– Да, – повторил Купревич. – Солнце то же. Луна, звезды, галактики… То есть другие, конечно, но там изменения на уровне элементарных взаимодействий, и чем дальше… Понятия не имею, с какой скоростью склейка распространяется. Эффект Эйнштейна-Подольского-Розена…
– Ой, только этого не надо! – Баснер бросил на соседа сердитый взгляд. – Ваша физика для меня темный лес.
– Вы как раз о физике и хотели поговорить в самолете, – сухо напомнил Купревич.
Баснер передернул плечами.
– Тогда это была… ну… просто разговор…
– А сейчас это просто жизнь, – мрачно констатировал Купревич.
– Я люблю Аду! – с вызовом произнес Баснер.
Купревич промолчал. Он любил Аду не меньше (наверняка – больше), но не готов был кричать об этом на весь белый свет. Тем более – здесь. Он нечасто говорил жене о своей любви. Может, всего несколько раз за четверть века их супружеской жизни. Наверно, он был не прав. Читал, конечно, что женщинам нужно каждый день повторять, как они любимы, и не понимал этого: что за любовь, о которой приходится напоминать ежедневно? Любовь проявляет себя в мелочах, в каждом поступке, каждом взгляде, в необходимости быть вместе, чувствовать вместе, любовь можно проявить даже в разговоре о том, как мыть посуду, какой фильм смотреть, сидя, обнявшись, или даже в разных креслах. Он знал, что любит Аду, она это знала, им не нужны были напоминания. Но, наверно… Он должен был говорить Аде каждый день, несколько раз в день: утром, просыпаясь, днем, разговаривая по телефону, вечером, когда Ада отдыхала после спектакля, а он, уставший – от своих расчетов и дискуссий. «Я люблю тебя». Он произнес это мысленно, слова в его сознании звучали совсем не так, как у Баснера. У каждого была своя Ада. Своя Ада была и у Шауля, который сидит шиву. В отличие от них, Шауль видел мертвую Аду, держал ее холодную руку, плакал над ней, шел за ней на кладбище, бросал горсть земли в могилу, рвал на себе рубашку, как положено у евреев.
Там, под холмиком влажной земли, Ада осталась одна. Единственная. Чья?
Как они будут жить дальше? Купревич не хотел, не мог думать об этом сейчас, он отталкивал мысли о будущем, но понимал, что думать придется. И не только думать. Лет пять назад, поддавшись уговорам страхового агента, они написали завещания. На имя друг друга. На всякий случай. В уверенной надежде, что случай представится очень нескоро.
Возможно, такие же или другие завещания есть у Ады и Баснера. У Ады и Шауля.
Купревич встал, обошел могилу Паловера, поднял по пути камешек и положил для Ады рядом с другими. Лучше бы здесь лежали цветы. Живые. Хризантемы – любимые цветы Ады. Он как-то принес букет желтых хризантем, Ада поставила цветы в вазу, а позже, вечером, ненавязчиво, вскользь, чтобы не обидеть, сказала, что хризантемы должны быть только белыми. Желтые – да, тоже живые, но все равно не настоящие, потому что крашеные. Он всегда потом покупал только белые хризантемы.
Услышав шаги, Купревич поднял голову: по дорожке от ворот шла Елена. Увидела Купревича и пошла быстрее. Ему показалось, что она была рада встрече. За памятником Паловеру сидевший на скамье Баснер был не виден.
– Я звонила в отель, – сказала Лена вместо приветствия. – Просила передать вам, чтобы вы перезвонили.
– Я слышал, – кивнул Купревич. – Спасибо… Мне нужно купить здешнюю сим-карту, чтобы звонить по мобильному. Раньше не подумал…
– Вы немного пришли в себя, – констатировала Лена. – Я покажу вам, где можно купить карточку для телефона. Сожалею, но вам, наверно, не нужно приходить в… то есть…
Ей очень не хотелось договаривать, Купревич избавил Лену от такой необходимости.
– Я понимаю. Вчера я приехал туда, потому что не знал… даже представить не мог…
– А другой…
– Баснер?
– Да. Он очень агрессивно повел себя вчера.
– Не могу осуждать его за это.
– Его тоже нет в отеле.
Купревич кивком показал на памятник Паловеру. Лена бросила на Купревича удивленный взгляд, но, сделав шаг, увидела Баснера, сидевшего, обхватив голову руками.
– Мне все время кажется, что это дикий сон, – поежившись, будто на морозе, сказала она. – Все время говорю себе «проснись», а сон продолжается.
– Это не сон, – вяло возразил Купревич.
– Я понимаю. То есть… ничего не понимаю. Как вы будете жить дальше? Все трое? Как оказалось, что… Ада и Шауль любили друг друга! Ада не могла, это вообще не в ее характере…
Заводить любовников? В Америке? Лена все еще думает… Впрочем, для нее это – единственное объяснение.
– Боюсь, – сказал Купревич, принимая на себя бремя ответственности и понимая при этом, что никакой личной ответственности на нем быть не может. Не может он отвечать за физические законы, действие которых, возможно, катализировал, но инициировать не мог никак, как не мог своей волей изменить разбегание галактик или движение электрона в атоме водорода.
– Боюсь, что все из-за меня… То есть потому… Может, если бы я не занимался многомировыми теориями, склейка не произошла бы.
– Из-за вас? Склейка… О чем вы?
– Склейкой, – стал объяснять Купревич, – физики, занимающиеся многомировыми теориями, называют взаимодействие классических миров, описываемое решениями нелинейных волновых уравнений. Склейка – явление, физически обратное ветвлению, происходящему при каждом элементарном взаимодействии, имеющем более одного возможного наблюдаемого результата.
Определение из его статьи, опубликованной в прошлогоднем «Ревю оф модерн физикс». Он знал фразу наизусть, и любой коллега его понял бы. Для них в определении не было ни одного непонятного слова, просто соединены они были друг с другом нетрадиционным образом. Лена, конечно, не поняла ничего и наверняка подумала, что он еще не пришел в себя – выглядит рассудительным, но рассудок пребывает в посттравматической коме.
– Простите, – пробормотал он.
Лена грустно улыбнулась, взяла его за рукав и повела прочь от могилы. Оказывается, неподалеку была скамья с изогнутой спинкой. Настоящая деревянная скамья с облупившейся темно-коричной краской. Такие – он помнил – стояли на Сретенском бульваре, куда они с Адой приезжали посидеть под липами, посмотреть на людей, идущих по своим делам. Место было спокойным, скамейки – удобными, разговоры – необходимыми.
Они сели, как когда-то он сидел с Адой: вполоборота, пальцы его и Ады касаются друг друга, и кажется, именно через пальцы переходят из одного сознания в другое мысль, слово, эмоция. Любовь.
Пальцы Лены касались его пальцев, будто… ему на мгновение показалось…
Он отдернул руку, пробормотал:
– Простите.
Лена покачала головой.
– Владимир. Володя… Вы знаете что-то, чего я не знаю и не понимаю. То, что вы сейчас сказали, для вас имеет смысл, а для меня – бессмыслица. Многомирие? Это что-то из фантастики, в жизни так не бывает. Параллельные миры, все такое. Не люблю фантастику, Ада тоже не любила. Как-то мы говорили о книге, которую все читали и обсуждали. Мы тоже начали, но книга показалась безумно скучной. Ада дочитала до конца, она не бросала дела на середине, даже если знала, что заканчивать бессмысленно. А я бросила и до сих пор не знаю, чем там кончилось. Фамилия автора, кажется… да, Симмонс.
Лена говорила, казалось, не переводя дыхания, и пальцы ее опять касались его пальцев. Это не было сигналом. Ничем иным, кроме попытки удостовериться, что он слушает, что он здесь.
Он дождался, когда Лена замолчит, чтобы перевести дыхание.
– Ада не читала Симмонса. Вы говорите о «Гиперионе»? Я читал – сильная книга. А Ада даже не начинала, ей не понравилась обложка. Она всегда судила по обложке – стоит книгу читать или нет. Я говорил, что по обложке судить нельзя, особенно фантастику, но – меня это поражало – Ада именно по обложкам безошибочно определяла, даже не перелистывая. У нее удивительная интуиция…
– Мы говорим об одной и той же Аде?
– О разных, – не задумываясь, ответил Купревич. – Ада, которую вы знали, которая была… женой Шауля… и моя Ада – это одна женщина, конечно, но она… они больше двадцати лет прожили по-разному. Люди меняются, обстоятельства меняют нас, и Ада, которую вы знали, не та, которую знал я.
– А есть… была еще Ада, которую знал Баснер. – Купревич поднял голову, но памятники загораживали скамью, на которой сидел Баснер, и можно было тешить себя иллюзией, что его вообще не существует. Но Ада, которую знал Баснер, все равно была, и Купревич даже мог представить, какой она стала за годы жизни с этим человеком. То есть представить он мог, но не дал бы и цента за то, что представил правильно.
– Сколько? – спросила Лена, и он не сразу понял вопрос. Переспрашивать и пояснять Лена не стала – не захотела или не могла, но мысль ее перетекла по пальцам, как, бывало, перетекали к нему мысли Ады.
Он не подумал о такой возможности. Лене, не знакомой ни с какими физическими теориями, эта мысль пришла быстрее, чем ему. Если он правильно понял.
– Не знаю, – откровенно признался Купревич. – Надеюсь, что больше не… В смысле, только мы с Баснером. В теории, – он понимал, что сейчас опять будет говорить непонятно, но потом объяснит, нужно зафиксировать идею, разбираться можно потом, – в теории склеиться могут столько же классических реальностей, на какое количество разветвилось мироздание. Если существовало, скажем, двадцать пять возможных наблюдаемых эффектов, то реальность ветвится на двадцать пять, и в каждой осуществляется одна из возможностей. Склеиться теоретически могут эти двадцать пять реальностей, но на самом деле… впрочем, никто не знает, что означает «на самом деле». Скорее всего, если взаимодействие происходит через планковское время после ветвления, то все двадцать пять реальностей могут склеиться и в течение все того же планковского времени, то есть, гораздо меньше мгновения, существовать в состоянии суперпозиции. В теории. Чем больше времени проходит после ветвления, тем менее вероятны склейки целых миров. Разве только отдельных фрагментов, очень ненадолго…