вспыхнувший миндаль,
изотрется наконец-то
на подошвах наших сталь,
зашнурованная в детстве.
… от пропавшего ключа
след на лаковой пластинке.
ветер с твоего плеча
сдует первую песчинку,
и с Летейского мостка
усмехнется портомоя,
провожая мотылька
в небо синее седьмое.
ТРАВЫ СОРНЫЕ
Тихо-тихо наверху —
на дрожжах восходит лето,
рассыпается в труху
тьма, источенная светом,
дождевая ребятня
помаленьку точит камень…
Слышно: сад внутри меня
зарастает сорняками —
из царины, из земли,
отворенной нараспашку,
одуванчики взошли
и аптечные ромашки,
а потом, едва-едва
начала березка виться,
разом хлынула трава:
мятлик, щучка, полевица, -
нитки грубые корней
в костяные иглы вдела,
зашептала, все тесней
пришивая душу к телу…
Их бы выполоть — рывком
отпуститься восвояси,
поглядеть, как манный ком
на весу катает ясень,
как цветут над головой,
осыпая цветом, кущи,
как идешь себе, живой,
настоящий, вездесущий.
Игорь Гонохов
ШЕРОЧКА И МАШЕРОЧКА
Вплывают в окно, проходят сквозь занавески.
Постепенно оказываются собой.
Немного меняется цвет, наводится резкость –
Шерочка становится прозрачно-черной, Машерочка становится голубой.
Умерли, но здесь остались, пленительны и летучи.
Что-то не пускает их в небесный трамвай.
Строятся предположения. Давно уже собрана туева хуча.
Но читателю чего-то позабористей подавай.
Один историк говорит: они ведьмы, их родина — Салем.
Другой — лесбиянки, а воспитал их — де Сад.
Шерочка шипит: идиоты, как они забодали!
Машерочка показывает призрачный, но очаровательный зад.
Перчика и клубнички хочет развратный читатель.
Но все, что написано в книгах — чистейшей воды обман.
Были они поэтессами, ходили в невиданных платьях.
Звали их — неразлучницы, а внутри у них лежал океан.
Не помещалось счастье ни в океане, ни в ароматах сирени.
Девушкам не хватало человеческого языка.
Их ломало от невысказанности, хотя остальным было до фени
откуда эти завораживающие сюжеты, фиолетовые березы, зеленый закат.
Шерочка и Машерочка, приветствую вас. Понимаю
былые дикие шалости, странности, экстравагантный вид.
Люди, выбросьте грязные домыслы, не лезьте в двойную тайну.
Когда-то найдется тот самый читатель, а Бог… а Бог их простит.
ВЕЧЕР. ОХОТА
В десять еще не поздно. В десять светло в июле. Кошка, засев под розой,
Бабочек караулит. Мимо летит огневка Медленно и картинно. Кошка подпрыгнет ловко И захрустит хитином. В мире светло, беспечно,
Солнце лежит у края… Роза, лиловый вечер… Так, говорят, бывает: С крыльев слетают пятна В жаркой кошачьей пасти. Это и есть, ребята, Сущность любовной страсти.
ПЕСЕНКА ИДИОТА
Я идиот. Князь Мышкин ни при чем. О, да, конечно, жизнь кругом жестока. Но я везунчик — супер-дурачок. Я — идиот Ришаровского толка. Когда Стив Джобс брал Apple на зубок, А в Братске шла война за алюминий, Я был влюблен и ни о чем не мог, Да и не думал в августовской сини. Я пил любовь (чудесные глотки Из чашки ощутимого момента), Когда в лесу фартовые братки Закапывали мертвых конкурентов. Кто выжил, получил, чего хотел — Власть, деньги и развод с женой скандальной. Раздел недвижимости и детей. А я — стихи и май на Госпитальном. Сейчас без пользы спрашивать: Скажи! (Не видно в целом, видно только части). Какою жизнь была? Была ли жизнь?
Почудился ли синий воздух счастья?
И тут прохожий мне шепнул: «Пойми,
Я идиот, такой же, до печенок. Но жизнь — есть жизнь, а есть фантазмы СМИ».
И ускакал в одном ботинке черном.
ОДУВАНЧИКИ
В шлемах прозрачно-молочных,
средь комариных засад,
пять одуванчиков — точно инопланетный десант. Луг — мотыльковое чудо — острая, тонкая стать. Хоть и домой, но отсюда так нелегко улетать. Странно и тихо землянам. Пятеро эти… они — словно фужеры с туманом,
словно печальные дни. В сумерках неторопливо белым просеяло высь. О, — встрепенулась крапива — телепортировались…
Таня Гринфельд
ТВОРЕЦ
Господь: «Он служит мне, и это налицо.
И выбьется из мрака мне в угоду.
Когда садовник садит деревцо,
Плод наперед известен садоводу».
В. Гете, «Фауст».
В округе жил один кузнец.
Его призвал к себе Творец
И молвил: «Подойди, малец.
Как долго ждать тебя, наглец?
Ну, хватит трусить, наконец.
Знакомься, пред тобой Отец.
Смотри, даю тебе ларец.
За это выкуешь дворец,
Чтоб завтра был готов торец.
Не прекословь, я не слепец.
Сам знаю, КТО НА ЧТО делец.
Ступай. Аминь. (То бишь, конец.)
Ну, что еще? Ах, не мудрец…
Так, так… И вроде не скопец…
Пустое. Главное — не льстец.
И хорошо, что не гордец.
Что люди скажут? — Удалец,
Хотя снаружи и телец,
А оказался не глупец.
Узреет в сем творенье жрец,
И о тебе споет певец.
Теперь — вперед! Держись, юнец!
Носи отважно свой венец!
Отныне будешь ты — творец!
Мне очень нравится туман,
Что опускается на зданья.
Все занавесивший экран
Посадит в зал для созерцанья.
Стихи
И необычные для глаз
Вдруг проступают очертанья.
Снисходит новое на нас
Божественное состоянье.
Вот в этот предрассветный час
Нам открывается Со-знанье,
Научит плавать стилем «брасс»
И видеть все на расстоянье.
Вокруг меня сплошной туман,
Где тупость в злобном замиранье
Взирает на того, кто пьян,
Но излучает сам сиянье.
Подарит Мудрость тот дурман,
Вернет обратно в изначалье.
И жалко, ваша жизнь — обман,
Мне делающий замечанье.
Опутавший меня (Тантал!)
И произнесший заклинанье,
За то, что Пониманье дал,
Прошу тебя — продли мерцанье.
МИСТИФИКАЦИЯ
«Как все было на самом деле —
неизвестно… фантазия чистой воды».
Т. Уайлдер
Хотите, медитация,
А может, и прострация.
Зовите, как вам нравится,
Мне это все равно.
Кричите — профанация!
Скорее — коронация.
И если мне приснилось ТО,
Запомнило чело.
Вы чините препятствия:
«Нужна рекомендация
И лучше — от Горация!
Что было? Как пришло?»
Со мной вам не тягаться.
Страшитесь напрягаться.
Для вас одна «квитанция»
Священное словцо.
Моя мистификация
Звучит, как провокация.
За некоторых браться
Нет смысла, все одно…
Опасна операция.
Какая апробация?
Живой средь вас остаться,
Спасибо, мне Дано.
Смешно, ведь — агитация.
Кто там орет: «А нация?
Нужна ей кап. формация!»
А сам — кастрат давно.
Вся ваша «девальвация»
Похоже — деградация.
Свою же презентацию
Я видела в Окно.
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
«Ты, ставший у священного Потока…»
Д. Алигьери, «Божественная комедия».
Сказать, как выйти за предел?
Ты раньше просто б не посмел
Вопросом тронуть этих тем…
Ну что ж, послушай, раз задел.
Увидишь сам — не прост удел,
Но прежде — оторвись от дел,
Забудь на время радость тел,
И что за шляпу ты надел;
Лишь только б сердцем ты горел.
…………………………………..
А раз не знаешь полумер,
Сплетешь букет из разных вер.
…………………………………..
Кто не разбросан — разберется,
Но, может статься, и замкнется,
Иль в соли столб — коль обернется.
Усильем воли погрузиться вглубь,
Но помнить — некому тут бросить круг!
Здесь властвует твой Разум;
Поможет мысль уйти в себя,
И окунешься ты в века…
В Поток такой огромной силы,
Что увлечет вслед за собой
В страну, где слышен лишь прибой,
Где долгожданный берег милый.
Песок здесь крупный, золотой;
И станешь ты навек счастливый,
Однажды видев те заливы.
Кругом ТАКАЯ тишина,
Оглушит разом слух она,
Смахнет все прочь,
Отступит ночь.
И выйдешь ты — Орфей
точь-в-точь!
Так велико отчаянье было,
Когда узнала про контракт.
Я разве что не в голос выла,
Что для кого-то жизнь — пустяк…
И стала слышать я мотивы,
Не слышимые просто так,
И всем друзьям я изменила,
Разбив отдельно свой бивак.
Однажды, было, возвратила…
Робея Дар такой принять.
Но Он сказал, чтоб не глупила,
Раз Сам дает — нельзя не взять.
«Чтоб людям правду ты открыла», –
Успел Он в сердце начертать
И с тем вручил прекрасны крыла,
Я не посмела отказать.